-- Я ведь не из гордости сказал, что я не художник. Я совсем с другой целью. Я выхожу на контакт! Понимаете?..
Я еще или уже не совсем понимал.
-- Я ищу свое место. То есть не свое в частности, это меня мало заботит. А -- человека! В пейзаже вы не найдете человека. Чем Шишкин все-таки хорош -- кажется, ни одного человека не пририсовал.
-- Мишек пририсовал... -- вставлял я.
-- Так это же конфеты! -- безапелляционно рассудил Павел Петрович. -- И мишек, кстати, не он пририсовал. Что ж, вы не знаете кто?.. И Айвазовский разок не удержался. Правда, тоже не сам... Но кого-то попросил себе Пушкина пририсовать.
-- Репина, -- сказал я, смело двинув свою пешку против его мишек.
-- Вам бы кроссворды заполнять, -- сказал он, ничуть не оказавшись задетым. -- Да хоть бы кто! И -- ничего у них не вышло! Как это замечательно! Стоит некстати, еще хуже, чем море, нарисованный, и скалится с цилиндром на отлете... А Пушкин-то, ласточка, гений... как он-то все это сделал в своей-то живописи! "Прощай, свободная стихия..." -- и все, его уже нет, остался один жест, один взмах его руки. Гениальная мера вкуса и живописной точности! Я вот свой нос только вижу, когда рисую. Меня иногда тянет его пририсовать, когда не получилось. А -- всегда не получилось... -- Он отмахнулся от себя, как от мухи, испугал Линду. -- Так я ведь его каждый раз не рисую!
-- Нос?
Линда отошла от него и положила свою телячью голову мне на колено. Первый раз в жизни я имел дело с такой большой собакой. Что за страшная, но и приятная тяжесть лежала на моем колене! Она же пополам в секунду перекусит мою руку, которая ее гладит...
-- Никогда не укусит, -- сказал Павел Петрович. Я мог ему ничего не говорить, он явно читал мысли... -- Ладно. Покинем прискорбные примеры. Возьмем что-нибудь, что постоит за себя. Вот Брейгель, "Икар", помните?
Я кивнул, хотя помнил не совсем.
-- Не младший -- старший... тут вы меня не подловите. Что у него от человека в пейзаже, пусть и от божественного?.. Пятка! Пятка у него от Икара! Ее и не заметишь...
-- А как же пахарь? -- Картину я с его помощью всю Припомнил. -- Пахарь там вовсю пашет, крупно!
-- Пахарь! сказал тоже -- пахарь! Пахарь -- естественно, пахарь -- часть пейзажа. Личность его не важна -- вот в чем дело. Поэтому он и вписывается, что он всего этого часть.
-- Там еще и корабль -- тоже не природа...
-- Творение -- уже природа! Он прекрасен, парусник. Хотя и менее уместен в картине, чем пахарь. Вот вы сами и наметили все точки: пахарь, судно и пятка Икара. Лучше всего паши; если уж неймется -- плавай, но -- не летай!
-- Но это уже басня, а не живопись, -- возражал я.
-- В данном случае! В данном случае это и то и другое: живопись у Брейгеля, само собой, не подведет, а мышление -- да, в данном случае литературное. Но тогда ведь так и писали -- на сюжеты. Но живопись, однако, не забывали... И законы ее работали. Не может человек как личность, как черт-те что, как царь, видите ли, природы, уместиться в пейзаж -- никогда вы такого не найдете. Пятка, только пятка или нос пейзажиста, который рисовать необязательно. Куда правдоподобнее и уместней вставить свою морду, раз уж ты так претендуешь на вечность, в дыру с подмалеванным вокруг морем и кипарисом. Это -- по правде. А любые попытки вписать личность в пейзаж будут убогой пародией.
Он вздохнул, он был удовлетворен тем, как все это у него изложилось.
-- Вот не думал! -- восхищенно покрутил он головой.
-- Что именно?
-- Про Брейгеля впервые сообразил...
-- Да, хорошо, -- согласился я. -- А как же быть с портретом Возрождения? Там обязательно даль, глубь, перспектива, поля, и виды, и холмы, и воды...
-- А это совсем другое! Там что впереди? Лицо, лик, личность. Обязательно личность! Мы что чуем: неизвестно кто, когда жил, чего делал., а -- личность! Непременно. И лишь там, вдали, откуда она взялась, из какого мира. Там отдельный мир! Ко-о-ордината! -- Он так все время говорил, с лишним "о". -- Ко-о-ордината лица!.. Там как бы картина. Обязательное окно, обязательная рама для второй. Портрет отдельно, и пейзаж отдельно. Это очень отдельно и крайне условно. Это нам от древности кажется таким уж реализмом...
И я чокнулся, совершенно с ним согласившись.
-- Встаньте на берег моря, как Пушкин, или на край пашни, глядя в светлое будущее, или вот как сегодня, когда вы подошли, если бы я вам не мозолил взгляд... что бы вы увидели и где бы были вы?
Я задумался.
-- Ну?
-- Меня как бы тогда не было...
-- Вот видите? И вы правы наконец. И сейчас мы приближаемся вплотную к тайне. Где человек? кто человек? и зачем человек? Вот этим я и занимаюсь каждый раз, пытаясь воспроизвести то, что вижу. Вхожу в контакт.
-- С кем?
-- Ясно с кем, -- он рассердился, -- с мировой мыслью хотя бы. Вот вы себя не видите, когда смотрите. А то, что вы видите, разве видит себя? Ну тварь земная видит для своей насущности. А деревья, травы, горы, реки? Они не видят. Вы никогда не представляли себя камнем или ветвью? Конечно, представляли. Закрепляли себя на месте, располагали в пространстве... И при этом тосковали от бедности доставшегося вам для обзора мира. И каждый раз, не замечая того, вы продолжали видеть и даже слышать, будто у камня или ветки есть глаза и уши. Этого отнять у себя в представлении вы никак не могли, вам даже в голову не приходило, не правда ли?
-- Не так уж часто я представлял себя камнем, но, пожалуй... не без глаз...
-- Представляете, какая но-о-о-очь! -- Он провыл слово "ночь" так ужасно... -- Какое непонятное бескорыстие есть в этом слепоглухонемом существовании! Ведь все, что есть, связано между собою, не ведая об этой связи. А мы видим это -- в единстве, которое никто из участников этого единства не ведает! Вы вышли на берег: плещет вода, песочек, камушки, лес отражается в воде, -- вы знаете, что все это, конечно, не думает, как вы, но вы и представить себе не можете, до чего для себя отдельны камни и воды, для них нет целого! Они все в себе! Как те вещи у немцев. Но целое-то -- есть! Вот в чем парадокс. Не вы его выдумали, и это нам не кажется, что все, что перед глазами, есть картина. Значит, кто-то... Нет. Значит, она была... Нет. Как оно могло соединиться, розное, само? И про красоту -- нам не кажется про красоту. Вовсе не удовлетворением наших жизненных потребностей вызвана наша эстетика. Я замерзал однажды зимой в тундре... Там ничего не годилось ни для какой жизни... Я погибал -- в красоте. Так -- кто-о-о-е же?! -- И он пять ужасно провыл "кто".
-- Если вы имеете в виду творца, -- промямлил я, -- то я совсем не против того...
-- Ненавижу! -- прорычал Павел Петрович.
-- За что?.. Но я ведь тоже верю...
-- Тоже...--повторил он ядовито, совсем меня изничтожив. -- Да я не вас имею в виду. Вы добрый малый, хотя и много о себе думаете. Уж как я его не люблю!
-- Кого же?
-- Человека! Именно того, с большой буквы... Венец творения. Всюду лезет, все его, все для него!.. Ну хуже любой твари. Хуже. Потому что вместо пятачка еще ковырялки себе всякие, от ложки до атома, выдумывает. И жрет, жрет, жрет. А чтоб остановиться, а чтоб вокруг посмотреть, а чтоб заметить...
-- Так, так, -- кивал я. -- Со всем согласен. Но если вы верите в творение...
-- Другой гипотезы нет -- Павел Петрович замрачнел.
-- ...то и человек -- создание. Зачем же тогда?.. Венец творения -- это, может, я сам про себя человек сказал, хотя книга, по всему, тоже не им писана... Но ведь даже -- "по образу и подобию"...
-- Ах, как вы все схватываете! -- Похвала была сомнительной в его устах. -- На лету. Прямо цивилизованный вы человек -- вот вы кто!

 

Андрей Битов „ЧЕЛОВЕК В ПЕЙЗАЖЕ“