отступаем!  

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

АКАДЕМИЯ МЕДИЦИНСКИХ НАУК СССР

_________

НАУЧНАЯ СЕССИЯ

ПОСВЯЩЕННАЯ ПРОБЛЕМАМ

ФИЗИОЛОГИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ

АКАДЕМИКА

И. П. ПАВЛОВА

28 июня-4 июля 1950 г.

СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ

ОТЧЕТ

_________

ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР

М о с к в а

1950

Товарищу И. В. Сталину

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Участники научной сессии Академии Наук СССР и Академии медицинских наук СССР, посвященной проблемам физиологического учения И. П. Павлова, шлют Вам, корифею науки, гениальному вождю и учителю героической партии большевиков, советского народа и всего прогрессивного человечества, знаменосцу мира, демократии и социализма, борцу за счастье трудящихся во всем мире, свой горячий привет!

Настоящая научная сессия войдет в историю передовой науки как начало новой эпохи в развитии физиологии и медицины, которые призваны беречь и укреплять здоровье трудящихся, служить делу построения коммунизма в нашей стране.

Мы все с глубокой радостью отмечаем, что сессия происходит в обстановке небывалого общего подъема науки в СССР, связанного с неуклонным ростом могущества нашей Родины, с дальнейшим улучшением жизни советских людей, с Вашей неутомимой, титанической деятельностью.

Благодаря повседневным заботам большевистской партии, Советского правительства и лично Вашей, товарищ Сталин, наука в СССР переживает бурное развитие, обогащается все новыми и новыми открытиями и достижениями.

Вы, товарищ Сталин, продолжая великое дело Ленина, обеспечиваете науке большевистскую идейность, оказываете громадную поддержку всему передовому, прогрессивному в науке.

Великий Ленин и Вы, дорогой товарищ Сталин, оказали неоценимую помощь работам И. П. Павлова, создали все необходимые условия для творческого развития его физиологического учения.

Как корифей науки, Вы создаете труды, равных которым не знает история передовой науки. Ваша работа «Относительно марксизма в языкознании» — образец подлинного научного творчества, великий пример того, как нужно развивать и двигать вперед науку. Эта работа совершила переворот в языкознании, открыла новую эру для всей советской науки.

Вы, товарищ Сталин, поднимаете и творчески решаете самые насущные вопросы марксистско-ленинской теории, мощным светом своего гения озаряете путь к коммунизму.

Вместе со всем советским народом мы горды и бесконечно счастливы, что Вы, дорогой Иосиф Виссарионович, стоите во главе мирового прогресса, во главе передовой науки.

Нынешняя павловская сессия, протекающая под знаком критики и самокритики, вскрыла серьезные ошибки и недочеты в разработке павловского научного наследия. Вместе с тем она намечает грандиозную программу всестороннего творческого развития учения И. П. Павлова.

Вы, товарищ Сталин, постоянно учите нас не останавливаться на достигнутом. Следуя Вашему великому примеру и Вашим указаниям, мы отдаем себе полный отчет в том, что учение И. П. Павлова — не застывшая догма, а научная основа для творческого развития физиологии, медицины и психологии, рационального питания, физической культуры и курортного дела, направленного на укрепление здоровья советского человека.

Советский народ и все прогрессивное человечество не простят нам, если мы не используем должным образом богатства павловского наследия.

Мы обещаем Вам, дорогой товарищ Сталин, приложить все усилия для быстрейшей ликвидации недостатков в развитии павловского учения и всемерно используем его в интересах строительства коммунизма в нашей стране.

Да здравствует наш любимый учитель и вождь, слава всего трудящегося человечества, гордость и знамя передовой науки — великий Сталин!

Принято на научной сессии Академии Наук СССР и Академии медицинских наук СССР,
посвященной проблемам физиологического учения И. П. Павлова 4. VII. 50 г.

ПЕРВОЕ ЗАСЕДАНИЕ

28 и ю н я 1950 г

Председательствует
президент Академии Наук СССР
академик С. И. В а в и л о в

В С Т У П И Т Е Л Ь Н О Е С Л О В О

президента Академии Наук СССР

академика

С. И. В а в и л о в а

Товарищи, в сентябре прошлого года наша страна во всю ширь, от научных учреждений до колхозов, с необычайным подъемом праздновала 100-летие со дня рождения Ивана Петровича Павлова. Этот удивительно широкий характер юбилея ученого определился, без сомнения, совсем особенным значением учения Павлова не только для физиологии, не только для науки, но и для всей советской культуры и жизни.

Теперь, почти через год, мы снова собрались под знаменем учения Павлова, но па этот раз не для юбилейных торжеств, не для исторических обзоров и воспоминаний, а для критического и самокритического обсуждения состояния развития павловского наследия в Советском Союзе.

Учение Павлова не просто великая ценность, не только огромное достижение и важнейший итог науки. Павлов раскрыл очень далекие перспективы для нового роста физиологии и психологии, для биологии и естествознания в целом. Павлов нашел важнейшую в отношении как метода, так и результатов магистраль в науке, воздвиг исключительно сильную опору материалистическому мировоззрению в кардинальном вопросе. Об этом вопросе — взаимоотношений материального и психического, или идеального, — товарищ Сталин еще в 1906 г. писал следующее:

«Единая и неделимая природа, выраженная в двух различных формах — в материальной и идеальной; единая и неделимая общественная жизнь, выраженная в двух различных формах — в материальной и идеальной,— вот как мы должны смотреть на развитие природы и общественной жизни... развитию идеальной стороны, развитию сознания, предшествует развитие материальной стороны, развитие внешних условий: сначала изменяются внешние условия, сначала изменяется материальная сторона, а затем соответственно изменяется сознание, идеальная сторона» (Соч., т. 1, стр. 312—314).

Эти положения И. В. Сталина в самой общей форме предопределяют главный тезис учения Павлова о высшей нервной деятельности во всем его богатстве и сложности.

Как бы отвечая на тезис товарища Сталина, И. П. Павлов в своем «Ответе физиолога психологам» через много лет, после громадной экспериментальной работы, в 1930 г., так резюмирует основной вывод своих исследований: «Человек есть, конечно, система (грубее говоря — машина), как и всякая другая в природе, подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам; но система, в горизонте нашего современного научного видения, единственная по высочайшему саморегулированию... Главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности нашим методом это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные возможности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а все всегда может быть достигнуто, изменяться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия.

Система (машина) и человек со всеми его идеалами, стремлениями и достижениями — какое, казалось бы на первый взгляд, ужасающе дисгармоническое сопоставление! Но так ли это? И с развитой точки зрения разве человек не верх природы, не высшее олицетворение ресурсов беспредельной природы, не осуществление ее могучих, еще неизведанных законов! Разве это не может поддерживать достоинство человека, наполнять его высшим удовлетворением! А жизненно остается все то же, что и при идее о свободе воли с ее личной, общественной и государственной ответственностью...» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 454).

Этот вывод Павлова, сделанный им за 6 лет до его кончины, однако, вовсе еще не подводит черту. Этот вывод Павлова, в сущности, огромная программа, поставленная перед физиологической наукой. Павлов, проложил и далеко вперед наметил новый важнейший путь в науке. В этом его бессмертная заслуга перед родной coциалистической страной и перед всем прогрессивным человечеством.

Наследники Павлова, его ученики, сотрудники, продолжатели его дела обязаны в меру всех своих сил развивать гениальные достижения своего учителя. Это — обязательное требование для правильного хода науки, особенно для науки социалистического государства. Мы привыкли и научились планировать исследовательскую работу. Если мы не в состоянии предугадывать заранее творчество Менделеевых и Павловых, то с вершин итогов их деятельности открываются широчайшие перспективы, позволяющие осуществлять рациональное планирование науки. Наша обязанность — итти по павловскому пути, по важнейшему, несомненному, намеченному, показанному им пути. В этом направлении совершенно очевидны новые перспективы громадного значения для теории и практики.

Еще при жизни Ивана Петровича Павлова советское правительство создало небывало благоприятные условия для развертывания его работы. По предложению товарища Ленина, Совет народных комиссаров учредил особую комиссию по обеспечению условий работы И. П. Павлова, был издан специальный правительственный декрет по этому случаю.

Для Павлова правительство создало два исследовательских института — Физиологический институт при Академии Наук в Ленинграде и биостанцию в Колтушах, названную Павловым «столицей условных рефлексов». «Хочется долго жить, — писал Иван Петрович Павлов в 1935 г., потому, что небывало расцветают мои лаборатории. Советская власть дала миллионы на мои научные работы, на строительство лабораторий. Хочу верить, что меры поощрения работников физиологии, а я все же остаюсь физиологом, достигнут цели, и моя наука особенно расцветет на родной почве...» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 31).

Прошло 15 лет с тех пор, как были написаны эти строки. И. П. Павлова больше нет. Огромная помощь партии и правительства и лично товарища Сталина делу развития отечественной физиологии продолжалась с тех пор в степени, все время возрастающей. Наряду с указанными институтами были организованы физиологические институты в Москве, Ленинграде и других городах, возникла Академия медицинских наук, в своей теоретической части опирающаяся прежде всего на физиологические исследования. Советская физиология в наше время приобрела огромный размах.

Можем ли мы, однако, сказать, что развитие советской физиологии в годы без Павлова шло в полном соответствии с первостепенным значением полученного наследства? Научная продукция советских физиологов за эти годы была, без всякого сомнения, очень большой. Об этом с полной очевидностью прежде всего свидетельствует обширная советская книжная и журнальная литература в области физиологии, изданная за последние 14 лет. Не приходится сомневаться также, что среди этих работ было немало очень важных и значительных. По пошли ли ученики Павлова по дороге, им проложенной, по дороге, как уже говорилось, исключительно продуктивной и плодотворной? Насколько можно судить не физиологу, центр работы советских физиологов, сосредоточившихся в наиболее крупных научных учреждениях, значительно переместился в сторону от павловского учения. Были также случаи, к счасгыо не слишком частые, попыток неправильной и необоснованной ревизии взглядов Павлова. Чаше же всего исследовательская мысль и работа шли не по магистрали, а в сторону, по объездам и проселкам. Как это ни удивительно, как это ни странно, широкая павловская дорога у нас обнажилась, по ней последовательно и систематически двигались сравнительно немногие. Павловская материалистическая прямолинейность оказалась фактически не всегда и не всем по силам. Иногда предпочитали свои собственные окольные, но более примиренческие пути.

Легко понять, что в буржуазных странах учение Павлова издавна уже встречало явную или тайную оппозицию, главным образом, как теория, по всей своей сущности глубоко материалистическая. Еще при жизни Ивана Петровича, почти в том же году, когда официально иностранные физиологи подносили ему почетный титул «princeps physiologorum mundi», в 1933 г. один из старейших вождей английской физиологии, Шеррингтон, писал:    «Строго говоря, мы должны вопрос об отношении ума к мозгу рассматривать не только как переменный, но даже совершенно лишенный начала приступа к этой задаче». По этому поводу Павлов в среде своих учеников должен был сказать: «Он (Шеррингтон. — С. В.) прямо, совершенно отчетливо говорит, что мы начала не имеем какого-нибудь, хотя бы маленького, для решения этой задачи. Только так и можно понять, что человек к концу жизни стал заклятым дуалистом, анимистом» («Павловские среды», т. II, стр. 446). За Шеррингтоном пошли некоторые американские физиологи. Лиддел считает, например, что теория условных рефлексов Павлова должна быть сдана в архив и что единственное, чем можно воспользоваться, — это павловская методика, техника выработки условных рефлексов. Такого рода высказывания многочисленны и, вероятно, хорошо известны участникам сессии.

С другой стороны, у нас некоторые важнейшие, выдвинутые Павловым, новые направления работы, и прежде всего его учение о второй сигнальной системе, получили очень малое развитие. Ограничусь одним, но очень показательным примером. На страницах «Правды» за последние педели, как вы знаете, развернулась дискуссия по вопросам

материалистического языкознания. Ни один из специалистов, выступавших на этой дискуссии, даже не упомянул о том, что учение Павлова пролагает совсем новые естественно-научные пути в учении об языке, как об этом в свое время говорил еще сам Иван Петрович. Не упоминалось ничего об этой важнейшей проблеме потому, что в этом направлении фактически почти ничего не было сделано.

Было ли выдвинуто что-либо в физиологической науке, и прежде всего в области учения о высшей нервной деятельности, более сильное или, по крайней мере, равноценное павловскому учению? Если бы это было так, это могло бы служить известным оправданием временного отхода от павловской линии. Но насколько известно не физиологам, в частности мне, этого не было, не было у нас, не было за рубежом.

Товарищи, если ясно представить себе положение, создавшееся сейчас в нашей физиологии в итоге такой научной тактики, то станет очевидно, что впору бить тревогу. Развитие нового естествознания со времен Галилея всегда было сильно своей преемственностью, своей последовательностью. Научное наследие предшественников становилось ступенью, трамплином для следующего этапа и притом в нужном, наиболее действенном в теоретическом и практическом смысле направлении. Наш народ и все передовое человечество не простят нам, если мы не используем должным образом богатства павловского наследия. В его развитии — опора нашего дальнейшего понимания самых сложных форм жизни и новые перспективы в медицине.

Тревога за будущее и побудила Академию Наук СССР и Академию медицинских наук СССР созвать настоящую сессию. Мы надеемся, что после вводных выступлений и докладов участники сессии смело критически и самокритически выскажут свое мнение о дальнейших путях советской физиологии в отношении развития учения Павлова.

Вся советская научная общественность, миллионы советской интеллигенции глубоко взволнованы недавним выступлением в дискуссии по языкознанию нашего великого вождя и учителя, гениального ученого и друга науки товарища Сталина. В своей статье И. В. Сталин напоминает нам: «Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики». Эти слова должны для нас стать руководящими. Товарищи, я призываю участников сессии к творческой борьбе мнений, к свободе критики, невзирая на установившиеся авторитеты, несмотря на давние традиции, невзирая на лица.

Пусть наша работа послужит поворотным этапом в развитии советской физиологии и облегчит выход из затора, создавшегося на пути ее развития. Нет сомнения, что возвращение на верную павловскую дорогу сделает физиологию наиболее действенной, наиболее полезной для нашего парода, наиболее достойной Сталинской эпохи строительства коммунизма.

Слава гению Павлова!

Да здравствует вождь народов, великий ученый и наш учитель во всех важнейших начинаниях, товарищ Сталин!

(П р о д о л ж и т е л ь н ы е а п л о д и с м е н т ы. В с е в с т а ю т).

ВЫСТУПЛЕНИЕ

вице-президента Академии медицинских наук СССР

действительного члена АМН СССР

И. П. Разенкова

Великая Сталинская эпоха отмечена блестящими победами советского народа на пути построения коммунизма в нашей стране. Развиваются производительные силы социализма, растет его культура, развивается советская наука.

Всеми своими достижениями советские ученые обязаны неустанной заботе партии и правительства, нашего родного вождя и учителя Иосифа Виссарионовича Сталина.

Важнейшая задача настоящей сессии состоит прежде всего в том, чтобы подвергнуть критическому просмотру все проделанное у нас в области разработки павловского наследства, выяснить, правильно ли мы развиваем дальше учение великого физиолога, насколько мы сумели претворить идеи Павлова в практике, особенно в практике социалистического здравоохранения.

Великие вожди советского народа и всего прогрессивного человечества Ленин и Сталин во всей глубине оценили новаторскую творческую деятельность Мичурина и Павлова, проявив отеческую заботу об успешном развитии их идей. Под руководством товарища Сталина передовое мичуринское учение, возглавленное достойным учеником Мичурина академиком Трофимом Денисовичем Лысенко, как известно, одержало решительную победу над реакционным идеалистическим направлением в биологии — вейсманизмом-морганизмом. Теперь мичуринское учение поставлено целиком на службу нашему социалистическому сельскому хозяйству.

Применить физиологическую науку к практической медицине было делом жизни И. П. Павлова. Сам Павлов проложил пути применения в медицине достижений физиологической науки, обобщенных в его гениальном учении о нервизме, о закономерностях высшей нервной деятельности.

Теперь не может быть ни у кого сомнений в том, что учение И. П. Павлова должно быть положено в основу построения всей медицины.

К этому выводу приводят и результаты дискуссии, происходящей среди медицинских работников уже на протяжении нескольких месяцев. Но дискуссия показала также, что наши работники теоретической и клинической медицины до сих пор еще не используют прогрессивных идей корифеев нашей отечественной физиологии — Сеченова и Павлова.

Вина за это прежде всего ложится на прямых учеников и наследников Павлова, которые не выполнили до сих пор заветов своего великого учителя в деле обращения физиологии на службу здравоохранению. Мало того, не приходится закрывать глаза на то, что некоторые ученики Павлова стали отходить от направления его работ, пытаясь эклектически соединить идеи Павлова с идеями западных ученых, но существу враждебных духу матеиалестического учения великого физиолога.

Ученики Павлова до сих пор недостаточно боролись и не выступали единым фронтом в защиту материалистического учения Павлова против реакционных вылазок идеалистов-физиологов Запада — Шеррингтона, Лешли, Фультона и других. Мало того, антипавловские настроения культивировались и в нашей стране. Нельзя в этом отношении пройти мимо враждебных, по существу, выступлений академика Бериташвили, давно зарекомендовавшего себя противником Павлова и стремившегося заменить его прогрессивное материалистическое учение эклектической смесью из идей бихевиоризма гештальттеории.

За неудовлетворительную разработку павловского наследства несет ответственность также и Президиум Академии медицинских наук, который не сумел до сих пор объединить всех советских физиологов и направить их деятельность на плодотворную разработку учения Павлова.

Медицинская академия, имея в своем составе ряд физиологических институтов, которым надлежало бы плодотворно развивать учение Павлова, нс может отметить значительных успехов в этом важнейшем деле. Характерна в этом отношении деятельность Института экспериментальной медицины. Выяснилось, что значительная часть работ этого Института, в котором Павлов проработал больше 40 лет, находится в стороне от развития павловского наследства. Большую долю ответственности за создавшееся положение в этом Институте несет бывший директор Института проф. Л. Н. Федоров.

Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова, во главе которого стоит академик Л. А. Орбели, не поднял на надлежащую высоту разработку идей И. П. Павлова в области генетики высшей нервной деятельности. Наоборот, как выяснилось в период исторической сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В. И. Ленина (1948), в этом Институте подвизались морганисты-вейсманисты, направление работ которых противоречило основным теоретическим идеям Павлова в учении о наследовании приобретенных условных рефлекторных реакций.

Все мы надеялись, что Л. А. Орбели явится продолжателем работ Павлова и будет плодотворно развивать его великое учение. К сожалению, этих наших надежд он не оправдал.

Другой физиологический институт Академии медицинских паук, возглавляемый учеником Павлова П. К. Анохиным, лишь в самое последнее время пытается перестроить научную деятельность в направлении развития павловского учения. Насколько эта перестройка действительно осуществится.....— покажет ближайшее будущее. До последнего времени

Московский институт физиологии представлял лишь комплекс отдельных лабораторий, разрабатывающих самостоятельные направления своих руководителей, исходящих из идейно-теоретических основ, отличных от павловского учения.

Сам П. К. Анохин, допуская не раз серьезные, уклонения в сторону от павловского учения, увлекался модными реакционными теориями зарубежных авторов вроде Когхилла, Вейса и др. На расширенном заседании Президиума Академии медицинских паук эти идеологические и теоретические срывы П. К. Анохина справедливо подвергались суровой критике и были оценены как форма проявления низкопоклонства перед зарубежной наукой и космополитизма.

Институт общей и экспериментальной патологии возглавляет видный ученик Павлова академик А. Д. Сперанский. Направление А. Д. Сперанского, однако, выступало как особое, новое, отличное от павловского направления.

В порядке самокритики я должен сказать и о себе. Являясь также учеником Павлова, я несу вместе со всеми другими его ученика ми ответственность за создавшееся положение с разработкой павловского наследства. Итоги работы Академии медицинских паук за прошедшие пять лет по развитию павловского наследства не могут удовлетворить тех требований, которые предъявляют партия и правительство к нашей Академии.

В целях плодотворного развития учения Павлова, правительство решило создать новый Институт физиологии центральной нервной системы, возложив руководство им на видного ученика И. П. Павлова, всеми нами уважаемого академика К. М. Быкова. Выбор этот был не случайным, ибо К. М. Быков, по общему нашему признанию, плодотворно развивает павловское учение, разрабатывая большой важности проблему о связи коры и внутренних органов — проблему экстерорецептивных и интерорецептивных условных рефлексов, имеющую большое значение в изучении вопросов этиологии и патогенеза многих заболеваний.

Оставляет неудовлетворенность, однако, то, что эти достижения К. М. Быкова и его коллектива еще не находят достаточного применения в клинической практике.

Каковы же причины неудовлетворительного положения с разработкой павловского учения?

Причин, как мне представляется, две. Одна из них — это отсутствие критики и самокритики в нашей научной работе, забвение того, «что никакая паука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики» (Сталин).

Вторая, не менее важная причина нашего отставания в развитии павловского учения заключается в известном отрыве наших научных работников от запросов, практической медицины. Мы, теоретики, порой недостаточно знаем, чего требует от нас практика, и не обобщаем достижений самой практики.

Мы должны осознать всю глубину ответственности, возложенной на нас в связи с работами данной объединенной научной сессии. Весь советский парод, который, как говорил наш любимый Иван Петрович, уважает и чествует пауку, ждет от нас, что мы, советские ученые, являясь слугами и патриотами своей великой Родины, с честью справимся со стоящими перед нами задачами по плодотворному развитию нашей науки в соответствии с требованиями, которые ставит перед наукой товарищ Сталин.

Нашей задачей является критический обзор всего того, что проделано до сих пор г, разработке павловского учения. Мы должны, невзирая на лица, вскрыть и подвергнуть критике серьезные недостатки нашей научной работы с целью помочь исправить ошибки и направить ее по правильному пути. Эта творческая товарищеская критика не должна иметь ничего общего с заушательской враждебной критикой, которая осуждалась и осуждается нашей партией.

В результате своей работы мы должны наметить конкретные задачи и проблемы планирования физиологических работ, в связи с запросами социалистического строительства, практики здравоохранения, с задачами построения коммунизма в нашей стране.

Особо ответственная задача стоит перед нами в деле воспитания и подготовки учащейся молодежи, которую горячо любил Павлов и которой он оставил свое историческое завещание. Необходимо создать подлинно научные учебники и пособия по физиологии, построенные на павловском учении. К своему стыду мы должны признаться, что наша молодежь пользуется до сих пор переводными учебниками, пропагандирующими чуждую нам идеологию в физиологической науке. Созданные же некоторыми советскими авторами учебники, например учебник под редакцией проф. Бабского и др., умаляют значение павловского учения, излагая его поверхностно. В них нет большевистской партийности в борьбе с проявлениями физиологического идеализма. Физиологический идеализм, как известно, оживился сейчас за рубежом, где лакеи империализма мобилизуют физиологическую науку на службу реакции и идеалистическому мракобесию, с которыми всю свою жизнь страстно боролся наш учитель Павлов.

Таковы основные задачи, которые мы должны решить на данной сессии. Позвольте выразить уверенность в том, что благодаря незаменимой помощи нашей великой партии, советского правительства, нашего родного и любимого вождя товарища Сталина, эти задачи будут с успехом разрешены.

Да здравствует великий советский народ, возглавляющий борьбу за мир во всем мире!

Да здравствует славная партия большевиков — вдохновитель и организатор всех побед советского народа!

Да здравствует передовая советская наука и великий корифей науки товарищ Сталин! (Продолжительные аплодисменты).

Р А З В И Т И Е И Д Е Й И. П. П А В Л О В А

(3адачи и перспективы)

Доклад академика К. М. Быкова

НОВЫЙ ЭTAП В ФИЗИОЛОГИИ

Важнейшей основой современной медицины является биология. Закономерности биологии поэтому и лежат в теоретическом обосновании всех кардинальных вопросов теории и практики медицины. Но поскольку медицинские дисциплины всесторонне изучают организм ч е л о в е к а, медицина как в ее теоретическом, так и практическом плане опирается и на так называемые гуманитарные дисциплины. Поэтому всякая попытка создать теоретическое обоснование медицинской науки на основе только биологии или на основе только психологии неизбежно приводила и приводит к грубому механистическому мировоззрению и в конце концов к беспочвенному идеализму и фидеизму.

Биология всегда являлась ареной идеологической борьбы. Эта борьба стала особенно ожесточенной с момента зарождения научной биологии, т. е. со времени появления основного труда Ч. Дарвина — самого прогрессивного в свое время учения. На наших глазах борьба за материалистические основы дарвиновского учения в Советской стране завершилась победой мичуринской биологии, построенной на основе передовой философии материализма.

Одновременно решительный удар реакционным идеалистическим теориям нанес величайший представитель биологической науки — физиолог Иван Петрович Павлов, который на практике показал правильность нового, высшего этапа развития наших взглядов на организм, рассматриваемый в единстве с окружающей природой. Такое синтетическое представление о живой природе явилось результатом правильного представления об основных свойствах растительного и животного царства.

Павлов на основе эволюционного учения построил новую физиологию, как учение о функциональных отправлениях животного организма, начиная с примитивных функций раздражимости живой материи до самых высших проявлений жизни организма, до его психической деятельности. Будучи материалистом по своей идеологической направленности, в своих глубочайших естественно-научных исследованиях он поднимался до широких обобщений при решении самых сложных проблем естествознания.

Юбилейная сессия, посвященная 100-летию со дня рождения И. П. Павлова, показала огромное значение его работ во всех областях науки. Но до настоящего времени великие труды Павлова еще не оцениваются многими в полной мере.

Нужно признать неправильной ту точку зрения, что Павлов якобы дал только дополнение к физиологии или что Павлов создал еще одну главу этой науки. Правильнее будет, если мы всю физиологию разделим на два этапа — этап допавловский и этап павловский. Так же можно разделить и историю психологии. Психология допавловскаи построена на идеалистическом мировоззрении, психология павловская — по существу своему материалистическая.

Это разделение по этапам в данное время касается и таких паук,, как морфология, особенно морфология нервной системы.

Физиология допавловскаи шла в кильватере так называемой классической физиологии западноевропейского стиля, которая в толковании сложных нервных явлений стояла на идеалистических позициях аналитической физиологии. Иначе, конечно, и не могло быть. Капиталистические условия развития науки исключают возможность раскрытия связи событий и фактов в характере исторического хода явлений жизни и науки. Нежелание видеть классовые корни, питающие те или иные взгляды на вещи, — характерная особенность западноевропейских и американских ученых, которые в оценке роли пауки для практики говорит о «консервативности сил природы», тормозя таким образом развитие, всепроникающего человеческого ума. Ограниченность мысли и защита классовых интересов буржуазии создавали ложное представление о неизменности растительного и животного организма.

Наиболее совершенные функции животного организма не могли быть поняты и исследованы с точки зрения примитивного материализма. Помогли быть преодолены и рамки аналитического метода исследования, так как синтез предполагает уже признание прогрессивно развивающейся природы, познаваемой на базе единственно правильного метода — диалектического материализма. Попытки наших русских ученых преодолеть ограниченность аналитического метода могли закончиться успешно только благодаря завоеваниям советской власти, благодаря новому взгляду на науку, связанную с практикой и служащую всему народу.

Представитель передовых кругов русского общества — просветителей-демократов — корифей материалистического естествознания К. А. Тимирязев, сумевший установить основные закономерности взаимосвязи; солнечной энергии с жизнью на земле и хлорофиллом растений, говорил; о новой синтетической физиологии более 50 лет назад. Великому русскому физиологу И. П. Павлову удалось осуществить переход от мышления аналитического к мышлению синтетическому в основных вопросах физиологии животных и человека.

Недаром почти в конце своей деятельности Павлов в ответ на его чествование и признание его значения в мировой науке писал: «Да, я рад, что вместе с Иваном Михайловичем (разумеется Сеченов.— К. Б.) и полком моих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического исследования вместо половинчатого весь нераздельно животный организм. И эго — целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, и общей человеческой мысли» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 27).

В этих словах Павлова отражено все его устремление и весь путь его исканий и достижений в науке, основанных на целостном представлении о деятельности животного организма.

Еще в период изучения проблем кровообращения и пищеварения Иван Петрович стоял в резкой оппозиции к господствующему с середины XIX в. механистическому направлению в физиологии (И. Мюллер., Дю-Буа-Реймонд и др.), которое привело к грубой вульгаризации представлений о функциях организма и оживило разного рода виталистические концепции.

Несмотря на то, что работы крупнейших представителен физиологии второй половины XIX в. являлись замечательным достижением того времени, Павлов уже тогда не мог признать эти пути исследования правильными и достаточными для решения самых трудных и важных проблем в (физиологии. Занимаясь вопросами физиологии кровообращения в лаборатории при клинике основателя современной научной медицины С. П. Боткина, Павлов применил не только метод вивисекции, но и новый метод изучения физиологических функций на целом, здоровом организме животного. Особенного совершенства новый метод, экспериментирования достиг в руках Павлова во второй период его деятельности, при изучении процессов пищеварения.

Изучение этой важной области физиологической пауки не только раскрыло внутренний механизм изучаемых в павловской лаборатории нервных процессов, но и послужило ему для перехода в новую область исследования к физиологии коры больших полушарий головного мозга, результатом чего явилось учение о высшей нервной деятельности, обессмертившего имя Павлова и создавшее основу современной медицины и биологии.

Этот революционный переворот в пауке был сделан Павловым в самом начале текущего столетия. Сам Иван Петрович так говорил об этом знаменательном периоде: «...неудержимый со времен Галилея ход естествознания впервые заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга или, общее говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру. И казалось, что это — недаром, что здесь — действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации — человеческого мозга — создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 95).

Наш выдающийся физиолог А. А. Ухтомский, оценивая павловские работы по физиологии головного мозга, писал: «Хочется повторить историческую фразу: „двадцать гри века смотрят здесь па нас!"». Разве легко было прибавить в столь древней области человеческого знания что-либо новое. И, однако, Павлов создал повое учение о деятельности самого сложного и важного органа высших животных и человека. Вместе с тем, созданная им «настоящая физиология» мозга послужила фундаментом для материалистической психологии. Уже давно нащупываемые поэтами, психологами, философами механизмы мозговой деятельности получили в работах Павлова реальное обоснование, и открылась дорога к экспериментальному изучению сложнейших психических процессов, па основе материалистического представления о так называемых душевных явлениях. Эго движение, вызванное в науке Павловым, поистине огромно. Настало время всеобщего признания и глубокой оценки значения трудов И. П. Павлова. Важно знать путь, по которому шел великий физиолог, чтобы продолжить, расширить и углубить начатое Павловым и внедрить в практику жизни, как это делал и сам великий новатор науки.

Одно из самых важных явлений в животном организме — это рефлекс. Все процессы в нормальном течении совершаются при помощи рефлекса. До Павлова был известен огромный ряд рефлекторных процессов, с которыми рождается человек и животное. Павлов открыл новый класс рефлекторных процессов, возникающих в индивидуальной жизни, до сих пор незамеченный и неоцененный, класс бесконечно обширный и важный, обнимающий собой все реакции животных и человека, начиная с примитивной рефлекторной реакции отделения слюны па вид, запах, звук, связанный с пищевым веществом, до произнесения слов и употребления письма. «Оказалось, что все, что угодно, из внешнего мира можно сделать раздражителем слюнной железы, — пишет Иван Петрович. — Какие угодно звуки, запахи и т. д. — все можно сделать раздражителями и они будут совершенно точно так же возбуждать слюнную железу, как возбуждает пища на расстоянии. В отношении точности факта — никакой разницы, надо только учитывать условия, при которых факт существует» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 259).

Говоря словами Ухтомского, «Павлов поставил... великую, новую проблему: как делается рефлекс и рефлекторный механизм из тех действий, которые совершаются в организме еще до него и до того, как установилась рефлекторная дуга» (А. А. Ухтомский, «Природа», 1936, № 3).

На основе совпадения во времени возбуждения в двух пунктах центральной нервной системы возникает связь между этими возбужденными пунктами. Павлов представил себе, что происходит замыкание между двумя одновременно или последовательно действующими очагами возбуждения. Это представление о замыкательной роли коры мозга оказалось плодотворным для экспериментирования. В лаборатории И. П. Павлова были образованы новые рефлексы из тех индифферентных раздражений для животного, которые совпадают по времени с врожденными безусловными рефлексами. Открылась возможность изучения всей динамики коры мозга при помощи вновь образуемых рефлексов, названных условными, дуга которых обязательно проходит через кору больших полушарии. Родилась идея и проблема временной связи, имеющей широчайшее применение в биологических науках. Вместе с тем, Павлов сумел перейти непреодолимый для старой физиологии рубеж от механистического представления о раз навсегда предопределенных явлениях и живой природе, на чем стояли все исследователи, изучавшие функции животного организма, к исторической концепции развития животного мира. Павлов выдвинул материалистическое требование объективного изучения поведении животных, строго научного сопоставления воздействий внешнего мира и ответных реакций животного организма. Павлов высказал мысль и сделал первые попытки доказать, что условные рефлексы, будучи индивидуально приобретенными, могут в процессе филогенеза превращаться в безусловные. «Можно принимать, — писал Павлов,— что некоторые из условных вновь образованных рефлексов позднее наследственностью превращаются в безусловные» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 217).

Учение Павлова об условных рефлексах оказало огромное влияние на основные и важные проблемы биологических, медицинских, психологических и философских дисциплин.

ЕДИНСТВО ВНЕШНЕЙ И ВНУТРЕННЕЙ СРЕДЫ ОРГАНИЗМА

Трудами самого Павлова и сотен сотрудников, работавших под его личным руководством, было блестяще обосновано решающее направление физиологических исследований — изучение деятельности животного организма, вызываемой факторами, действующими из внешней среды. Эти классические исследования создали по существу новую физиологию нервной системы, где все этажи центральной нервной системы получили функциональное единство с господствующей ролью коры головного мозга, а функция органов чувств, благодаря законам условно-рефлекторной деятельности, раскрылась в натуральной связи с функциями головного мозга. Принцип временных связей оказался строго научным критерием в анализе процессов, протекающих во всех системах организма как в норме, так и при патологических состояниях.

Одной из следующих задач экспериментального исследования явилось изучение функций головного мозга в отношении внутренней для организма среды и установление законов взаимоотношений факторов внешней и внутренней среды. Эта проблема была предусмотрена Павловым с первых же шагов изучения высшей нервной деятельности. Павлов еще на первых этапах исследования связи организма с внешней средой считал необходимым вытеснение идеалистических воззрений и лженаучных представлений об устройстве «внутреннего мира» животных и человека. Он писал: «...высший отдел (центральной нервной системы. — К. Б.) держит в своем ведении все явления, происходящие в теле» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 410).

Павлов при изучении факторов внешней и внутренней среды животного не разрывал ни способов их исследования, ни анализа сущности протекающих процессов. Единство внешнего и внутреннего во всей жизнедеятельности организма было основой павловского учения. Вот одна из его формул: «...животный организм представляет крайне сложную систему, состоящую из почти бесконечного ряда частей, связанных как друг с другом, так и в виде единого комплекса с окружающей природой...» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 452).

При этом Павлов призывал никогда не упускать из внимания основную задачу физиологических исканий. «Пределом физиологического знания,— писал он,— целью его является выразить это бесконечно сложное взаимоотношение организма с окружающим миром в виде точной научной формулы. Вот окончательная цель физиологии, вот ее пределы» (Лекции И. П. Павлова по физиологии — 1912—1913 гг., изд. АМН СССР, 1949, стр. 55).

Характерно, что Павлов в последние годы своей жизни, когда особенно активно начал заниматься клиническими проблемами, все чаще и чаще стал подчеркивать значение внутренних факторов в высшей нервной деятельности, формулируя ее как непрерывный и составной элемент физиологии коры головного мозга. В статье «К физиологии гипнотического состояния у собаки» (1932) Павлов писал, что наряду «с грандиозным представительством внешнего мира... имеется также и широкое представительство внутреннего мира организма, т. е. состояний, работы массы органов и тканей, массы внутренних органических процессов» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 417).

В том же году на римском конгрессе физиологов Павлов вновь ставит вопрос о внутренней среде, но теперь уже в утвердительной форме характеризует ее место в работе головного мозга: «На большие полушария беспрерывно падают бесчисленные раздражения как из внешнего мира, так и из внутренней среды самого организма... Мы имеем, таким образом, перед собой, во-первых, сложнейшую конструкцию, мозаику... А из каждого отдельного состояния корковых клеток (а этих состояний, Следовательно, тоже бесчисленное множество) может образоваться особый условный раздражитель... Все это встречается, сталкивается и должно складываться, систематизироваться. Перед нами, следовательно, во-вторых, грандиозная динамическая система» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 487—488).

Не может вызвать сомнения, что в плане дальнейшего развития учения Ивана Петровича Павлова о физиологии больших полушарий головного мозга и органов чувств разработка этой проблемы, указанной самим Павловым, представляет одну из наиболее важных задач советской физиологии.

Созданное Павловым учение о высшей нервной деятельности открыло совершенно исключительные перспективы для нового развития медицины и психологии. Исследование, связанное с приложением учения Павлова к внутренней среде, и вскрытие закономерностей во взаимоотношениях внешнего и внутреннего в деятельности организма сулит еще большие перспективы внедрения благотворных идей Павлова в психологию и медицину.

Прежде всего необходимо было экспериментально развить павловский тезис о влиянии внешних факторов через кору головного мозга на все без исключения процессы, протекающие в организме. Напомним, что слюнная железа и слюноотделение служили для Павлова только примерами, на которых столь блестяще были выявлены общие законы условно-рефлекторной деятельности. Требовалось продемонстрировать универсальность павловского условного рефлекса для всех внутренних органов и, что более важно, установить закономерности подчинения вегетативных процессов центральной нервной системы коре головного мозга. Было показано, что на деятельность любого внутреннего органа образуются условные рефлексы, иначе говоря, внешняя среда оказывается в неразрывной связи с внутренней средой. Нашими работами фактически обоснован павловский тезис о господствующей роли коры головного мозга для всего организма; обнаружены общие и частные закономерности функционирования всей системы внутренних органов и найдены основные механизмы управления со стороны головного мозга процессами, глубоко «запрятанными» в организме.

Исследования эти, проведенные в строго павловском направлении, ликвидировали разрыв между работой или состоянием органа и условиями существования животного. Идеи «нервизма» Боткина и Павлова в настоящее время становятся все более и более господствующими в теории и практике медицины.

Не менее решающее значение в развитии проблемы единства внешнего и внутреннего в жизнедеятельности организма имеют и те исследования, которые доказывают влияние со стороны внутренней среды на процессы, протекающие в головном мозгу.

Животное (и человек) только тогда может наиболее благоприятно приспособляться к условиям внешней среды, когда кора головного мозга обнаружит способность точно и тонко улавливать то или иное состояние внутренних органов, срочные и назревающие требования организма, например, в результате изменения обмена веществ и т. п.

Наши исследования, основываясь на учении и методе условного рефлекса, с полной достоверностью показали, что внутренняя для организма среда непрерывно посылает сигналы в центральную нервную систему, в кору головного мозга, создавая специализированную информацию о событиях, совершающихся во внутренних органах. Доказано, что эти сигналы рефлекторно влияют на функциональное состояние головного мозга, отражая в его деятельности все многообразие работы внутренних органов. Важным обстоятельством при этом следует считать точно установленные факты, что раздражения внутренних органов способны превратиться в условный рефлекс, а по природе эти внутренние (интерорецептивные) условные рефлексы принципиально тождественны с теми, которые открыл Павлов в отношении внешних для организма раздражений.

Борясь с идеалистами-психологами, с разных сторон пытавшимися опорочить учение о высшей нервной деятельности, И. П. Павлов (1932) написал специальную статью — «Ответ физиолога психологам». В этой работе Павлов в качестве одного из важных аргументов, разрушающих последние позиции идеализма и в то же время подтверждающих всеобщее значение его учения для всех систем организма, приводил наличие условно-рефлекторных сигнализаций из внутренней для организма среды: «...считаю, — писал Павлов, — более чем вероятным существование их даже для всех тканей, не говоря об отдельных органах. По моему мнению, весь организм со всеми его составными частями может давать себя знать большим полушариям» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 430).

Теперь можно сказать, что надежды Павлова осуществлены и его учение полностью восторжествовало в анализе факторов внутренней среды.

Исследование рефлексов (условных и безусловных) из внутренней для организма среды позволяет клинической медицине более точно и с позиций естественно-научной теории распознавать те нарушения в центральной нервной, вегетативной и гормональной системах, которые создаются болезненными процессами во внутренних органах. Следует подчеркнуть, что применение учения Павлова в исследовании всех органов внутренней среды дало возможность описать специальные нервные аппараты, выполняющие также и роль «органов чувств». Эти внутренние «органы чувств», подобно внешним органам чувств, служат для организма теми рецепторами и анализаторами, благодаря которым осуществляется связь между корой больших полушарий головного мозга и всей внутренней средой. В этом пункте реализована догадка отца русской физиологии И. М. Сеченова о единой физиологической природе внутренних (органических) ощущений и тех, которые даются внешними органами чувств.

Изучение влияния внешних факторов на процессы, протекающие во внутренней среде, и влияние факторов этой среды на головной мозг обеспечивают возможность исследования тех сложных взаимоотношений, которые создаются в организме в конкретных условиях его существования. Мы можем теперь утверждать, что высшая нервная деятельность формируется у животного при определенном и непрерывном пересечении факторов обеих сред. Эти данные и труды лаборатории Л. А. Ор-бели о симпатической нервной системе открыли теперь возможность уничтожить пропасть между вегетативными и анимальными процессами, тем самым опровергнуть тезис Биша и его современных последователей о самостоятельности и раздельности функционирования двух сфер организма — сомы и психики.

СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМ ПАВЛОВСКОЙ ФИЗИОЛОГИИ

Современный этап дальнейшего развития учения Павлова и заключается в том, чтобы совместными усилиями всей советской физиологии завершить наиболее полное описание механизмов взаимодействия всех функций в организме в связи с внешней средой. При этом исходным положением должно служить учение Сеченова — Павлова — Введенского о ведущем звене любых процессов, протекающих в организме, а именно нервном механизме, и о диктующем факторе поведения — условиях существования животного организма.

Нельзя сказать, что работники наших медицинских учреждений как теоретики, так и клиницисты должным образом и последовательно стоят на этой позиции. Большинство руководящих представителей медицины, к сожалению, формально признав учение Павлова, продолжает практически оторванно рассматривать функции головного мозга и функции остальных частей организма. Можно привести сотни примеров горячего желания рядовых врачей приложить учение Павлова к лечебной практике и в то же время безинициативного отношения к внедрению идей Павлова со стороны многих руководителей клиник, медицинских кафедр и институтов. Единицами насчитываются среди ученых медицинского мира пионеры и новаторы, проводящие свои работы с позиций научного мировоззрения Павлова. Отголоски зарубежной буржуазной науки, борющейся против боткинско-павловской концепции, все еще дают о себе знать в советской медицине в замаскированном виде.

Такому положению вещей способствует и та позиция, которую заняли некоторые физиологические учреждения, ограниченно понимающие задачи дальнейшего развития павловского учения. Физиологические кафедры строят свои учебные программы без коренной переработки их на основе павловского этапа современной физиологии.

Такие учреждения, как Физиологический институт им. Павлова Академии Наук, Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. Павлова, Московский институт физиологии, большинство лабораторий Института экспериментальной медицины Академии медицинских наук и большинство кафедр высших учебных заведений, не подчинили всю тематику своих учреждений разработке проблем, поставленных Павловым. В этих учреждениях изолированно от других лабораторий выделено по одной лаборатории для исследования условных рефлексов. В них преимущественно продолжается детализация или расширение того фактического материала, который в принципиальной части разработан самим Павловым. Здесь все еще изучаются варианты и различные формы образования пищевых или двигательных условных рефлексов или применяется сложная электрофизиологи-ческая аппаратура для регистрации тех явлений, которые, в лучшем случае, только уточняют уже известные нам механизмы.

Исследования эти, разумеется, представляют значительный интерес, но они не могут создавать условий для нового развития учения Павлова и не решают проблем, поставленных Павловым. Если исследования в указанных лабораториях по условным рефлексам проводятся в рамках уже решенных проблем и их значение обесценивается з а-поздалостыо во времени, то работы других лабораторий, изучающих, например, биохимические процессы, деятельность периферической нервной системы, механизмы мышечной деятельности, оказываются вне сферы павловской физиологии. Более того, некоторые из этих лабораторий все еще находятся под влиянием отвергнутых Павловым теорий зарубежных физиологов о примате гуморальных факторов над нервными. Естественно, что эти учреждения своими исследованиями н е могут привлечь должного внимания медицинской теории для усваивания новых идей в развитии советской передовой науки.

В Физиологическом отделе им. Павлова Института экспериментальной медицины под руководством П. С. Купалова, к сожалению, только в последние три-четыре года началась разработка наиболее сложных форм нервной деятельности. Изучение этих реакций при последовательном применении павловской теории может дать новые материалы к познанию механизма «произвольной» деятельности.

Тематика бывшей павловской лаборатории в ИЭМ, ведущаяся частью сотрудников, работавших еще при жизни Ивана Петровича, имеет большое значение в том отношении, что она на деле опровергает наладки американских физиологов, которые и по незнанию и по сознательному извращению павловского учения пытаются подорвать его значение, как учения материалистического.

Но следует указать, что термин, введенный П. С. Купаловым, «рефлексы без начала» может повести к неправильному представлению, противоречащему павловскому материалистическому учению о детерминированности высшей (психической) нервной деятельности. Некоторые подобные высказывания Купалова вызывают серьезные сомнения.

Лаборатория Э. А. Асратяна выдвинула очень важную проблему о роли коры в восстановительной и компенсаторной функции при нарушениях двигательного аппарата животного, развивающую учение Павлова и опровергающую ложные концепции некоторых зарубежных физиологов (Бэтэ и др.).

Работы воронежского физиолога И. Н. Журавлева по изучению физиологических механизмов аппетита и жажды несомненно являются дальнейшим развитием павловских идей.

Работы старейших учеников Павлова в Ростовском медицинском институте Н. А. Рожанского и И. С. Цитовича в некоторой части служат продолжением и углублением учения о деятельности коры больших полушарий. Я разумею главным образом исследования о связи корковой деятельности с ближайшими подкорковыми ганглиозными аппаратами головного мозга и работы об онтогенезе условных и безусловных рефлексов.

Исследования по изучению филогенеза и онтогенеза условно-рефлекторной деятельности человека и животных по всем предположениям имели все основания проводиться в прекрасно обставленном огромном научном институте в селе Павлово (б. Колтуши), в этой «столице условных рефлексов», где, по мысли самого Ивана Петровича, и должны были в первую очередь развиваться исследования генезиса условных рефлексов.

После смерти создателя нового учения работа в этом учреждении велась не так интенсивно и широко, как ожидалось. Причин к этому несколько. Можно указать на гибель генераций животных, подготовленных к опытам, и другие. Но главное — это сосредоточение внимания большей части многочисленных сотрудников на дальнейшем развитии учения директора института Л. А. Орбели об автономной нервной системе. Развитие учения Орбели о симпатической нервной системе и разработка вопросов так называемой эволюционной физиологии имеют самодовлеющее значение, но следует сказать, что они все же косвенным образом связаны с проблемами, поставленными самим И. П. Павловым. Нельзя ни в какой мере отрицать необходимости и возможности развития учения Павлова с привлечением данных физиологии автономной нервной системы и других разделов физиологической науки, как эго делает коллектив Л. А. Орбели, но сущность и пути этих исследований не соответствуют непосредственным целям и задачам, которые ставили И. П. Павлов и его школа.

В этом отношении работы Д. А. Бирюкова и других по изучению высшей нервной деятельности различных представителей животного мира несомненно вносят новые черты в учение Павлова в меру ограниченных возможностей их лабораторий. Изучение онтогенеза высшей нервной деятельности давно и плодотворно проводится на детях и взрослых такими исследователями, как Н. И. Красногорский, А. Г. Иванов-Смоленский и др.

С удовлетворением можно отметить выход книг Иванова-Смоленского и подготовку к печати книги Красногорского, хотя возможности исследования по высшей нервной деятельности человека у Красногорского и Иванова-Смоленского были весьма незначительны по сравнению с бывшей павловской клиникой.

Ограничусь упоминанием этих работ, опуская интересные исследования других, ибо главная задача настоящей сессии заключается в том, чтобы вскрыть недостатки, мешающие дальнейшему плодотворному развитию идей Павлова.

Неясное и смутное впечатление производят многие работы П. К. Анохина, пытающегося дать в некоторых случаях собственную, и подчас неверную, интерпретацию основных положений учения об условных рефлексах, как, например, представление о корковом торможении. В этом следует видеть не раз подвергавшуюся критике тенденцию Анохина «поправить» классическое учение Павлова теоретическими измышлениями зарубежных ученых.

К сожалению, мы должны констатировать, что Л. А. Орбели, который был поставлен во главе всех учреждений, где работал И. П. Павлов, не выполнил в полной мере возложенной на него задачи. Л. А. Орбели не направил имеющийся у него и созданный еще Павловым коллектив работников на развитие прямых павловских идей, на борьбу с влиянием западноевропейских и американских буржуазных теорий, с которыми вел беспрерывную борьбу Иван Петрович.

Павлов в своем учении исходил из основного принципа единства и целостности организма. Напомню знаменитые слова Ивана Петровича: «это — целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 27).

И. П. Павлов своими экспериментальными исследованиями обогатил марксистско-ленинскую теорию познания, которая признает существование вне нас и независимо от нашего сознания объективного мира, отражаемого в ощущениях и в сознании человека. Великий физиолог дал многое для понимания того, как формируется «субъективный образ объективного мира» (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 106) через сложный рефлекторный акт, тем самым обусловливая единство субъективного и объективного, психического и физического.

В своих «Лекциях по вопросам высшей нервной деятельности» Л. А. Орбели игнорирует основной методологический принцип И. П. Павлова, дающий ключ к правильному анализу и правильной оценке всего павловского наследства. Л. А. Орбели в оценке Павлова исходит из проповедывавшейся Эв. Герингом теории психофизического параллелизма, согласно которой между физическим и психическим рядами явлений включается «промежуточное звено» чисто физиологических процессов.

Академик Орбели пишет: «Я умышленно подчеркивал в течение всех этих лекций удивительный параллелизм между выводами, которые сделал Иван Петрович на основании объективного изучения высшей нервной деятельности у собаки... с теми выводами, которые сделаны из данных физиологии органов чувств исследователями, умевшими держаться физиологической базы» (стр. 124). Орбели имеет в виду представителей физиологического идеализма — Гельмгольца, Вундта, идеалиста Эв. Геринга, изучающих органы чувств у людей. Здесь Орбели допускает и другую ошибку, подчеркивая параллелизм между данными, полученными у человека на основе объективных и субъективных методов, считая их равноценными. Далее Л. А. Орбели пишет: «Наблюдая субъективные явления, Геринг, как я уже имел случай говорить, пришел к установлению тех же закономерностей и тех же основных законов нервной деятельности, которые дал Иван Петрович на основе объективного изучения, и это является гарантией правильности и того и другого учения, это является гарантией правильности тех физиологических представлений, которые мы сейчас имеем» (стр. 125).

Л. А. Орбели не нашел ничего у Павлова, что резко отличает его от Геринга и что поднимает его над всей «классической» физиологией органов чувств.

В статье «Эволюционный принцип в применении к физиологии центральной нервной системы» (1945) Л. А. Орбели вновь возвращается к Эв. Герингу, на этот раз для того, чтобы показать, что Павлов якобы повторил и подтвердил «открытие» Геринга об основных нервных процессах, как, например, взаимную индукцию.

Орбели в этой статье подвергает критике метод условных рефлексов и отдает предпочтение субъективным методам исследования. Чтобы не быть голословным, приведу некоторые его высказывания:

«...стоя на почве материалистических представлений, именно диалектического материализма, — пишет Орбели, — мы не можем себе представить иного пути, как использование субъективных явлений в качестве одного из орудий для изучения физиологии мозга.

B этом отношении у нас есть уже предшественник... Я имею в виду Эв. Геринга, который в философском отношении не был материалистом, держался скорее принципа эмпирического параллелизма» (стр. 206). Орбели не смущает и то обстоятельство, что «предшественник» строго проводит ту мысль, что показания наших органов чувств являются отражением не объективного внешнего мира, а тех закономерностей, которым подчинена нервная система.

Чтобы показать равноценность субъективного и объективного методов, Орбели ставит гениальное учение Павлова на уровень с субъективно-психологическими исследованиями Эв. Геринга, приписывая ему павловские открытия. «Чрезвычайно интересно, — пишет Орбели, — что Эв. Герингу удалось на основании изучения физиологии органов чувств создать о нервных процессах определенные представления, с которыми в значительной степени совпали в последующем (разрядка везде моя. — К. Б.) представления Ивана Петровича. Достаточно указать, что такие явления, как индукция — симультанная и сукцессивная, были впервые установлены Герингом на основании изучения физиологии органов чувств» (стр. 206).

Итак, по Орбели, выходит, что Эв. Геринг своим субъективнопсихологическим методом сделал собственно то, что в последующем повторил Павлов своим объективным методом ¹.

¹ Ссылки Орбели на Геринга цитируются мною по „Лекциям" Орбели, изданным в 1945 г. В „Вопросах высшей нервной деятельности" (1949), где перепечатана та же статья, эти ссылки на Геринга выпущены автором.

Поставив знак равенства между субъективным и объективным методами, Орбели, однако, в следующем высказывании недооценивает учение Павлова о динамике корковых процессов, пытаясь показать ограниченность метода условных рефлексов. Он пишет:

«Само по себе течение условно-рефлекторных актов дает нам сравнение начального и конечного звеньев, все промежуточные звенья оказываются чрезвычайно трудно доступными нашему наблюдению» (стр. 207). И далее: «Гений Ивана Петровича позволил нам раскрыть эту динамику нервных процессов с большой точностью и большой тонкостью. Но все-таки динамика есть динамика, и канва физиологическая есть канва, а на этой канве вышиты узоры, и никого не интересует одна канва. Всех интересует ковер, который состоит из канвы и наложенного на ней узора» (стр. 207). И как будет показано дальше, Л. А. Орбели и его школа занимались не столько разработкой павловского идейного наследства, сколько разработкой проблем, поставленных им самим.

Нашедшее широкий отзвук в физиологии и в клинической медицине исследование о взаимосвязи коры больших полушарий головного мозга с внутренними органами и тканевыми процессами, естественно, игнорировалось Орбели в силу указанной недооценки им павловского идейного наследства. Например, выпущенный ближайшими сотрудниками Орбели — Гинецинским и Лебединским — учебник физиологии для медвузов сектантски обходит молчанием широкую область взаимоотношений коры больших полушарий с внутренними органами и. тканевыми процессами, и в нем совершенно отсутствуют такие важные проблемы, как вопрос об основных процессах возбуждения и торможения, разрабатываемый другой ветвью, идущей от Сеченова, — школой Введенского. Сотрудник Орбели — Г. В. Гершуни в 1945 г. выступил с объективной оценкой учения о связи коры с внутренними органами и признанием того, что «в процессе взаимодействия афферентных систем, как весьма существенное звено, должны быть включены интерорецептивные системы» (Успехи биологии и медицины в СССР за 25 лет, «Физиологический журнал СССР», стр. 62). В 1947 г. на страницах «Физиологического журнала» (№ 4) он вдруг изменил свою точку зрения, высказав тенденциозный и высокомерный скепсис, «лишив» условные рефлексы с внутренних органов, как он пишет, «ясно очерченного смысла».

Отрицательная настроенность Орбели и его школы к насущным задачам разработки павловского наследства вынуждает его умалчивать о проблеме связи коры с внутренними органами, разрабатываемой нынче во многих лабораториях нашей страны.

В качестве ведущего регулятора Л. А. Орбели признает симпатическую нервную систему и мозжечок, т. е. нижележащие уровни центральной нервной системы. Не подлежит сомнению, что в живом организме любой отдел центральной нервной системы, взаимодействуя с другими отделами, изменяет в известной мере их функции в ту или другую сторону, а тем самым и функцию всего организма, но решающим отделом центральной нервной системы является кора больших полушарий, в активности которой сказывается характерная особенность эволюционного процесса животного мира, «...чем совершеннее нервная система животного организма, — писал за год до смерти Павлов, — тем она централизованней, тем высший ее отдел является все в большей и большей степени распорядителем и распределителем всей деятельности организма, несмотря на то, что это вовсе ярко и открыто не выступает. Ведь нам может казаться, что многие функции у высших животных идут совершенно вне влияния больших полушарий, а на самом деле это не так. Этот высший отдел держит в своем ведении все явления, происходящие в теле» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 410).

Развивает ли школа Л. А. Орбели эту важную проблему учения о высшей нервной деятельности — активную роль «этого высшего отдела» в регуляции всех функций организма? Нет, не развивает. Л. А. Орбели в юбилейном номере «Физиологического журнала» (1949, т. XXXV, № 5) начинает свою статью «Адаптационно-трофическая роль симпатической нервной системы и мозжечка» следующим признанием: «Исходя из соображений, высказанных Иваном Петровичем Павловым еще в 1886 г. при изучении усиливающего нерва сердца..., я и мои многочисленные сотрудники разработали проблему адаптационно-трофического влияния симпатической нервной системы на все виды поперечнополосатой мышечной ткани, на периферические нервы, рецепторы, наконец на различные отделы центральной нервной системы от спинного мозга до коры больших полушарий» (стр. 594). Орбели противопоставляет павловскому положению о том, что высший отдел центральной нервной системы держит в своем ведении все явления, происходящие в теле, что он является распорядителем и распределителем всей деятельности организма, — свой тезис, «что значение симпатической системы как регулятора и стабилизатора и соматических и анимальных функций является уже вполне доказанным и не подлежащим сомнению» (стр. 595).

Мы не собираемся недооценивать исследований школы Л. А. Орбели в различных областях физиологии симпатической нервной системы, внутренней секреции, внешних рецепторов и др. Однако в плане развития идейного павловского наследства и его влияния на практику (клиника, биология) не нашла достаточного отражения работа огромного научного коллектива, возглавляемого Л. А. Орбели.

Не останавливаюсь в настоящем докладе на критике неправильного учения о центральной нервной системе академика И. С. Беритова. Такая критика дана уже в общей печати и специальных статьях, и я надеюсь, что она будет развернута и на настоящей сессии.

Я не касаюсь также стоящих на низком научном уровне работ Штерн о так называемом гематоэнцефалическом барьере, где полностью игнорированы все концепции Павлова, хотя Штерн и пыталась в своих трактовках касаться деятельности головного мозга.

В обучении научных кадров Штерн извращала учение Павлова. Это касается, в первую очередь, принципа временных связей — теории условных рефлексов, которую она вместе с реакционными американскими учеными не считала физиологией. Так же извращалось учение о пищеварении и кровообращении.

Частично такой грех имеется и у многих других физиологов, о чем можно судить по учебникам, особенно по упомянутым нами «Основам физиологии человека и животных» А. Г. Гинецинского и А. В. Лебединского. Странное положение: советский учебник и даже руководство для аспирантов, врачей докторантов, написанное на русском языке, — без основ павловской физиологии! Здесь обойдены работы советских физиологов, а учения Павлова и Введенского представлены как второстепенные достижения в науке по сравнению с исследованиями старых западных физиологов.

Это замечание в какой-то мере относится и к другим учебникам последних 10—15 лет (учебник под моей редакцией, учебник под редакцией Бабского и ряд учебников для специальных школ). B каждом учебнике, конечно, упоминается об условных рефлексах, но не об этом идет речь. Мы все должны признать, что синтетическая физиология Павлова наложила свой отпечаток на все разделы нашей науки. Мало того, все главы должны были бы быть переработаны по-новому, если бы вся наша физиология твердо встала на путь, указанный Павловым.

НЕДОСТАТКИ АНАЛИТИЧЕСКОЙ ФИЗИОЛОГИИ

В сущности, многие исследователи находятся в плену некоторых идей реакционной и топчущейся на месте зарубежной науки.

Мне кажется, что учение о взаимодействии афферентных систем или критика павловского учения о торможении является отзвуком ограниченного понимания законов развития, так же как, например, и отсталого учения об антагонистических отношениях в организме. Сюда относится антагонизм действия солей калия и кальция и антагонистические влияния между симпатической и парасимпатической нервными системами. Все ученые западноевропейских стран держались за такое деление, хотя совершенно ясно, что самое понятие «антагонизм» было взято из лексикона человеческих отношений.

Антагонизм — слово греческое и значит «противоборство», «противодействие». Конечно, с точки зрения органной физиологии мы можем говорить о противодействии друг другу симпатической и парасимпатической нервных систем, но как только мы перейдем от отдельных органов к целому организму, так сразу же выступают на сцену совершенно другие отношения.

Синтетическая физиология вопрос об антагонизме вегетативной нервной системы ставит по-иному. Можно говорить об антагонизме только в относительном смысле. Антагонизм, как и синергизм, есть две стороны одного процесса.

В этом отношении отечественные физиологи разрешили этот вопрос правильно.

Организм как единая целостная система очень широко использует в своей жизнедеятельности противоположно действующие факторы.

Без симпатической нервной системы современный организм также не может нормально существовать в сложнейшей окружающей обстановке, как и без парасимпатической нервной системы.

Закон единства противоположностей здесь выступает особенно ярко. С точки зрения синтетической физиологии просто неправильно было бы говорить о роли одной какой-либо системы. Во время значительной физической нагрузки существенную роль играет симпатическая нервная система, но если в действие не вступает затем парасимпатическая система, то большой и, главное, длительной работы организм не выполнит. Тренировка заключается не только в упражнении аппаратов симпатической нервной системы, но в такой же мере и парасимпатической. При пищеварении же пусковым механизмом служит парасимпатический нерв — вагус, но следом за ним включается и симпатическая система.

Таким образом, для нормальной деятельности организма требуется наличие обеих систем. Это нужно учитывать и при анализе патологических процессов.

Вот почему попытка при язвенной болезни уничтожить влияние ва-гуса оперативным путем сейчас как будто бы уже никого не удовлетворяет, точно так же как и попытка освободить организм от влияния симпатической нервной системы при гипертонии и других заболеваниях.

Сложность вопроса заключается еще и в том, что обе системы находятся под общим влиянием коры головного мозга, которая со своей стороны является высшим регулятором всех функций в нормальных условиях существования.

Учение о гормонах за последние 30 лет изолировалось от общей физиологии и патологии в особую дисциплину — эндокринологию. Такой отрыв частной проблемы от общего учения об организме, как целом, привел многих эндокринологов и врачей к ошибочным заключениям о якобы самодовлеющей и автономной роли в жизни организма отдельных гормонов. Это представление привело в тупик и гуморальную теорию.

Я коснулся только нескольких частных случаев жизни организма и постарался показать с точки зрения синтетической физиологии всю несостоятельность прежних представлений по этому поводу.

Не могу останавливаться также и на других вопросах физиологии высшей нервной деятельности, разрабатываемых в Советском Союзе или за рубежом. Однако несомненно, что, несмотря на весьма благоприятные условия научной деятельности у нас, в советской действительности, мы сделали значительно меньше того, что требовало от нас развитие нашей науки.

Таким образом, общее состояние павловского дела далеко не на высоте, и главным образом вследствие недостаточной устремленности тех лабораторий, которые претендовали на почти полное, монопольное развитие учения о высшей нервной деятельности.

УЧЕНИЕ О ТРОФИКЕ

Я уже отметил, что павловское учение коснулось всех разделов физиологии и родственных наук, поэтому необходимо остановиться на некоторых важных главах физиологии.

Нет необходимости подробно останавливаться на учении Павлова о трофике. Всем известно, что факторы влияния нервной системы на обмен в органах и тканях, открытые в физиологическом эксперименте Павловым, сыграли в развитии многих проблем огромную роль.

Учение о трофической функции широко разработано в физиологических работах Л. А. Орбели и патофизиологических — А. Д. Сперанского. Орбели приписывает трофическую роль только симпатической системе. Это толкование нельзя признать правильным ни с точки зрения фактов, ни с точки зрения истории развития вегетативной нервной системы из одного источника с соматической нервной системой.

Огромная заслуга Сперанского состоит в том, что он установил ведущую роль нервной системы в патогенезе многих заболеваний. Он сделал попытку создать теорию происхождения всех нарушений нормального хода физиологических реакций, т. е. создать общую теорию патологии. Однако при отсутствии надлежащего физиологического анализа такая попытка, надо сказать, не удалась. Знаменательно, что на всем протяжении своей монографии «Элементы построения теории медицины» Сперанский почти не упоминает имя И. П. Павлова. Это знаменует отрыв его теории от физиологии не только павловской, но от физиологии вообще.

Посмотрим, как А. Д. Сперанский относится к значению физиологии для патологии. На стр. 323 его книги мы читаем: «Пассивное подчинение чужому руководству легко может погубить дело, ибо оно связано с обязательством словесных аналогий, с подбором качественно различных явлений по случайному признаку. В результате вместо объединения мы получаем обезличивание, потеряем свободу маневрировать и кончим дело призванием варягов. Это уже не раз случалось с патологией, кто только не считал себя вправе здесь хозяйничать».

Говоря о варягах и хозяйничанья в патологии, А. Д. Сперанский дальше, в этой же книге, имеет в виду и нормальную физиологию. Отмежевывая ее от патологии, Сперанский пишет: «Вопрос таким образом идет не о степени, а о форме, другими словами, о новом качестве биологических явлений» (стр. 234).

Непонятно, как можно представить новое качество без учета степени, которая, как известно, отражает возникновение качества, а следовательно и его содержание. Совершенно ясно, что патологический процесс является новым качеством, но степень этого качества, его содержание непрерывно связаны с нормальными физиологическими процессами. Это видно на примерах язвенной болезни, гипертонии и других заболеваний, сущность которых стала понятна только после того, как их стали рассматривать, исходя из анализа нормальных функций. Легко убедиться в том, что патологические процессы нельзя рассматривать в отрыве от нормальных, в основе которых лежат одни и те же механизмы. Разрешите напомнить слова Павлова по этому поводу. Он писал: «Почему же патологическое состояние пищеварения не наше дело? Что такое патологическое состояние? Это встреча, соприкосновение организма с каким-нибудь чрезвычайным условием или, вернее, с необычным размером ежедневных условий... Разрушен орган — выпадает его функция. Но это наш обыкновенный физиологический прием, употребляемый нами для выяснения роли органа...»

И дальше: «Если разрушение не остановилось на одном органе, а, цепляясь, распространяется дальше, мы опять еще раз на новый лад изучаем функциональную связь органов и, наконец, определяем тот момент и механизм, когда истощается объединяющая сила организма, как целого... Разве это с начала и до конца не физиология, углубление в связи и значение частей организма? И только какой-нибудь неисправимый схоласт мог бы сказать, что это не наше дело. Напротив, именно физиолог, с его компетенцией — в методических и логических приемах исследования жизни — является здесь самым законным работником» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 348).

Основной недостаток в исследованиях патологов заключается в том, что, после того как С. П. Боткиным была высказана идея о ведущей роли нервной системы з патологических процессах, они, не приняв боткинскую мысль, не пошли по линии детального и глубокого изучения получаемых фактов, а стали приспосабливать наблюдения и факты к своей старой концепции. Сперанский и его ученики любят ссылаться на замечательные исследования школы Введенского, а вопроса о дистрофии в нервном стволе касаются «между прочим», тогда как об этом следовало бы говорить не между прочим, а ставить вопрос о нервных дистрофиях в самом нервном волокне специально как вопрос, принципиальный для его концепции.

Совершенно игнорируется Сперанским и проблема об интерорецеп-ции, разрабатываемая широко нашими физиологами. Нельзя только парабиоз или «нервную сеть» прилагать к своим синтетическим построениям, к тому же все эти теоретические ссылки проводятся без достаточного собственного анализа. Оттого совершенно неясным и для самого Сперанского является вопрос о гуморальных факторах.

Во всяком случае заслуга Сперанского известна, он снова и со всей страстью выдвинул основную идею нервизма в патологии. Надо с удовлетворением отметить, что в последнее время в статьях А. Д. Сперанского идеи Павлова получили более правильное освещение. Контакт с физиологами и воспитание подлинно научных кадров — ближайшая задача патологов.

УЧЕНИЕ О ФИЗИОЛОГИИ ПИЩЕВАРЕНИЯ

Если мы говорим о павловской физиологии, то при этом разумеем всю физиологию, на фундаменте которой возводил новое величественное здание Павлов. Иван Петрович знал блестяще всю физиологию и постоянно пользовался работами самых разнообразных направлений и школ. Он полагал, что развитие современной физиологической науки требует знания и применения самых утонченных физиологических, методических приемов, но непременно исходя из идеи целостного изучения организма, обеспеченного сложнейшей нервной организацией, подчиняющей себе деятельность как гуморальных, так и других систем вплоть до процессов, происходящих в клетке.

Павлов, как все это признают, «пересоздал» физиологию пищеварения, хотя он в свое время сам писал, что общий очерк деятельности пищеварительных органов имелся в науке уже за 50 лет до его работ, но он посмотрел на процесс пищеварения с новой точки зрения.

Идеи Павлова и намеченные им задачи в области физиологии пищеварения получили в нашей стране особенно большое развитие. На первое место здесь нужно поставить работы коллектива, возглавляемого И. П. Разенковым. Он достиг крупных и важных по своему значению успехов в этом разделе физиологии, потому что проводил все свои исследования, руководствуясь основными установками Павлова. В последнее время Разенкову удалось перебросить мост между деятельностью пищеварительных желез и обменом белков в организме.

В подтверждение ведущей роли нервной системы в регуляции пищеварительного процесса приведу следующий новый факт, обнаруженный в нашей лаборатории.

Известно, что в свое время открытие Бейлиссом и Старлингом гормона, названного ими секретином, как возбудителя поджелудочной железы, вызвало много толков. Тогда чашка весов как будто склонилась к признанию весьма важной роли гуморальных факторов в деятельности органа, осуществляемых независимо и без участия нервной системы. И вот теперь, через 40 с лишним лет, было показано, что секретин действует при участии нервной системы.

Приведенные примеры — яркое свидетельство победы павловских идей и павловских путей в физиологии пищеварения.

Необходимо отметить работы по физиологии пищеварения украинского физиолога Ю. В. Фольборта, изучающего механизм взаимодействия возбуждения и торможения в железистом аппарате.

Можно было бы отметить и другие работы по физиологии пищеварения, выполненные в разных лабораториях Советского Союза, которые расширяют и уточняют исследования Павлова в этой области.

К сожалению, нужно констатировать, что этот раздел физиологии, так прекрасно разработанный в трудах наших советских ученых, сравнительно медленно внедряется в клинику.

Хочется подчеркнуть, какое огромное значение имеет ритмика двигательных и секреторных актов в деятельности целого организма —-к сожалению, этот вопрос еще недостаточно изучен.

Так же мало разработаны вопросы о режиме последовательности приемов пищи, регулярности питания для разных возрастных групп, а между тем метод хронических опытов Павлова дает ключ к решению этих важных и жизненных задач. Физиолог должен учить, по Павлову, как есть, пить, сохранять способность работать и быть жизнерадостным.

РОЛЬ И. П. ПАВЛОВА В ФАРМАКОЛОГИИ

В первый период своей научной деятельности И. П. Павлов посвятил ряд работ изучению фармакологических проблем. Работы, выполненные им в лаборатории при клинике Боткина и на кафедре фармакологии, которую Павлов занимал несколько лет, способствовали тому, что у Ивана Петровича сложился свой взгляд на этот предмет, интересующий нас и имеющий очень важное значение для наших дней. Иван Петрович охарактеризовал фармакологию как теоретическую медицинскую дисциплину, тесно связанную с практикой. «Фармакология как медицинская доктрина,— говорил он,— конечно, вещь чрезвычайно важная..., нужно признать, что первый прием лечения по универсальности есть введение лекарственных веществ в человеческий организм. Ведь какой бы случай ни был, даже акушерский, хирургический, почти никогда не обходится без того, чтобы вместе со специальными приемами не были введены в организм лекарства. Понятно, что точное изучение этого универсального орудия врача имеет или должно иметь громадное значение».

«Однако фармаколог мало-помалу отошел от поставленной ему сначала цели, малр или совсем не озабочиваясь, не интересуясь лечебным действием данного вещества. Фармакология естественно превратилась в часть физиологии, изучающую действие химических агентов на живое тело и преследующую свои чисто теоретические цели... Но благодаря указанному обстоятельству связь современного фармакологического материала с практической медициной, лежавшая, так сказать, в первоначальном проекте фармакологического эксперимента и напоминающая о себе до сих пор в названии науки, как учения о лекарствах, стала, по крайней мере для данного момента, во многих случаях слабой, а иногда даже и чисто схоластической... Отсюда иногда жалобы на современную фармакологию со стороны врачей. В обоюдных интересах экспериментаторов, как и врачей, фармакология должна пополниться элементами экспериментальной терапии. Имея дело не только со здоровым, но и с больным животным, применяя те или другие лекарства и не только отмечая их действия вообще, но и преследуя, как цель, излечение больного животного, фармаколог... для себя расширит и углубит изучение реакций организма на данное химическое соединение, а также и вообще изучение организма, а для врача уяснит настоящее значение и истинный механизм действия терапевтического агента... Лишь при указанном выше слиянии фармакологии с экспериментальной терапией по всей справедливости рассеются многие терапевтические миражи; с другой стороны, исключится печальная возможность неправильного забраковывания многих средств...» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 359—360).

На заседании в 1899 г., посвященном памяти С. П. Боткина, Иван Петрович говорил: «Не натурально ли, видя отклонения от нормы и глубоко вникнув в их механизм, желать повернуть их к норме? Только это и есть последняя проба полноты вашего физиологического знания и размеров вашей власти над предметом. Следовательно, мы естественно пришли к экспериментальной терапии. Отбросьте практическую цель экспериментальной терапии, останется новый и плодотворный способ изучения жизни, потому что вы будете подходить к изучаемой вами жизни с новой стороны...» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 354).

В 1900 г. на 13-м международном медицинском конгрессе Иван Петрович выступил с речью, носившей весьма знаменательное название: «Экспериментальная терапия как новый и чрезвычайно плодотворный метод физиологических исследований». В ней говорилось: «Физиология вызывала и вызывает при своих аналитических исследованиях многие изменения организма, влекущие за собой либо болезнь, либо смерть. Экспериментальная патология воспроизводит в настоящее время множество болезней, подобных человеческим. Какое обширное и плодотворное поле раскрылось бы для физиологического исследования, если бы немедленно после вызванной болезни или в виду неминуемой смерти экспериментатор искал с полным знанием дела способ победить ту и другую» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 364). До настоящего времени наблюдалась явная недооценка этих положений Павлова.

БИОХИМИЯ И ПАВЛОВСКАЯ ФИЗИОЛОГИЯ

Не желая перегружать доклад, не могу говорить много и подробно о важнейшей отрасли физиологии — биохимии. Думаю, что всем ясно, какой большой вклад сделал в физиологическую химию И. П. Павлов в период становления этой области науки в нашей стране. Напомню его замечательные совместные работы с Ненцким, открытие в павловской лаборатории энтерокиназы, обратимого хода ферментативных процессов и многое другое. Советская биохимия сделала большие успехи. Нет сомнения, что наша биохимия необычайно выиграет от тесного рабочего контакта с физиологами и патологами, как это было в конце прошлого и в начале настоящего века во времена Павлова, Ненцкого, Данилевского, Гулевича, Баха.

Большинство наших современных биохимиков работает над актуальными проблемами, имеющими существенное значение для медицины и промышленности. Этот путь — путь единения теории и практики — несомненно приведет к большим достижениям. В работах Энгельгардта нашла свое выражение идея о связи формы с функцией. На этом пути предстоит с новых позиций изучить деятельность, в первую очередь, нервной, мышечной и железистой тканей.

Контакт с физиологами и клиникой поможет биохимикам проникнуть глубже в закономерности химических процессов, совершающихся в нашем теле. Без этого единения физиологов с биохимиками едва ли возможно, в павловском смысле, перенести данные, полученные в пробирках и колбах, на организм.

Путь, который избран биохимиками, изучающими интеграцию отдельных моментов обмена, многообещающий, если исследователи на этом пути свяжут тесно свои искания с идеями Павлова в физиологии и патологии.

Органикам открыта сейчас широкая дорога для поисков анализа и синтеза отдельных ингредиентов сложнейших химических веществ организма.

ФИЗИОЛОГИЯ И ПРОФИЛАКТИЧЕСКАЯ МЕДИЦИНА

Необходимо остановиться на отношении павловского понимания физиологии прежде всего к вопросам профилактической медицины. Важно обсудить, как повлияла и должна повлиять павловская физиология на главную профилактическую медицинскую дисциплину — на гигиену, включая сюда и микробиологию.

Гигиена как наука изучает внешнюю среду, но ее отличие от других наук в том, что внешняя среда рассматривается в гигиене с точки зрения влияния ее на организм человека и на целые коллективы.

Павлов и его школа, как об этом было уже сказано, оперируют в своих исследованиях с целостным организмом.

Когда говорят об изучении организма как целого, то при этом может мыслиться различное содержание.

По старому представлению, идущему от Вирхова и имеющему место еще и теперь, организм представляется как сумма отдельных единиц: клеток тканей, органов, живущих в известной степени индивидуальной жизнью и связанных между собой, как части механизма машины.

Павловская школа имеет иное представление об организме человека: организм не машина, а единство, организм не простое целое, а единое целое.

Первая особенность такого представления — это единство организма, его внутренняя связь, его объединение или, как говорят, интегрирование (а не суммирование), которые обеспечиваются, во-первых, соединением клеток тканей, органов и жидкостей в единую массу, во-вторых, гуморальной связью, а главное, в-третьих, нервной системой, которая связывает все органы, ткани и клетки.

Вторая особенность заключается в том, что на основании огромного фактического материала, накопленного в течение последних двух десятков лет, можно утверждать, что едва ли существует в организме какая-либо функция, которая в своем проявлении не контролировалась бы высшим отделом центральной нервной системы.

Этими фактами координирующей, управляющей деятельности центральной нервной системы в организме определяется и третья особенность представления Павлова об организме — это снятие, уничтожение противоположности между растительной, вегетативной, с одной стороны, и животной, анимальной жизнью организма — с другой. Идеалистическая концепция Биша находит место в физиологии и в гигиене в ряде случаев и в наши дни, когда гигиена рассматривается преимущественно как гигиена растительных процессов. организма, когда не учитывается координирующая и направляющая, а иногда и главенствующая при этом роль центральной нервной системы.

Наконец, следующая характерная особенность состоит в признании того, что в течение индивидуальной жизни организма устанавливается тот или иной определенный уровень отношений, известная форма равновесия, организованного корой головного мозга между внешней средой, с одной стороны, и внутренними процессами — с другой. Такой уровень отношений у различных людей имеет определенный динамический стереотип. Нарушение этого установившегося стереотипа вызывает нарушение жизнедеятельности. С характером стереотипа необходимо считаться при всякого рода медицинских воздействиях, в том числе при мероприятиях в области гигиены: профессиональной, школьной, военной, бытовой.

На основе павловских представлений о стереотипе должны быть построены многие мероприятия питания, работы и отдыха.

И. П. Павлов представлял себе внешнюю среду, с которой организмы живых существ сливаются в неразрывном единстве, как единый комплекс.

Среда, в которой живет человек, слагается из элементов (воздуха, кислорода, лучистой энергии, микробов и пр.). Одни из этих элементов являются индифферентными, безразличными для организма, другие — действуют на него, вызывая те или иные изменения в нем. Элементы среды, вызывающие изменения в процессах организма, в гигиене носят название факторов среды.

Можно сказать, что И. П. Павлов открыл новые факторы внешней среды, до него или совершенно неизвестные или находившиеся в тени, вне поля зрения научного экспериментального исследования.

Именно Павлов открыл, что всякий, ранее индифферентный, безразличный для организма элемент внешней среды, может, при известных условиях, сделаться фактором воздействия на организм через центральную нервную систему, через ее рецепторы. Причем, воздействие в этих условиях нейтральных элементов внешней среды может производить глубокое изменение в организме.

Общеизвестны многочисленные опыты павловской школы в этом направлении. Например, у собаки, которой в камере повешен на спину тяжелый груз, вызывается соответственное повышение обмена в виде увеличения поглощения кислорода. В дальнейшем у той же собаки один вид камеры без всякого наложения груза вызывает такое же увеличение обмена. Помещение животного в среду с температурой, значительно низшей или высшей по сравнению с той, в которой оно живет,— обычно вызывает реакцию организма не на наличную температуру, а на всю обстановку, как на комплексный условный раздражитель, в сочетании с которым была выработана временная связь.

Следовательно, такие нейтральные для организма элементы внешней среды, как вид камеры, будут при воздействии, направленном через кору головного мозга, вызывать увеличение окислительных процессов в тканях.

Это и есть открытые Павловым условные рефлексы, которые с гигиенической точки зрения можно представить как новые факторы внешней среды. Это павловское представление имеет практическое значение для гигиены в создании соответствующей внешней обстановки труда и быта.

ФИЗИОЛОГИЯ И КУРОРТНОЕ ДЕЛО

В организации отдыха и восстановлении работоспособности большую роль играет физиотерапия и курортология, которая, однако, до сих пор оторвана от современных проблем физиологии и патологии.

Этот отрыв является следствием того, что экспериментальная курортология шла по путям изучения частных вопросов, вытекающих из узкой курортной практики, тогда как общая физиология, а за нею и патология, начиная с Сеченова и до наших дней, шла по путям изучения не только частных, но и, главным образом, общих закономерностей, лежащих в основе различных функций организма как единого целого.

Неправильное представление о влиянии среды на организм мешало целеустремленному изучению и научному синтезу данных, полученных разными исследователями. Исключение из этого общего положения составляют работы Бальнеологического института в Пятигорске и на группе кавказских Минеральных вод. Эти исследования проводились в свое время в контакте с Иваном Петровичем в лаборатории его имени. Но в настоящее время это научное учреждение находится в упадке.

Центральный институт курортологии в Москве не справился с основной задачей — вести исследования на уровне современных проблем физиологии и патологии. Эти недочеты в организации курортологии как экспериментальной науки являются основной причиной того, что курортная практика до сего времени в значительной степени остается в тисках грубой эмпирики.

Замыкаясь в кругу частных вопросов, она все более и более суживала границы своих исследований в области курортологии и зашла в тупик. Нет в настоящее время и общей теории действия курортных факторов на организм человека. Необходимо, чтобы экспериментальное исследование заняло свое место в системе курортного лечения и подняло бы курортную практику до уровня передовых разделов медицинской науки.

ФИЗИОЛОГИЯ И ФИЗКУЛЬТУРА

Близко по своим задачам к курортологии, климатологии примыкает физкультура, как один из мощных факторов поддержания здоровья и работоспособности.

Еще Сеченовым было указано значение мышечного движения человека для развития деятельности его мозга. Действительно, без мышечных движений невозможно ни познание природы, ни, тем более, переделка ее в процессе труда, ни совершенствование самого человека в процессе воспитания.

Исследования по физиологии труда и физических упражнений должны быть направлены специально на изучение человеческой мышечной деятельности. В этой области особенно необходима дальнейшая широкая разработка учения Павлова. Требуется выяснение специфических особенностей кортикальной регуляции функции в человеческом организме, характеризующей различные виды человеческой деятельности.

Вспомним, что писал Павлов в знаменитом письме горнякам: «Всю мою жизнь я любил и люблю умственный труд и физический и, пожалуй, даже больше второй. А особенно чувствовал себя удовлетворенным, когда в последний вносил какую-нибудь хорошую догадку, т. е. соединял голову с руками» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 31).

Между тем современное состояние физиологии мышечной деятельности вообще и физиологии физических упражнений, в частности, оставляют желать лучшего. Вопросами физической культуры и спорта систематически занимается несколько лабораторий, которые дают относительно небольшую научную продукцию. Все они разрабатывают почти исключительно только вопросы рекордной работоспособности и упускают из виду все остальные гигиенические и воспитательные задачи массового физкультурного движения.

Лишь одна из этих лабораторий последнее время стала изучать деятельность центральной нервной системы при физических упражнениях.

А. Н. Крестовников накопил значительный материал о влиянии физических упражнений на различные системы органов. Он сделал также попытку теоретического объяснения действия упражнений с позиции павловского учения.

При этом человеческая деятельность трактовалась на основе экспериментального материала, полученного на собаках. Такая попытка, имевшая в свое время определенный интерес, не может быть признана удовлетворительной сегодня.

Следует сказать, что таким методом трудно достичь значительных успехов. Создание искусственных условий эксперимента или эксперимент только на животных никак не может отразить всего многообразия высших форм регуляции функций и их развития в естественных условиях жизни человека.

Физиологические изменения в организме спортсмена перед стартом представляют результат условно-рефлекторных кортикальных импульсов. Поэтому анализ этого состояния позволяет обнаружить особенности кортикальной регуляции функций перед различными упражнениями в разных условиях и у разных людей.

Этот вывод имеет и более общее теоретическое значение. Появляется перспектива объективного изучения эмоций в плане их возникновения, связанного с мышечной деятельностью. Изучение деятельности скелетной мускулатуры .представляет большой интерес и с точки зрения рецепторных аппаратов, заложенных в мышцах. Роль мышц в познании внешнего мира огромна. Сеченов назвал очень красочно мышечный рецепторный аппарат «щупалами», указал, какую большую роль играет мышечная работа в деятельности головного мозга. Пользуясь методом Павлова, можно глубоко проникнуть в эту крайне интересную и важную область физиологии, имеющую теоретико-познавательное, а также и большое практическое значение.

Применение павловского учения в теории физического воспитания невозможно без создания соответствующей лаборатории, тесно связанной в своей деятельности с практической работой по физической культуре и спорту.

Не менее необходимы соответствующие организационные мероприятия в отношении лечебной физической культуры и вопросов медицинского контроля над физкультурой. Профилактическое и терапевтическое действие упражнений до сих пор еще не привлекает внимания научных медицинских учреждений.

Мне кажется, что Академия педагогических наук должна заинтересоваться этими важными вопросами, имеющими такое большое значение не только для физического, но и для умственного развития.

УЧЕНИЕ ПАВЛОВА О ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И ПРОБЛЕМЫ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ФИЗИОЛОГИИ

Учение И. П. Павлова коренным образом затронуло и общебиологические проблемы эволюции физиологических функций. Уже давно наши выдающиеся биологи обратили на это внимание и в своих работах использовали мысли и проекты Павлова.

В процессе изучения общих функций коры головного мозга мы пришли к мысли выяснить также и некоторые общебиологические закономерности.

Современное представление о регуляции обмена веществ в организме животных и человека возникло во второй половине XIX столетия, когда успехи физических и химических наук позволили установить приложимость основных законов сохранения материи и энергии к живым существам.

В создании учения об обмене веществ большую роль сыграли отечественные исследования второй половины XIX века — Сеченова.

Данилевского, Пашутина, Лихачева и др. Эти работы, развивавшиеся иногда параллельно, а часто и опережавшие крупные зарубежные исследования, явились в дальнейшем исходным моментом для известных трудов американских авторов — Этуотера и Бенедикта и большой группы современных исследователей. Концепция Рубнера, принятая, по существу, в качестве основной во всех руководствах по физиологии, построена на сопоставлении, главным образом, анатомических признаков животного и интенсивности энергетических представлений, без учета высших регуляторных функций. Такие основные законы регуляции обмена веществ в организме, как так называемый закон поверхности тела и принцип компенсации, сформулированные Рубнером, учение о коэффициенте полезного действия и другие, построены на этих энергетических представлениях, явившихся достижением естествознания в прошлом столетии, но совершенно не удовлетворяющих нашим представлениям об организме и его историческом развитии.

Задача изучения влияния высших отделов центральной нервной системы на уровень обмена веществ в организме не только позволила установить факт наличия этих влияний, но и открыла совершенно новые пути и перспективы в изучении обмена веществ организма в самых различных условиях существования.

Полученные в разнообразных условиях экспериментов факты убедительно говорили о том, что уровень обмена веществ, по существу отражающий общую жизнедеятельность организма, зависит не только от врожденной рефлекторной деятельности, но и от приобретенной в течение индивидуальной жизни сложной системы условных рефлексов. Расширение этих исследований заставило нас покинуть на время лабораторию и обратиться к изучению явлений, происходящих в условиях естественного обитания животных.

Типичный режим функционирования организма, смена температур среды и изменения освещения, влияние трудовых переустройств в среде, где живет человек, и т. д.— все это становится сигналом для возникновения тех или других изменений общей жизнедеятельности организма. Разнообразие объектов и неизменно получаемые на них вполне созвучные результаты окончательно убедили нас в том, что дело идет о чрезвычайно распространенной общебиологической закономерности, имеющей огромное значение в процессе приспособления организма к окружающей среде.

Исследование приемов пищи в отношении их влияния на обмен веществ было произведено с применением знаменитого опыта И. П. Павлова с мнимым кормлением. И здесь оказалось, что сам факт еды является сигналом, изменяющим весь последующий ход энергетических превращений в организме, а также качественный характер процессов обмена веществ. Стимуляция процессов обмена веществ актом еды не идет параллельно работе пищеварительного тракта и представляет другое явление, связанное с образованием временных рефлексов. Удалось выяснить и пути передачи этих влияний.

Не меньшее значение имеют кортикальные сигналы для энергетического расхода при мышечной деятельности, что представляет совершенно особую задачу в исследованиях по физиологии труда и особенно физиологии физического воспитания и спорта.

Огромный материал, собранный по терморегуляции различных видов млекопитающих климатических станций, позволил выявить общие закономерности изменений этой функции у животных в связи с их географическим расселением и образом жизни. При этом было показано, что некоторые специфические особенности физиологических реакций, свойственных данному виду, появляются очень поздно в процессе индивидуального развития и в значительной мере обусловлены деятельностью высших отделов центральной нервной системы.

Практическим результатом этих работ были попытки внедрения павловского метода исследования в практику экологических изысканий.

Нам представляется, что закономерности кортикальных регуляций имеют большое значение для изучения эволюции всей рефлекторной деятельности организмов.

Уже самый факт существования индивидуально приобретенных регуляций обмена веществ и других физиологических функций предполагает существование сложных рефлекторных отношений, где взаимоотношения безусловных и условных рефлексов меняются в процессе эволюции данного вида. Основные виды рефлекторных актов, как пищевые, оборонительные, ориентировочные, половые и другие, описанные И. П. Павловым, постоянно претерпевают многообразные превращения, направленные на уравновешивание организма с внешней средой.

Можно было предполагать, что постоянное пребывание животных в поле, связанное с питанием, повышенной мышечной деятельностью и т. д., приведет к образованию рефлексов на внешнюю среду, возникающих на базе других рефлекторных актов, но приобретающих на известном этапе развития уже вполне самостоятельное значение. Действительность подтвердила эти предположения.

Возможность перехода одних рефлекторных актов в другие в связи с условиями существования (например, в связи с характером питания) показана на примере пищевых слюноотделительных натуральных условных рефлексов у представителей хищников и низших обезьян. Доказано, что реакция слюноотделения вызывается не видом пищи, а неразрывно связана со способом добывания пищи данным организмом. Для хищников показ пищи вызывает не возбуждение слюноотделения, а его торможение, что обусловлено охотой этих животных и длительным выслеживанием добычи.

Факты с несомненностью говорят о том, что эволюция безусловных рефлексов неразрывно связана с эволюцией условных, постоянно возникающих в процессе приспособления животного к условиям существования. Большой и разнообразный материал указывает на исключительную роль учения о кортикальных регуляциях в развитии советского творческого дарвинизма.

Мне казалось необходимым столь подробно остановиться на фактах, полученных в области регуляции обмена веществ и связанных с ними явлений, так как они непосредственно вводят нас в круг вопросов большой практической важности и открывают большие перспективы для работы в важнейших областях биологии.

Нельзя не отметить, что развитие указанного направления работ как в экспериментальной, так и в практической физиологии и биологии очень ограничено. В этой связи следует подчеркнуть весьма важные начинания в этой области Д. А. Бирюкова.

ФИЗИОЛОГИЯ И КЛИНИЧЕСКАЯ МЕДИЦИНА

Иван Петрович Павлов писал: «Понимаемые в глубоком смысле физиология и медицина неотделимы». Особенно важно и своевременно остановиться сейчас на вопросе непосредственного приложения павловских идей, чаяний и перспектив в лечебной медицине.

Об этой стороне павловского дела неоднократно писалось и говорилось в периодической печати, на различных совещаниях и съездах и указывалось, какое огромное значение имеет павловское учение для лечебной медицины.

В сущности говоря, учение Павлова о деятельности животного организма — это основа современной научной медицины.

Нет отрасли медицины, где не играло бы первую роль павловское представление о деятельности организма животных и, особенно, организма человека. Без преувеличения можно сказать, что, начиная от самых малых специальных медицинских дисциплин до обширных областей терапии, хирургии и психо-неврологии, павловская физиология оказала огромное влияние и создала все предпосылки для нового подъема медицинской науки.

В последние десятилетия нашего века на Западе и в Америке стихийно народилось новое направление в медицине, так называемая «психосоматическая медицина». Это бледный и уродливый отголосок того направления, которое в нашем отечестве давно было обосновано выдающимися клиницистами в виде идеи нервизма, т. е. подчинения всех процессов в организме нервной организации как в норме, так и в нарушенном течении жизненных функций.

Проблемы «психосоматической медицины», как и любой другой науки, базируются на определенном философском фундаменте, являющемся отражением определенных социально-классовых отношений в обществе. И в зависимости от этого философского фундамента та или иная наука развивается или по пути истинной науки или по пути псевдонауки. Последняя в классовом обществе ставит себе целью защищать интересы обреченного класса, выполнять его социальный заказ и тем самым «отгораживаться от народа».

«Психосоматическая медицина» за рубежом, особенно в Америке, где монополистический капитал наиболее нагло проявляет экспансионистские тенденции, вынуждена во всеоружии самых реакционных теорий защищать интересы господствующих классов. Рупором таких реакционных теорий являются издающийся в Америке журнал «психосоматической медицины» и ряд монографий.

Основным теоретическим положением зарубежной «психосоматической медицины» является следующее: «Человеком руководят инстинкты, враждебно-агрессивные импульсы, которые в цивилизованном обществе в значительной мере подавляются». Это подавление, в свою очередь, еще более обостряет инстинкты. «Такая замкнутая цепь отрицательных инстинктов,— читаем мы на страницах указанного журнала,— является одним из наиболее изученных механизмов при психоаналитическом исследовании невротиков».

Причина неврозов, таким образом, коренится в «низменных инстинктах людей» и в «цивилизации», ущемляющей эти инстинкты. Следует подчеркнуть, что как люди, так и «цивилизация» рассматриваются вне классовой структуры буржуазного общества. В заключении большой статьи о гипертонии адепты реакционной науки пишут: «Ведущая роль принадлежит психиатрам, так как именно от них мы ждем исследований современной цивилизации, имеющей влияние на психические конфликты у людей». Эти же авторы постулируют отрицательное влияние цивилизации на гипертонию следующим образом: «Среди дикарей, огражденных от социальной борьбы священными законами, табу и церемониями, гипертония встречается редко. Наряду с этим, среди городских американских негров, которые уже несколько поколений живут в условиях западной цивилизации, гипертония наблюдается часто». Характерно, что при этом авторы ни словом не упоминают о невероятной эксплоатации негров и о бесчеловечной их дискриминации в штатах «демократической» Америки, где таким режимом созданы для негров совершенно невыносимые условия существования. Это указанным авторам не дано видеть.

Другие авторы, сравнивая заболеваемость гипертонией у африканских и американских негров, не вскрывают сущность классовой борьбы в современном буржуазном * обществе, а ограничиваются лишь указанием на то, что «трудность привыкания к сложным условиям культурной жизни представляет сущность психоневрозов».

За недостатком времени нельзя привести многочисленные абсурдные и реакционные высказывания американских, с позволения сказать, «ученых» психосоматиков.

В связи с усилением реакции, особенно в Америке и Англии, медицина за последние годы активно возрождает фрейдизм и кладет в свою основу его давно уже обветшалые догмы.

Вот что пишет по этому поводу сотрудник упомянутого журнала, «видный» научный деятель Чикагского психоаналитического института доктор Франц Александр: «Влияние Фрейда не может ограничиваться одной медициной... Все социальные науки получают новые стимулы от его динамической психологии».

Вот почему перед нами встает задача сосредоточить критику в наших журналах и монографиях, главным образом, на тех положениях фрейдовского учения, которые подновляются и используются зарубежной медициной.

В свое время высказывались мнения, будто у нас, в Советском Союзе, были попытки объединить фрейдизм с учением об условных рефлексах И. П. Павлова в единую систему «рефлексологического фрейдизма».

К чести нашей отечественной физиологии таких попыток создания «рефлексологического фрейдизма» в действительности почти не было и нет. Сам Иван Петрович Павлов неоднократно отмежевывался от Фрейда и подвергал его концепции резкой критике. В письме к известному французскому психиатру Пьеру Жанэ Иван Петрович, говоря о законности физиологического подхода в объяснении психопатологических явлений, писал: «Пользуясь Вами же установленными и систематизированными фактами, я решаю итти по другой дороге и применить физиологическое объяснение». Павлов здесь имеет в виду механизм возникновения неврозов.

Ученикам и последователям И. П. Павлова чужда фрейдовская концепция по своей антинаучной природе.

Проблема взаимодействия и взаимопроникновения психического и физиологического является проблемой, которая разрабатывалась на протяжении всей истории русской медицинской науки. Еще на заре XIX века русский клиницист и педагог М. Мудров очень большое внимание уделил вопросу взаимодействия психического и телесного. Знаменитые русские врачи и ученые — Сеченов, Боткин, Пирогов, Остроумов и другие — всегда подчеркивали роль психического фактора в генезе заболеваний. Применяемые сейчас советскими учеными теоретические установки Ивана Петровича Павлова о кортико-висцеральных закономерностях нашли свое реальное воплощение в ряде актуальных для теории и практики клинической медицины проблем.

На двух протекших в последние годы конференциях по вопросам кортико-висцеральной патологии убедительно была показана на конкретных примерах мощь коры больших полушарий в период возникновения и развития патологического процесса.

В этом плане были представлены и клинические исследования по вопросу язвенной и гипертонической болезней, по вопросу механизма неврозов, а в связи с этим и пути терапевтического воздействия на кору через нее же и на все течение заболеваний. Проблемы охранительного торможения, шокотерапии, гипноза и другие нашли свое отражение в работе указанных конференций.

Этот сдвиг в нашей медицине знаменует собой переход от медицины с упрощенным и ограниченным пониманием болезни к новому взгляду на природу организма человека как целостной живой личности, в своем развитии и деятельности обусловленной конкретными условиями социальной среды.

Гуманизм русской медицины остался до сих пор самым прекрасным ее качеством, ее знаменем.

«Дух» и тело на основе павловской физиологии и материалистической психологии рассматриваются в их диалектическом единстве. Это наш фундамент, прочный и незыблемый, в противоположность буржуазному англо-американскому беспочвенному, шаткому, почти средневековому представлению о физиологии и патологии человека.

Совсем недавно о роли психических и эмоциональных факторов упоминалось лишь вскользь, по поводу разве таких заболеваний, как базедова болезнь, диабет, неврозы органов. Так, внутренняя медицина игнорировала обширную область реальных патогенетических факторов, имеющих место в жизни. Замкнувшиеся в стены лаборатории экспериментаторы не видели света истины, идущего от самой жизни. Теперь только мы можем говорить об универсальном значении нервной системы и в особенности высшей ее формации — коры мозга в большинстве болезней человека.

Чтобы ответить на насущные вопросы нашей передовой медицины, общая патология должна, конечно, к традиционному вивисекционному методу присоединить и изучение физиологии человека в клинике, в наблюдениях и в хронических опытах по Павлову. И только тогда она подойдет к разрешению насущных и самых важных проблем патологии человека.

Теперь мы все яснее сознаем, что происхождение болезни не менее сложно, чем сам организм, в котором разыгрывается болезнь, что наши воззрения упрощают весь сложный процесс, приводящий к болезни, что эмоциональные воздействия могут часто оказывать во много раз большее влияние, чем какой-либо физический фактор, что слово может наносить глубокие изменения во всем организме.

Упрощенное представление о болезни, как о местном поврежденном очаге, явилось продуктом механистического и, по выражению Энгельса, «дешевого» материализма и было далеко от методологии диалектического материализма.

Элементарно-упрощенному представлению о болезни, как случайному эпизоду экзогенного происхождения, ныне противопоставляется связь болезни со всеми предшествующими физиологическими основами не только соматической, но и психической жизни человека. Онтогенез, вся предшествующая жизнь организма не может игнорироваться при построении патогенеза болезни.

Еще в 1876 г. в своей замечательной монографии, задолго предвосхитившей направления современной «психосоматической медицины» («Материалы по вопросам об этиологическом и терапевтическом значении психических влияний»), В. А. Манассеин высказывал глубокие мысли о роли активности психики человека в его здоровье, о значении душевных потрясений и переживаний в возникновении внутренних заболеваний, в том числе и туберкулеза.

В целях восстановления исторической истины следует указать, что преждевременно скончавшийся П. С. Усов еще в 1911 г. (т. е. раньше немецкого проф. Бергмана) выдвигал значение первичных функциональных нейрогенных влияний на возникновение органических заболеваний. Он писал: «Длительный невроз (невротическое страдание) может повести к анатомическому изменению кишечника роковым образом... существует целая цепь функциональных заболеваний кишечника, первые звенья которых соприкасаются с психиатрией...» (П. С. Усов, О неврозах кишок. «Практический врач», 1911).

Можно было бы привести высказывания наших современных клиницистов по поводу понимания патогенеза всевозможных заболеваний человека. Наши передовые ученые стоят на правильном пути понимания деятельности организма человека, которое было предначертано нам плеядой русских врачей-естествоиспытателей.

В попытках объяснить психогению соматических заболеваний зарубежные авторы (американцы, англичане, французы) обнаруживают полную беспомощность. Игнорируя павловское учение, отвергая физиологические основы психической деятельности, они уходят в беспочвенные идеалистические и спекулятивные построения и догадки. Нам не по пути с их психоаналитическими фрейдовскими тенденциями, тем более что направление большей части американских психосоматологов в конечном итоге уходит своими корнями в мистические концепции, отражающие разложение буржуазного общества, скатывание его к фашизму.

Мы настойчиво стремимся выяснить физиологические и патологические механизмы и структуру кортико-висцеральных отношений на основе большой и глубокой концепции основателя современной научной советской медицины.

Отрешаясь от локалистических тенденций, мы подходим к синтетическому интегральному пониманию целостного организма и его динамики. Вместо американского термина «психосоматика», подчеркивающего дуалистическое воззрение, данную область правильнее обозначать в медицинском аспекте как кортико-висцеральную патологию. Проблема эта имеет не только теоретическое и принципиальное, но и большое практическое значение. Установленные зависимости заболевания внутренних органов от центральной нервной системы определяют пути патогенетической терапии этих заболеваний, а именно необходимость воздействовать на течение внутреннего заболевания через центральную нервную систему. Это и является существенным коррективом к прежним узко локалистическим тенденциям в терапии, направленным только на местный болезненный процесс.

Все многообразное и яркое проявление жизни человека не находило себе выражений в неподвижных схемах вирховианского представления. В этих условиях основная руководящая дисциплина медицины — общая патология — не поднималась до уровня человека, а скорее низводила его до уровня животных, лишенных человеческой коры мозга, социальных его свойств, речи, высших эмоций. Упрощались и этиологические факторы болезни, а особенности среды, в которой живет человек, просто не учитывались.

И. П. Павлов, установив основные законы в физиологии высшей нервной деятельности у животных, неоднократно указывал на то, что нельзя механически переносить данные, полученные у животных, на человека.

Вершиной его творческих дерзаний в раскрытии материальной природы психических явлений человека явилась идея существования у человека помимо первой сигнальной системы, одинаковой с животным, специальной второй сигнальной системы, присущей только человеку.

«Если наши ощущения и представления,— говорил Павлов,— относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь, специально прежде всего кинэстези-ческие раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее специально человеческое, высшее мышлени е...» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 490).

И в этом, самом трудном вопросе естествознания, материалист Павлов остался верен себе. Слово для человека есть, как пишет Павлов, «такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных» (Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 337).

Нужно, к сожалению, констатировать, что замечательная идея И. П. Павлова о второй сигнальной системе у нас в Советском Союзе крайне недостаточно разрабатывается. Здесь большая вина лежит и на Академии педагогических наук, которая в своих научно-исследовательских институтах, на своем прекрасном детском материале, как никто лучше, могла бы развить этот раздел учения И. П. Павлова.

В клинике же должна возникнуть настоящая физиология человека, а это и есть основа научной медицины.

Выдвигая значение центральной нервной системы в происхождении многих заболеваний, мы не можем, конечно, ограничиться обычными расплывчатыми суждениями о «нервной почве», об «антропологии» или только субъективными психоаналитическими догадками. Мы ставим перед собой задачу установить функциональную структуру и механизм психических влияний церебральных нарушений, вызывающих внутренние заболевания. К решению этой сложной задачи мы должны подходить на основе точных данных о висцеральных функциях различных отделов головного мозга, о взаимоотношениях коры и подкорковых областей мозга, о закономерностях, обнаруженных в эволюционной физиологии, а также тех данных, которые дает нам клиника как в области внутренних, так и нервных и психических заболеваний.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Все изложенное, как нам кажется, еще раз подтверждает то, что великая Сталинская эпоха — эпоха построения нового, коммунистического общества, в котором человек впервые становится подлинно свободной личностью и приобретает неограниченные возможности к наилучшему устройству своей жизни. Здесь возникает новое отношение к познанию человеческого организма для сохранения бодрого, здорового его состояния.

Этим обозначается не частная проблема или задача, а наше научное физиологическое мировоззрение. Отсюда задача — добиться во всех областях теории и практики коренного изменения отношения к павловскому учению с полным признанием классических открытий И. П. Павлова, как имеющих принципиальное и всеобщее значение для всех областей физиологии и медицины. Исследования по разработке учения Павлова следует вести в строгом соответствии с теми проблемами, которые ставил сам Павлов, или вытекающими из существа его учения. Речь идет о творческой разработке всего идейного наследия Павлова. Отбрасывая догму, мы должны двигаться вперед. «Только пройдя через огонь эксперимента, — пишет И. П. Павлов, — вся медицина станет тем, чем быть должна, т. е. сознательной, а следовательно, всегда и вполне целесообразно действующей» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 360).

Я хотел бы, чтобы меня правильно поняли все, кого я упомянул в докладе. Я очень высоко ценю всех наших физиологов и биологов, но всегда нужно помнить, что служение народу превыше всего. Перед лицом великих задач науки все личное отходит на второй план.

Максим Горький как-то сказал: «Наука становится нервной системой нашей планеты». Наша действительность служит ярким доказательством этих слов. Величайшие ученые нашего времени на основе науки творят новый чудесный мир. Теория Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина полностью отражается в практике жизни. Никогда еще не было столь благоприятных и громадных возможностей для развития нашей науки и творческой деятельности человека, как в нашем социалистическом государстве.

Иван Петрович Павлов много раз говорил в конце своей жизни, что родина наша возлагает большие чаяния на нас, нам много дано, но много и спросится с нас.

Служение своему народу, увеличение его культурных сил — это наша великая обязанность перед новым, грядущим коммунистическим обществом.

Старое поколение обязано передать молодому свой опыт и свои знания. Перед нами стоит великая цель — воспитать будущих деятелей новой передовой биологической и медицинской науки. Мне кажется, что преподавание в высшей школе для биологов и медиков должно быть коренным образом изменено. Об этом большом деле необходимо нам серьезно думать. Многое из того, что надо сделать, уже сейчас ясно.

Великий Сталин в своей статье «Относительно марксизма в языкознании» с необычайной ясностью подчеркнул, какое значение имеет широкая и свободная дискуссия в деле борьбы за новое, передовое в науке. «Общепризнано,— пишет он,— что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики» (И. Сталин, Относительно марксизма в языкознании, изд. «Правда», 1950, стр. 28).

Предстоит огромная и длительная работа для проложения новых путей физиологической науке. Нет сомнения, что при помощи партии и правительства мы используем все возможности для нового подъема науки на благо народа. (Аплодисменты).

ВТОРОЕ ЗАСЕДАНИЕ

29 июня 1950 г. (утреннее)

Председательствует президент Академии Наук СССР 

академик С. И. Вавилов

ПУТИ РАЗВИТИЯ ИДЕЙ И. П. ПАВЛОВА В ОБЛАСТИ ПАТОФИЗИОЛОГИИ ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Доклад профессора

А. Г. Иванова-Смоленского

Учение о высшей нервной деятельности, созданное гением И. П. Павлова, по положению, занимаемому этим учением в науке, является как бы высшей формой связи между биологией и прежде всего советской творческой биологией, с одной стороны, и отечественной медициной — с другой.

Формулируя новую исследовательскую задачу, стоящую перед ним, И. П. Павлов еще в 1903 г. говорил: «Я смею думать, что последующее изложение так же убедит вас, как убежден я, что перед нами в данном случае открывается бесконечная область плодотворного исследования, вторая огромная часть физиологии нервной системы — нервной системы, главнейшим образом устанавливающей соотношение не между отдельными частями организма, чем мы занимались главным образом до сих пор, а между организмом и окружающей обстановкой» (Полн, собр. трудов, т. III, стр. 28).

Уже в основных понятиях учения о высшей нервной деятельности — в понятиях условной и безусловной связи — с поразительным по глубине своей синтезом, с предельной сжатостью и лаконизмом находят отражение все главнейшие биологические проблемы: теория эволюции, взаимодействие между организмом и средой, приспособляемость и изменчивость, наследственность и приобретенный опыт, онтогенетическое и филогенетическое развитие и, наконец, наследование приобретенных свойств.

Все развитие, вся эволюция нервной деятельности осуществляется, по Павлову, как известно, путем безусловных и условных связей.

Безусловная связь — это относительно постоянная, наследственная, образовавшаяся в течение филогенеза связь организма со средой; условная связь — это временная, высоко изменчивая, приобретенная в течение онтогенеза связь между средой и организмом. Условные связи, повторяясь в ряде поколений, могут «наследственностью превращаться в безусловные». Кора мозга высших животных является, по Павлову, носительницей замыкательной функции, т. е. функции приобретения, образования, творчества новых связей между организмом и средой, функции развития нового жизненного опыта, функции онтогенетической адаптации, приспособляющей организм к условиям среды, а среду к потребностям организма. Необходимо подчеркнуть, что эта важнейшая функция животного организма, благодаря И. П. Павлову, впервые стала достоянием науки, объектом экспериментального исследования.

Неоднократно говоря об охвате своим научным исследованием деятельности всего организма в целом, И. П. Павлов понимал эху целостность в трояком смысле.

Во-первых, организм как целое в смысле взаимосвязанности всех его частей и функций их, в смысле функционирующей как единое целое системы, но притом -системы постоянно и непрерывно взаимодействующей с внешней средой в процессе подвижного, текучего, непрестанно колеблющегося, изменчивого уравновешивания организма в окружающем мире.

«Теория рефлекса, — говорит И. П. Павлов, — постоянно теперь, как и с самого начала ее появления, беспрерывно увеличивает число явлений в организме, связанных с определяющими их условиями, т. е. все более и более детерминизирует целостную деятельность организма» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 437).

Во-вторых, организм как целое в смысле достигаемой, главным образом через нервную систему, функциональной объединенности его внешней и внутренней жизнедеятельности, т. е. деятельности, связывающей его с условиями внешней среды, и деятельности, происходящей во внутренней среде организма.

«Функция связи как внутренних, так и внешних соотношений в организме осуществляется, — говорит И. П. Павлов, — в нервной системе...» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 437).

И, наконец, в-третьих, организм как целое в смысле единства психического и соматического.

«...для истинно научного понимания наших нервнопатологических симптомов и успешной борьбы с ними, — пишет И. П. Павлов в одной из последних своих научных работ, — нужно расстаться со столь вкоренившимся в нас отграничением психического от соматического» (Полн, собр. трудов, т. III, стр. 581).

Но замечательно, что в своем стремлении к изучению всего организма в целом И. П. Павлов никогда не отдавал предпочтения только синтетической или, наоборот, только аналитической деятельности, говоря, что «всякое противопоставление этих деятельностей, предпочтительное изучение одной из них не даст верного успеха...» (Физиология и патология высшей нервной деятельности, Госмедиздат, 1930, стр. 36).

Вместе с тем и метод его исследования никогда не был только аналитическим или только синтетическим, а всегда объединял в себе и то и другое, что нашло особенно яркое воплощение в учении о высшей нервной деятельности

Наконец, еще одной замечательной и притом характернейшей чертой всех физиологических, а также и патофизиологических исследований И. П. Павлова было стремление не только изучать, но и овладевать изучаемыми явлениями, управлять, командовать ими, изменять их в желаемом направлении.

Отсюда возникала теснейшая связь между физиологическими и патофизиологическими исследованиями И. П. Павлова, с одной стороны, и экспериментальной терапией — с другой, что получило яркое выражение в содержании и названии доклада, сделанного И. П. Павловым еще 50 лет назад, т. е. в 1900 г., и озаглавленного так: «Экспериментальная терапия как новый и чрезвычайно плодотворный метод физиологических исследований» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 355).

Таким образом, задачу изучения функций животного организма И. П. Павлов нераздельно связывал с задачей управления этими функциями и, в частности, с задачей восстановления поврежденных функций.

Все сказанное здесь имеет целью напомнить о том, что исследования И. П. Павлова, строившиеся на широком биологическом фундаменте и пронизанные эволюционной теорией, отражали вместе с тем в себе главнейшие биологические проблемы.

Нетрудно также заметить, что в вопросе о решающей роли внешней среды в приспособительной деятельности нервной системы, в вопросе о переходе условных, т. е. приобретенных, рефлексов в безусловные, наследственные рефлексы и в вопросе о неразрывной связи между изучением физиологических функций и овладением, управлением ими — павловское учение вплотную соприкасается с творческой отечественной мичуринской биологией.

Перехожу к вопросу о связи павловского учения с медициной.

Но прежде чем кратко остановиться на трех основных этапах развития научной деятельности И. П. Павлова, показывающих эту связь, позвольте привлечь ваше внимание к одному высказыванию Ивана Петровича, относящемуся еще к 1906 г. и очень отчетливо характеризующему взгляды Павлова на данный вопрос.

«Понимаемые в глубоком смысле физиология и медицина не отде* лимы, — говорит он. — Если врач в действительности, и тем более в идеале, есть механик человеческого организма, то всякое новое физиологическое приобретение рано или поздно непременным образом увеличивает власть врача над его чрезвычайным механизмом, власть — сохранять и чинить этот механизм» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 70).

Из этих слов ясно, что основную задачу физиологии И. П. Павлов усматривал в том, чтобы через изучение закономерностей течения, нарушения и восстановления физиологических процессов вооружить медицину для разработки научно обоснованных профилактических и терапевтических мероприятий.

В своей речи, произнесенной в 1899 г. в память Боткина, Павлов сказал: «Окончательная победа медицины придет только через лабораторный эксперимент».

Известно, что наиболее ранний — первый — период научной деятельности И. П. Павлова, посвященный преимущественно физиологии кровообращения, протекал при клинике крупнейшего русского клинициста С. П. Боткина, оказавшего значительное влияние на формирование взглядов молодого И. П. Павлова относительно связи лабораторных и клинических исследований и на общее направление его научной работы.

Уже в этом периоде ясно обозначился интерес Павлова к вопросам нервной регуляции физиологических процессов — на данном этапе к вопросам нервной регуляции кровообращения и, в особенности, сердечной деятельности. Значение проведенных Павловым в этой области экспериментальных исследований для клинической практики, их оригинальность, новизна, остроумие их методики — все это получило высокую оценку со стороны Боткина, не утратив подобной оценки со стороны клиницистов и до наших дней.

Именно в этот период в процессе научно-исследовательской работы в области кровообращения стал складываться у И. П. Павлова тот принцип, который заключался в стремлении «распространить влияние нервной системы на возможно большее количество деятельностей организма» и который получил свое многообразное выражение на всех последующих этапах научной деятельности И. П. Павлова, достигнув наиболее яркого и наиболее совершенного воплощения в учении о высшей нервной деятельности.

Заканчивая в 1883 г. свою докторскую диссертацию, посвященную центробежным нервам сердца, И. П. Павлов писал: «...я был окружен клиническими идеями профессора Боткина, — и с сердечной благодарностью признаю плодотворное влияние как в этой работе, так и вообще на мои физиологические взгляды того глубокого и широкого, часто опережавшего экспериментальные данные, нервизма, который, по моему разумению, составляет важную заслугу Сергея Петровича пред физиологией» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 142).

Физиология кровообращения оказалась для Павлова нераздельно связанной с патологией. Работа Павлова в данном направлении продолжена Смирновым, Разенковым, Быковым и другими его учениками.

Еще ярче, определеннее, отчетливее выявилась связь научных исследований И. П. Павлова с медициной во втором периоде его творческой деятельности, посвященном изучению вопросов физиологии пищеварения и нашедшем отражение в знаменитых «Лекциях о работе главных пищеварительных желез», в работе, завершенной И. П. Павловым в 1897 г.

По существу, этот большой отдел физиологии был создан Павловым заново, причем широкие, блестящие по новизне теоретические обобщения сочетались здесь с практически важными для медицинской науки выводами. Разработанная вместе с тем Павловым совершенно оригинальная методика исследования составила целую эпоху в развитии, так сказать, «хирургической физиологии».

Но и при разработке вопросов физиологии пищеварения в центре внимания И. П. Павлова находились механизмы нервной регуляции пищеварительных процессов, изучение иннервационных приборов, иначе говоря, дальнейшее развитие принципа нервизма, распространяемого теперь на новые физиологические деятельности.

Примечательно, что вся последняя — восьмая — лекция о работе пищеварительных желез целиком сосредоточена на вопросах приложения экспериментальных данных, полученных И. П. Павловым, к задачам медицинской практики. Начинается эта лекция следующими словами: «Сегодня мы займемся сопоставлением переданного лабораторного материала как с повседневными правилами еды, так и с врачебными мероприятиями в случае расстройства пищеварительного аппарата» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 133). Таким образом, и вопросы физиологии пищеварения тесно переплетаются для Павлова с вопросами патологии. В этой лекции дается ряд важных и ценных для медицины указаний в области диэтетики, гигиены питания и лечения различных нарушений пищеварения.

Заканчивая данную лекцию, а вместе с ней и всю книгу, И. П. Павлов пишет: «Если физиологические данные, здесь собранные, помогут врачу что-нибудь уяснить в сфере его деятельности и поспособствуют более правильной и удачной постановке лечения, то врач только обеспечит себе еще дальнейшие выгоды, коль скоро даст знать физиологу о тех поправках, которым подлежат изложенные здесь объяснения с его точки зрения, и укажет на те новые стороны в области пищеварения, которые уже открылись ему в широких границах мира клинических наблюдений, но еще не попали в круг зрения физиолога» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 149).

Едва ли надо говорить, какое большое значение имеют экспериментальные исследования И. П. Павлова для клиники болезней пищеварительного тракта, исследования, продолженные Разенковым, Быковым, Фольбортом и другими его учениками.

В наши дни павловское учение во многом помогает клиницистам при установлении диэты, режима питания и лечения язвенной болезни желудка. Но тем не менее, по словам проф. Мясникова, «обширная группа заболеваний кишечника, так же как и желчевыделительной системы, почти не трактуется с павловских позиций». И таким образом, «перед терапевтической клиникой стоит важная задача — восполнить этот пробел и пересмотреть частную патологию и терапию болезней пищеварения на основе идей Павлова» (Вестник АМН СССР, 1949 г., № 6, стр. 17).

В статье «Учение И. П. Павлова и советская медицина», напечатанной в 1949 г., Е. И. Смирнов говорит: «Есть основания утверждать, что мы много потеряли, не уделив должного внимания широкому развертыванию научных исследований в области экспериментальной патологии, задержав этим самым широкое внедрение павловских идей в практику здравоохранения» (Вестник АМН СССР, 1949 г., № 6, стр. 11.

Исследования И. П. Павлова в области физиологии кровообращения и пищеварения показали, что значение их для медицины не только в том, что они облегчают понимание механизмов происхождения, т. е. патогенеза заболеваний, но и в том, что они подсказывают пути устранения заболевания, т. е. содействуют разработке патогенетически обоснованной терапии.

Как известно, изучение вопросов центральной нервной регуляции процессов пищеварения привлекло внимание И. П. Павлова к явлениям так называемого психического слюноотделения и вместе с тем вывело на тот новый научный путь, на котором возникло учение об условных рефлексах.

Известно также, что в течение своей научной деятельности Павлов неоднократно касался вопросов нейротрофики, установив здесь ряд важных фактов и высказав ряд ценнейших соображений.

Мы переходим к тому третьему, заключительному и вместе с тем важнейшему этапу научной деятельности И. П. Павлова, на котором в течение 35 лет неотступного труда самого И. П. Павлова и многочисленных его сотрудников было создано одно из величайших сокровищ отечественной науки, являющееся наиболее совершенной формой реализации павловской идеи нервизма, — «Учение о высшей нервной деятельности».

Уже в первой своей научной работе, содержащей описание первых шагов на новом научном пути, И. П. Павлов говорит о своем намерении приступить к постройке экспериментальной психологии и экспериментальной психопатологии на животных.

«Конечно, психопатологические опыты,— пишет Иван Петрович,— начались с того времени, когда впервые физиологи удаляли те или другие участки центральной нервной системы и наблюдали животных, оставшихся в живых после этих операций. Последние двадцать-тридцать лет дали нам в этом отношении несколько капитальных фактов... Но исследования на эту тему все еще не сложились в такой специальный отдел, изучение которого развивалось бы неустанно и по определенному плану. Причина этого, представляется мне, лежит в том, что у исследователей до сих пор не оказывается более или менее значительной и детальной системы нормальных отношений животного к окружающему миру, чтобы производить объективное и точное сравнение состояния животного до и после операции» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 36).

Так писал Павлов в 1903 г., предполагая развернуть научную работу в области экспериментальной психологии и психопатологии на животных. Но дальнейшее развитие павловского учения далеко превзошло эти первоначальные предположения.

В течение нескольких последующих десятилетий в школе И. П. Павлова велось неотступное и непрерывное изучение основных закономерностей работы высших отделов центральной нервной системы и была создана новая научная дисциплина — физиология высшей нервной деятельности, а в теснейшей связи с этой последней развивалась и патология или, точнее сказать, патофизиология высшей нервной деятельности. Да и едва ли патология высших отделов нервной системы могла бы развиваться без теснейшей связи с физиологией тех же отделов.

Как мы знаем, вступив на путь разработки экспериментальной патологии высшей нервной деятельности животных, И. П. Павлов постепенно пришел к клинике и заложил здесь основы клинической патофизиологии головного мозга человека. Именно здесь — в клинике — возникла у него и замечательная идея о первой и второй сигнальных системах мозговой коры, именно здесь — в клинике — началось изучение типологических особенностей этих систем и патологических нарушений их взаимодействия.

Необходимо в полной мере учесть, что та высшая функция мозга, которую мы называем психическим, сознанием и т. п., в течение целых тысячелетий изучалась людьми, не только не знавшими основных закономерностей нервных процессов, но и внутреннего строения мозга и, естественным образом, даже не подозревавшими на протяжении длительного времени о существовании какой-либо связи между психической деятельностью и нервной системой.

Основные понятия психологии (ум, воля, чувство и т. д.) складывались в свое время без всякого участия морфологии и физиологии мозга — исключительно описательным путем, а происхождение психической деятельности было окутано непроницаемым мраком, и эта деятельность казалась проявлением какой-то глубоко загадочной, непостижимой, таинственной силы (энтелехии, души, жизненной силы и т. п.).

Успехи микроскопической техники во второй половине и, особенно, в конце XIX и в начале XX в. в значительной мере содействовали развитию нормальной и патологической морфологии головного мозга и, в частности, изучению тончайшего строения его высших отделов. Цитоар-хитектонические и миэлоархитектонические исследования получили широкий размах.

Но что касается физиологии, а вместе с тем и патофизиологии высших отделов головного мозга, то здесь дело обстояло совсем иначе: вместо изучения закономерностей течения и взаимодействия высших нервных процессов при физиологических и патологических условиях, в течение длительного времени производились упорные попытки установить мозговой анатомический субстрат для основных психологических и психопатологических понятий Если можно так выразиться, стремились во что бы то ни стало уложить психологический и психопатологический узор на морфологическую канву мозга.

Именно таким путем возникло старое учение о локализации психических функций, искавшее в мозгу специальные центры для ощущений, для представлений, для памяти, для ассоциативной деятельности, центры для волевых актов, для эмоций и т. д.

Точно так же пытались локализировать в разных отделах, долях и даже в отдельных извилинах и бороздах мозга различные психопатологические нарушения.

Совершенно ясно, что это психоморфологическое направление было очень далеко от истинной физиологии и патофизиологии высших отделов центральной нервной системы.

Во второй половине прошлого века и в самом начале текущего столетия зарубежные ученые, и в особенности немецкие психиатры Мейнерт и Вернике, стремились с помощью психоморфологического направления заново перестроить психиатрию. Однако эта попытка не увенчалась успехом.

В 1920—1930-х годах, в связи с возросшими успехами морфологии мозга, снова оживились попытки перестроить психиатрию на основе корреляций между психопатологией и патологической анатомией мозга, причем особенную активность в этом направлении проявили опять-таки немецкие психиатры Клейст и Пётцль, стремившиеся обосновать так называемую «мозговую патологию» (Gehirnpathologie).

Если в свое время Мейнерт и Вернике не могли прибегнуть к физиологии высших отделов головного мозга потому, что таковая еще не существовала, то полное игнорирование физиологии и патофизиологии высших отделов центральной нервной системы представителями вновь возродившегося психоморфологического направления, притом присвоившего себе без достаточного основания наименование «мозговой патологии», было уже ничем не оправдано и могло найти объяснение лишь в шовинистических, антирусских и антисоветских тенденциях тогдашней немецкой психиатрии.

Огромное значение достижений отечественной физиологии центральной нервной системы — трудов Сеченова, Введенского, Ухтомского, Самойлова и в особенности созданных И. П. Павловым и его школой физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности для психиатрии — не подлежит в настоящее время никакому сомнению. Если для прошлого столетия попытки установить непосредственные корреляции между психопатологией и патологической анатомией мозга имели прогрессивное значение, то возвращение на тот же самый путь в наши дни при условии игнорирования, поверхностного знания или одного лишь декларативного признания павловского учения, что иногда еще встречается, является большой и недопустимой ошибкой.

Оценивая вышедшее из недр немецкой психиатрии так называемое «мозго-патологическое» направление, можно сказать, пользуясь выражением Андрея Александровича Жданова, что «одна и та же идея в различных конкретных исторических условиях может быть и реакционной и прогрессивной» (Выступление на дискуссии по книге Г. Ф. Александрова 24 июня 1947 г., Госполитиздат, 1947, стр. 21). Психоморфологическое направление в психиатрии, игнорирующее, явно недооценивающее или, тем более, под прикрытием декларативного признания враждебно относящееся к современным достижениям отечественной физиологии и патофизиологии высших отделов нервной системы, не может претендовать на положение передового, прогрессивного течения в советской психиатрии. А между тем ни для кого не секрет, что среди ряда ведущих наших психиатров еще и теперь имеются лица, усиленно пропагандирующие идеи так называемой «мозговой патологии» и до сих пор не осознавшие значения павловской физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности для дальнейшего развития отечественной психиатрии.

Нельзя без горечи вспомнить, что в течение длительного времени и еще совсем недавно все попытки приложения павловского учения к задачам психиатрии неизменно встречались «в штыки», пренебрежительно именовались «словесной шелухой» и рассматривались как «огромная механистическая опасность» для советской психиатрии. В то же время павловскому учению противопоставлялась то пресловутая «мозговая патология» (Шмарьян), то какая-то, будто бы созданная, по словам проф. Шмарьяна, совместными трудами некоторых ведущих московских и ленинградских психиатров «динамико-физиологическая концепция», призванная заново перестроить психиатрию, то, наконец, «уче-ние об интеграции, дезинтеграции, реинтеграции и патологической интеграции», основоположниками которого надо было считать английского физиолога Шеррингтона и московского психиатра проф. Гуревича.

К сожалению, подобные тенденции все еще не изжиты в нашей психиатрии и до сегодняшнего дня!

Вышедшие в течение последних лет монографии, посвященные старым и новым проблемам психиатрии или более частным вопросам, например психическим нарушениям при опухолях мозга, а также вновь изданные руководства по психиатрии, несмотря на декларативное признание павловского учения, не обнаруживают у авторов этих книг серьезного овладения хотя бы основами физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности, изобилуют грубейшими ошибками в данном отношении и свидетельствуют лишь о самом поверхностном знакомстве авторов с учением И. П. Павлова.

Психиатрия и, к сожалению, отчасти и невропатология продолжают упорно придерживаться старого психоморфологического пути, а вместе с тем и старого учения о локализации психических функций.

А между тем уже гениальными работами И. М. Сеченова был заложен теоретический фундамент для физиологии высших отделов головного мозга. В текущем же столетии, благодаря гению И. П. Павлова, трудами великого физиолога и его многочисленных учеников и сотрудников была, наконец, создана настоящая физиология больших полушарий головного мозга — возникла физиология, а вместе с нею и патофизиология высшей нервной деятельности. Таким путем открылись возможности, возникли предпосылки для построения нового учения о локализации функций в головном мозгу.

Огромное естественно-историческое значение открытий И. М. Сеченова и, в особенности, И. П. Павлова необычайно ясно звучит в словах его, произнесенных на XII съезде естествоиспытателей и врачей в Москве 28 декабря 1909 г.: «Можно с правом сказать, что неудержимый со времен Г а л и л е я ход естествознания, — говорил И. П. Павлов, — впервые заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга или, общее говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру. И казалось, что это недаром, что здесь — действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации — человеческого мозга — создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 95).

В течение своей 35-летней работы в области строго-объективного исследования высшей нервной деятельности И. П. Павлов блистательно преодолел этот «критический момент естествознания», чему в большой степени содействовали те новые условия для научной работы, которые были предоставлены Павлову нашим правительством и партией, прежде всего Владимиром Ильичем Лениным и позднее Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Еще в 1921 г. в специальном постановлении Совнаркома, подписанном Лениным, были отмечены «совершенно исключительные научные заслуги академика И. П. Павлова, имеющие огромное значение для трудящихся всего мира».

Та высшая функция мозга, которую мы называем психической деятельностью и которая в течение тысячелетий была объектом изучения психологии, а позднее стала также предметом исследований со стороны физиологии, или, точнее, психофизиологии органов чувств, и со стороны старого учения о локализации психических функций, теперь подверглась систематическому исследованию со стороны новой научной дисциплины — физиологии высших отделов центральной нервной системы.

Высшие нервные процессы, лежащие в основе явлений, описываемых психологией, в основе психологических понятий, процессы, бывшие еще до недавнего времени совершенно недоступными для изучения, стали теперь предметом объективного исследования новой науки, основоположенной И. М. Сеченовым и построенной И. П. Павловым с его школой.

А вместе с этим открылся доступ и к тем патологическим изменениям высших нервных процессов, которые являются основой нарушений, описываемых психопатологами, патофизиологической основой нервно-психических заболеваний. Появилась надежда, что будут найдены пути к новому, научно обоснованному лечению этих нередко столь тяжких заболеваний.

Однако новые научные идеи И. М. Сеченова и И. П. Павлова о происхождении и нейродинамической основе психических процессов неизбежно должны были притти в столкновение, вступить в конфликт, войти в борьбу с теми издавна установившимися, обветшалыми представлениями о природе и происхождении психической деятельности, которые были неразрывно связаны с основами идеалистического миросозерцания, с основами господствовавшей в то время идеалистической философии. Эти пришедшие из глубины тысячелетий представления, как известно, господствовали не только в психологии, но разделялись и многими представителями тогдашнего естествознания.

В статье «Естественно-научное изучение так называемой душевной деятельности высших животных» И. П. Павлов рассказывает об одном из своих сотрудников, которому упорно казалось, что то высокое и своеобразное, что он усматривал в духовном мире человека и высших животных, не только не может быть плодотворно исследовано физиологическим путем, но даже как бы оскорбляется подобными попытками. По поводу только что описанного случая И. П. Павлов пишет: «Нельзя закрывать глаза на то, что прикосновение истинного, последовательного естествознания к последней грани жизни не обойдется без крупных недоразумений и противодействия со стороны тех, которые издавна и привычно эту область явлений природы обсуждали с другой точки зрения и только эту точку зрения признавали единственно-законной в данном случае» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 57—58).

Павловское учение как в своих исходных принципиальных положениях, так и в своих широких и всегда притом экспериментально обоснованных обобщениях требует от многих из тех, кто обращается к нему в вопросах физиологии и патологии нервной системы или в вопросах медицинского, клинического характера, значительной перестройки и отказа от многих общепринятых, ходячих, привычных взглядов и установок.

Павловское направление облегчает окончательное изживание ошибочных концепций в учении о наследственности, тесно связанных с именами Вейсмана, Менделя и Моргана, требует решительного отказа от ложных и вредных положений вирховской теории, убедительно показывает всю несовместимость учения о высшей нервной деятельности со всяческими пережитками идеалистического миросозерцания, с дуализмом, с неовиталистическими тенденциями.

Уже в 1900 г. И. П. Павлов говорил: «Вся беда в том, что во всех нас еще слишком твердо сидит тот дуализм, по которому душа и тело представляют нечто отдельное друг от друга; в глазах естествознания, конечно, подобное разделение невозможно» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 593).

А спустя 30 с лишним лет, возвращаясь к тому же вопросу, он пишет: «Что же касается человека, разве мы не слышим и теперь о свободе воли и не вкоренилось ли в массе умов убеждение, что в нас есть нечто, не подлежащее детерминизации... Не будет большим грехом с моей стороны, если я допущу, что это убеждение живет и в части психологов, замаскированное утверждением своеобразности психических явлений, под которым чувствуется, несмотря на все научно-приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом, непосредственно разделяемый еще массой думающих людей, не говоря о верующих» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 436—437).

Как мы уже говорили, патофизиология высшей нервной деятельности развивалась в школе И. П. Павлова в тесной и неразрывной связи с физиологией высших отделов нервной системы.

Да и трудно было бы представить себе, чтобы патологическая физиология могла плодотворно развиваться без теснейшего взаимодействия с нормальной физиологией.

Работа в области экспериментальной патологии головного мозга животных, по существу, началась в школе И. П. Павлова уже с первых лет возникновения и развития учения о высшей нервной деятельности.

На первом этапе этой работы, удаляя оперативным путем различные отделы больших полушарий головного мозга (а иногда и большие полушария целиком) и затем исследуя животных по методу условных рефлексов, И. П. Павлов ставил перед собой следующие задачи.

Во-первых, по характеру вызванных удалением того или другого отдела нарушений высшей нервной деятельности животного выяснить функциональное значение удаленного отдела в общей работе головного мозга.

Во-вторых, изучить те местные и общие патологические нарушения в течении и взаимодействии высших нервных процессов, которые происходят при удалении того или другого отдела больших полушарий, выявляя при этом во всех подобных случаях черты сходства и различий.

В-третьих, проследить шаг за шагом последовательную смену различных патологических состояний нервной системы, проследить динамику развития экспериментально вызванных патологических нарушений нервной деятельности.

В-четвертых, тщательно исследовать последовательное развитие процессов восстановления нарушенных грубым оперативным вмешательством функций головного мозга, а также изучить те нервные механизмы, с помощью которых происходит компенсация, выравнивание, сглаживание вызванного дефекта — ущерба, причиненного нервной системе.

В-пятых, осуществить все перечисленные здесь задачи путем строгообъективного исследования экспериментально полученных нарушений высшей нервной деятельности при условии обязательного и полного отказа от каких-либо попыток психологического или психопатологического объяснения этих нарушений.

Все эти задачи были блестяще решены И. П. Павловым с участием многочисленных учеников его, среди которых следует отметить Г. П. Зеленого, Л. А. Орбели и Н. И. Красногорского.

Однако метод частичного разрушения, удаления отдельных частей полушарий, по выражению И. П. Павлова, «явно отягченный важными недостатками», глубоко не удовлетворял его, и он стремился к более тонким, к более совершенным методам изучения функций различных отделов головного мозга, поставив эту задачу и перед продолжателями его работы в данной области.

Значение только что описанного этапа научной деятельности И. П. Павлова прежде всего заключается в том, что в процессе подробного и длительного изучения функциональной конституции больших полушарий были заложены основы нового, совершенно оригинального, целиком принадлежащего нашей отечественной науке учения .о динамической локализации функций в головном мозгу, играющего особенно большую роль для невропатологии и психиатрии, для клиники нервных и нервно-психических заболеваний.

Вместо старого учения о локализации функций, традиционно строившегося на попытках установить соотношения между психологическими понятиями и анатомическими фактами и лишенного всякой физиологической основы, И. П. Павлов заложил фундамент нового учения, в основе которого лежит принцип приурочения динамики нервных процессов к конструкции мозга, т. е. изучение путей движения и взаимодействия нервных процессов в головном мозгу как: в норме, так и при патологических условиях, изучение текучеизменчивого распределения этих процессов в мозговой массе, стремление, если можно так выразиться, положить нейродинамический узор на морфологическую канву мозговой ткани.

Перед молодыми советскими учеными — физиологами, морфологами, патофизиологами, нейрохирургами — стоит почетная задача — продолжить и всемерно развить идеи И. П. Павлова в области нового учения о динамической локализации функций, а также и в области локализации патологических нарушений мозговой деятельности, что является особенно важным для клинической медицины!

Но значение экспериментальных исследований И. П. Павлова и его школы на данном этапе далеко не ограничивается только тем, что сделано в направлении учения о локализации. Едва ли не самым существенным является то обстоятельство, что описанные здесь искусственно созданные И. П. Павловым у собак заболевания нервной системы являются как бы грубыми, упрощенными моделями органических поражений головного мозга у человека, главным образом поражений травматического происхождения.

Естественно поэтому, что подробное и тщательное экспериментальное исследование патологических состояний, вызванных у животных разрушением различных отделов головного мозга, в значительной степени облегчает правильное понимание тех общих и местных нарушений нервной и нервно-психической деятельности, которые наблюдаются при разного рода органических поражениях головного мозга у человека, но мало того: оно помогает также понять те нервные механизмы, которые лежат в основе процесса восстановления и компенсации нарушенных функций, а следовательно, помогает и содействовать этим восстановительным процессам.

Надо ли говорить о том, какое значение для клиники, для практической медицины, имеют эти исследования и какие широкие перспективы дальнейших исследований, углубляющих и расширяющих идеи И. П. Павлова в том же направлении, они открывают.

К сожалению, приходится признаться в том, что данные, полученные И. П. Павловым и его сотрудниками при изучении патологических изменений высшей нервной деятельности, вызванных экспериментальными повреждениями (экстирпациями) больших полушарий, до сих пор очень мало использованы клиницистами, а между тем идеи Павлова, содержащиеся в этих исследованиях, безусловно имеют большое значение для всех тех медицинских дисциплин, которые имеют дело с органическими поражениями центральной нервной системы, в особенности, травматического происхождения.

Указывая на ряд трудностей, стоящих на пути изучения высших форм рефлекторной деятельности, И. П. Павлов говорит:    «Конечно,

самая сложная и огромная работа предстояла и предстоит относительно центральной станции, а из частей центральной станции — в серых частях ее и из серых частей — в коре больших полушарий. Работа эта касается как самой видимой конструкции, так и динамических явлений, в ней происходящих, причем все время, конечно, не теряется из виду непременная связь конструкций с динамикой. В силу разницы метода изучения конструкции и динамики исследование естественно большей частью раздваивается между гистологом и физиологом» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 438).

Отечественная наука в настоящее время может гордиться рядом блестящих представителей морфологии мозга и, в особенности, патологической морфологии.

Советская морфология прекрасно владеет всей сложной совершенной методикой и техникой изучения тончайшего строения высших отделов нервной системы, она интенсивно разрабатывает различные вопросы цитоархитектоники, не только догнав, но, возможно, и превзойдя в этом отношении зарубежных исследователей, но можно ли сказать, что она уделяет достаточно внимания той проблеме соотношения между динамикой нервных процессов и конструкцией мозга, которая так интересовала Павлова? Объединяются ли физиологи и гистологи для совместного разрешения этих трудных, но важных задач — важных не только для физиологии и морфологии мозга, но и для клиники, прежде всего для клиники нервных и нервно-психических заболеваний?

Задача взаимодействия между морфологией и физиологией мозга заключается, как нам кажется, не только в том, чтобы установить физиологические особенности различных цитоархитектонических полей, а также и в том, чтобы показать морфологическую основу тех, хотя бы основных, закономерностей движения и взаимодействия корковых процессов, которые были описаны И. П. Павловым, что было бы весьма существенно и для патофизиологии высших отделов нервной системы.

Итак, на первом этапе развития патофизиологии высшей нервной деятельности внимание И. П. Павлова было сосредоточено на исследовании тех патологических состояний, которые возникали под влиянием искусственного (оперативного) повреждения различных отделов головного мозга.

Идеи, руководившие исследовательской работой И. П. Павлова на данном этапе, нашли после его смерти свое продолжение и дальнейшее развитие в работе его учеников, в основном, в следующих направлениях.

Так, О. С. Розенталь вместе со своими сотрудниками, удаляя различные участки мозговой коры у собак и подробно и длительно исследуя затем условно-рефлекторную деятельность этих животных, значительно детализировал, уточнил и продвинул вперед данные, полученные еще при жизни И. П. Павлова. Особенный интерес в его многочисленных экспериментальных исследованиях представляют попытки связать полученные им физиологические данные с данными цитоархитектонического изучения головного мозга.

М. А. Усиевич, производя у собак так называемую лоботомию, т. е. перерезку белого вещества в области лобных долей, в одних случаях односторонне, а в других — двусторонне, подробно изучал те разнообразные патологические расстройства высшей нервной деятельности, которые наблюдались в подобных случаях. Эти исследования представляют особенный интерес потому, что в последнее время за рубежом, в особенности в Америке, а также и в отдельных советских психиатрических учреждениях делают попытки применить лоботомию для лечения некоторых психозов, чаще всего для лечения хронических случаев шизофрении. Исследования Усиевича, связывая работу физиологической лаборатории с клинической практикой, сигнализируют о необходимости соблюдения чрезвычайной осторожности при решении вопроса о терапевтической ценности лоботомии.

Очень много в смысле продолжения и дальнейшего развития идей И. П. Павлова было сделано Э. А. Асратяном.

Ряд экспериментальных исследований Асратяна, проведенных в период 1938—1949 гг., значительно дополнил и расширил имеющиеся в литературе данные по изучению лишенных больших полушарий головного мозга животных. Асратяном подробно были исследованы нарушения вегетативных функций у такого рода животных, трофические расстройства, изменения в соотношении сна и бодрствования и т. д.

Еще при жизни И. П. Павлова одним из его учеников — Л. А. Андреевым — были начаты исследования нарушений высшей нервной деятельности, вызываемых искусственным обескровливанием, анемизацией мозговой коры у животных, что достигалось перевязкой сонных и позвоночных артерий. Асратян, значительно усовершенствовав методику анемизации и применив вместо перевязки артерий искусственное повышение статического давления в субдуральном пространстве мозга, не только существенно дополнил данные Андреева в области нарушений, провоцированных анемизацией, но широко также использовал этот метод для изучения восстановительных процессов в мозговой коре, наблюдающихся при компенсации и обратном развитии патологических состояний, вызванных анемизацией.

Ряд ценных исследований был проведен Асратяном и его сотрудниками по вопросу о роли мозговой коры в развитии приспособительных нервных механизмов, компенсирующих различного рода повреждения, искусственно причиненные животным в виде ампутации одной или двух конечностей, частичных перерезок или расщеплений спинного мозга, перерезок его задних корешков или периферических нервных стволов и т. п.

Наконец, исходя из павловской концепции охранительного торможения, Асратян с успехом применил у животных с искусственно вызванными различного рода травматическими повреждениями нервной системы сонную терапию, лечение длительным наркотическим сном.

Таким образом, как мы видим, научные идеи И. П. Павлова, положенные в основу первого этапа в созидании патофизиологии высшей нервной деятельности, получили дальнейшее развитие в работах ряда его учеников.

Особенно следует подчеркнуть, что эти работы в значительной мере были направлены на установление связей между патофизиологией высшей нервной деятельности и практической медициной, в частности, терапией различных заболеваний мозга, представляя, однако, вместе с тем и высокий теоретический интерес.

Можно с правом сказать, что здесь нашла свое продолжение одна из основных идей И. П. Павлова, заключающаяся во всемерном сближении экспериментальной патологии с экспериментальной терапией.

Если на первом этапе развития патофизиологии высшей нервной деятельности в центре внимания И. П. Павлова находились нарушения работы мозга, вызванные у животных искусственными оперативными его повреждениями и представляющие собой упрощенные модели органических поражений центральной нервной системы у человека, то на следующем — втором — этапе внимание И. П. Павлова сосредоточилось на изучении патологических нарушений высшей нервной деятельности, возникавших под влиянием различного рода вредоносных воздействий функционального характера.

Разнообразные патологические состояния, наблюдавшиеся в этих случаях, представляли собой, по большей части, также как бы схематические модели, но на этот раз не органических, а функциональных заболеваний нервной системы у человека — неврозов, так называемых психогенных или реактивных состояний и психических расстройств, связанных с некоторыми соматическими заболеваниями, особенно эндокринного происхождения.

Этот раздел павловской патофизиологии высшей нервной деятельности получил широкую известность под названием учения об экспериментальных неврозах.

Таким образом, впервые в истории науки в лаборатории были получены живые модели функциональных заболеваний нервной системы.

Особенно интенсивно вопросы изучения такого рода заболеваний разрабатывались в течение последних 15—16 лет жизни И. П. Павлова, причем ближайшим его помощником в разработке этих вопросов и непосредственным и наиболее активным продолжателем ее после его смерти была не так давно скончавшаяся М. К. Петрова.

Павловское учение об экспериментальных неврозах и, вообще, о функционально-обусловленных заболеваниях головного мозга получило широчайшую известность, и поэтому, не останавливаясь на нем специально, напомним только важнейшие факты в его развитии.

Прежде всего вспомним, что это развитие происходило в тесной связи с изучением в школе Павлова различных типов высшей нервной деятельности животных, причем очень много внимания уделялось роли внешней среды в формировании типа, влиянию условий среды и, главным образом, условий воспитания на особенности и изменения типа. Различного рода трудные экспериментальные задачи, которые ставились перед нервной системой животных в процессе выявления их типологических особенностей, часто приводили к ярко выраженным расстройствам высшей нервной деятельности и являлись как бы простейшей схемой психической травмы, эмоционального потрясения или психического переутомления.

Такие искусственно вызываемые перенапряжения нервной системы, в основе которых обычно лежала трудная встреча, борьба, сшибка процессов нервного возбуждения и торможения, приводили в конце концов к срыву высшей нервной деятельности и дали возможность изучить ряд различных по форме, длительности и тяжести течения экспериментальных неврозов.

Одновременно в лаборатории разрабатывались и различные методы лечения этих заболеваний. Впервые при этом был установлен замечательный факт, что для успешности лечения оно должно быть сообразо-вано с особенностями типа высшей нервной деятельности больного животного, что особенно важно для фармакологии и для клиники.

Так же впервые путем детальных и длительных исследований было обнаружено, что малые дозы бромистых препаратов, даже микродозы, вопреки установившемуся мнению, во многих случаях оказываются более эффективными, чем высокие дозы брома.

Как и во всех других областях работы И. П. Павлова, экспериментальная патология высшей нервной деятельности была для него тесно связана с вопросами экспериментальной терапии и с фармакологическими исследованиями. «Конечно, наша власть знания над нервной системой,— говорил он,— должна выявиться в еще большей степени, если мы будем уметь не только портить нервную систему, но потом и поправлять по желанию» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 545).

Уже в раннюю пору изучения экспериментальных неврозов М. К. Петровой и другими было отмечено, что эти заболевания обычно сопровождаются и различными соматическими нарушениями: расстройствами дыхания, секреции слюнных желез, экземами, язвенными процессами, отитами и т. п.

Все это свидетельствовало о том, что в экспериментальные заболевания высшей нервной деятельности вовлекалась и вегетативная нервная система, что заболевания высших отделов нервной системы оказывались вместе с тем и заболеваниями всего организма в целом.

Иногда в заболеваниях, вызванных трудными экспериментальными задачами, т. е. перенапряжениями нервной системы, соматические нарушения были выражены даже ярче и тяжелее, чем нарушения высшей нервной деятельности.

Однако И. П. Павлова интересовали не только патологические состояния этой деятельности, вызываемые нарочитыми внешними вредоносными воздействиями.

Огромная серия кастрированных собак, изученных главным образом М. К. Петровой, показала, что резко выраженные функциональные нервные заболевания могут быть во многих случаях получены и путем экспериментально вызванных нарушений во внутренней среде организма и, в частности, с помощью экспериментальных нарушений работы эндокринной системы.

Оказалось, что даже в тех случаях, когда искусственно внесенный во внутреннюю среду организма дефект был хорошо компенсирован, такие животные тем не менее проявляли своеобразную нервную неустойчивость и повышенную ранимость к внешним неблагоприятным воздействиям. Патологические состояния высшей нервной деятельности нередко возникали у них под влиянием уже незначительных затруднений в экспериментальных заданиях и протекали необычно тяжело.

Напомним также, что еще при жизни И. П. Павлова ярко выраженные нарушения корковой динамики были получены Э. А. Асратяном при экспериментальном повреждении вегетативного нервного аппарата, а именно при перерезке у собак шейных симпатических нервов. Эти опыты, как и данные М. К. Петровой, в свою очередь содействовали пониманию некоторых патогенетических механизмов в происхождении функциональных заболеваний высшей нервной деятельности, вызываемых первичными поражениями во внутренней среде организма, в частности, повреждениями симпатической нервной системы.

Непосредственным продолжателем работы в области экспериментальной патофизиологии функционально-обусловленных заболеваний головного мозга, после смерти И. П. Павлова, была М. К. Петрова, с непревзойденной энергией и страстной заинтересованностью в течение ряда лет разрабатывавшая научные идеи своего учителя в данной области.

Ею было значительно дополнено учение об экспериментальных неврозах; так, например, были получены различные формы экспериментально вызванных фобий, подробно изучены явления патологической застойности возбуждения, собран огромный материал по кожно-дистрофическим и другим соматическим нарушениям, вызванным срывами высшей нервной деятельности, и т. д. Исключительный интерес представляют наблюдения и опыты М. К. Петровой в области влияния экспериментальных неврозов и хронических перенапряжений нервной системы на возникновение опухолей как доброкачественных, так и злокачественных.

Очень много сделано М. К. Петровой также в разработке лечения экспериментальных неврозов и, в особенности, в связи с работами павловской клиники в области сонной терапии этих заболеваний. Интересно, что благотворное влияние сонной терапии было установлено ею не только в отношении экспериментально вызванных нарушений высшей нервной деятельности, но и в отношении сопровождавших их различного рода соматических нарушений. Таким образом, естественно выдвигался вопрос о клиническом применении длительного сна при внутренних заболеваниях, связанных с перенапряжением нервной системы.

Смерть проф. Петровой нанесла тяжелый ущерб развитию павловской экспериментальной патофизиологии высших отделов центральной нервной системы.

Работы Петровой и Асратяна по изучению заболеваний высшей нервной деятельности, вызванных искусственными нарушениями эндокринных и вегетативных функций, были с успехом продолжены рядом других учеников И. П. Павлова.

Несомненно, очень большое значение для развития исследований в области патологических нарушений высшей нервной деятельности, связанных с заболеваниями внутренних органов, должны иметь физиологические исследования К. М. Быкова и его многочисленной школы.

Много ценного для расширения и углубления патофизиологии функциональных заболеваний нервной системы у животных и для дальнейшего развития идей И. П. Павлова в этой области, в годы, прошедшие после его смерти, было сделано М. А. Усиевичем, А. О. Долиным и их сотрудниками.

Начатые еще при жизни И. П. Павлова и продолжающиеся до сих пор экспериментальные исследования М. А. Усиевича показали, что различного рода перенапряжения нервной системы, приводящие у собак к срыву высшей нервной деятельности, сопровождаются более или менее ярко выраженными нарушениями работы внутренних органов и изменениями состава крови. Так, наблюдается повышение или угнетение диуреза, нарушения желчевыделения, изменения голодной перистальтики желудка, значительные колебания в количестве активных химических агентов в крови и, что представляет особенный интерес для

клиники внутренних болезней, устойчиводлительное усиление желудочной секреции и резкое повышение кровяного давления с последующей стабилизацией его на высоком уровне.

Лечение экспериментально вызванных нарушений высшей нервной деятельности животных обычно приводило в опытах Усиевича и к нормализации работы внутренних органов.

Большой интерес представляет разработанная А. О. Долиным область патологических условных рефлексов.

Сочетая инъекции аконитина, камфоры, бульбокапнина и других веществ с какими-либо индифферентными раздражителями, он превращал эти ранее совершенно безвредные агенты в условные раздражители тяжелых патологических реакций. Применяя теперь эти раздражители, он получал в ответ на них то условную реакцию в виде резко выраженных нарушений сердечной деятельности, то явления условной каталепсии, то условный рефлекс в виде судорожного припадка и т. п.

Таким образом, было экспериментально показано, что при некоторых условиях через мозговую кору по механизму патологической временной связи может быть получена полная дезорганизация вегетативной и соматической деятельности подопытного животного. Однако в дальнейших опытах Долиным было показано, что тем же кортикальным путем может быть проведена и экспериментальная терапия вызванных нарушений: их торможение и вместе с тем восстановление нормальных отношений во внутренней среде организма.

Работы М. К. Петровой, К. М. Быкова, Э. А. Асратяна, М. А. Усиевича и А. О. Долина открывают широкие перспективы для дальнейшего развития идей И. П. Павлова, положенных в основу учения о высшей нервной деятельности в различных областях клинической медицины.

Еще в работах М. К. Петровой, а позднее в опытах В. С. Дерябина, И. С. Цитовича и Ю. П. Фролова были исследованы нарушения корковой динамики при некоторых токсикозах, а также было установлено разное их течение у представителей различных типов нервной системы.

Специальной задачей нашей лаборатории в течение пяти последних лет было всестороннее изучение экспериментально вызванных с помощью разнообразных токсических веществ заболеваний нервной деятельности животных и вместе с тем разработка соответствующего лечения. Таким образом, и в данном случае, следуя И. П. Павлову, экспериментальная патология нервной системы была тесно связана с экспериментальной терапией.

Исследования нашей лаборатории, выполненные Котляревским, Гор-шелевой, Хозак, Фаддеевой и Изергиной, были, в основном, сосредоточены в следующих направлениях.

Обычное внимание исследователей центрировалось, преимущественно, на различиях в картинах разных интоксикаций, на специфических особенностях влияния каждой из них на нервную систему. Отнюдь не отказываясь от изучения различий и особенностей, мы тем не менее особенное внимание, по некоторым соображениям, устремили на черты сходства, на общие черты, имеющиеся в действии, казалось бы, самых различных токсических веществ на работу высших отделов нервной системы и в ее ответных реакциях на эти вещества. Под таким углом зрения нами изучались нарушения нервной деятельности, вызванные мескалином, бульбокапнином, тэсом, стафилококковым токсином, стрептококковым токсином и т. д.

За недостатком времени я не могу здесь говорить обо всех общих чертах их действия, открывшихся перед нами.

Скажу только, что во всех случаях раньше, сильнее и длительнее всего поражались наиболее молодые в эволюционном отношении функции головного мозга, особенно наиболее новые условные связи и процессы внутреннего торможения, а позднее всего — наиболее старые, древние функции нервной системы, при обратном развитии процесса, наоборот, ранее всего восстанавливавшиеся.

Очень ясно и притом многообразно выступало влияние на характер течения различных интоксикаций типа высшей нервной деятельности животных.

Если интоксикации предшествовало экспериментальное перенапряжение нервной системы и срыв высшей нервной деятельности, то в большинстве случаев у животных отмечалось особенно тяжелое и затяжное течение интоксикации. Отсюда следовало, что в подобных случаях лечение, более чем когда-либо, должно было направляться не только на детоксикацию организма, но и на восстановление нарушенной высшей нервной деятельности.

Если бы перед нами в данном случае было не животное, а человек, то мы сказали бы, что он нуждается не только в детоксицирующих мероприятиях, но одновременно и в лечении его нервно-психической деятельности, в частности, в научно обоснованной психотерапии.

Внимательно изучая динамику развития различных интоксикаций, мы во многих случаях смогли заметить в высших отделах нервной системы животных на различных этапах заболевания и в различных формах явления разлитого охранительного торможения. Следуя терапевтическому принципу, в свое время установленному И. П. Павловым, было совершенно естественно попытаться усилить и углубить это охранительное торможение с помощью сонной терапии. И действительно, применив при изучаемых нами экспериментальных нейротоксикозах длительный наркотический сон с помощью барбамила и всегда приурочивая его к стадии ясно выраженного охранительного торможения, мы во многих случаях получили хороший терапевтический эффект в виде полного восстановления до того резко нарушенной высшей нервной деятельности подопытных животных.

Однако работа в данном направлении находится в начальной своей стадии и не дает еще оснований для каких-либо категорических утверждений и окончательных выводов.

Итак, как мы видим, научные идеи И. П. Павлова, нашедшие свое воплощение в развитии второго этапа патофизиологии высшей нервной деятельности, именно в многочисленных исследованиях школы Павлова, посвященных патологическим нарушениям высшей нервной деятельности, вызванным функциональными воздействиями то в виде трудных экспериментальных задач, то в виде вредоносных влияний, вносимых во внутреннюю среду организма, получили всестороннее продолжение. Впрочем, это относится почти исключительно к лабораторным исследованиям некоторых из учеников И. П. Павлова, разрабатывающих вопросы патофизиологии высшей нервной деятельности.

Что касается общей патологической физиологии, то, к сожалению, еще нельзя сказать, что учение о высшей нервной деятельности нашло здесь благоприятную почву для своего дальнейшего развития и вошло в тесную связь с основной проблематикой этой науки.

Можно думать, что та энергичная борьба против вирховианства, которую вел в последнее время создатель собственного оригинального направления в отечественной патологии академик А. Д. Сперанский со своими учениками, создаст более благоприятную почву для широкого проникновения в патологию и павловского учения о высшей нервной деятельности.

Надо ли здесь напоминать о том важном значении, какое имеют для общей патологии павловские работы в области физиологии кровообращения и пищеварения, а также научные установки И. П. Павлова в вопросах трофической иннервации.

Как известно, третьим и последним этапом работы И. П. Павлова в области патологии высшей нервной деятельности были те замечательные исследования, которые он проводил в созданных по его желанию при его лабораториях клинике нервных и клинике нервно-психических заболеваний. Именно здесь идеи павловского нервизма получили свое наивысшее развитие, и именно здесь ближе, чем когда-либо ранее, великий физиолог подошел к вопросам клинической медицины.

Позвольте, однако, прежде чем остановиться на путях развития научных идей И. II. Павлова, характеризующих последний этап его работы в области патофизиологии высшей нервной деятельности, задержать ваше внимание на некоторых вопросах, тесно связанных с дальнейшим развитием павловского учения в целом.

При жизни И. П. Павлова в его лабораториях физиология и патология высшей нервной деятельности были почти неразделимы.

И в настоящее время поступательное движение патофизиологии высших отделов нервной системы в большой мере зависит от успешного развития физиологии тех же отделов. Патофизиология высшей нервной деятельности в высокой степени заинтересована в успешности этого развития.

Мы знаем, что за последние годы в ряде зарубежных стран в связи с особенностями политической ситуации, одной из характерных черт которой является возросшая агрессия воинствующего идеализма, основные идеи учения о высшей нервной деятельности стали вызывать особенно резкое противодействие в форме предубежденной, несправедливой и пристрастной критики, нередко трудно отделимой от клеветы.

Перед учениками и продолжателями дела И. П. Павлова стоит задача неотступного развития научных идей своего великого учителя, неуклонного проведения основных положений его учения и, прежде всего, правильного и точного понимания этих положений.

А между тем со всей прямотой и откровенностью надо сказать, что в развитии учения о высшей нервной деятельности после смерти И. П. Павлова, как это отмечает и К. М. Быков, к сожалению, не все обстоит вполне благополучно.

Сам И. П. Павлов никогда не считал позорной критику своих ошибок. Так, в предпоследней лекции о работе больших полушарий он говорит: «В заключение я перехожу к нашим ошибкам, которых мы делали немало в прошлом и которые постепенно поправляли и поправляем» (Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 321).

Но речь идет даже не о признании ошибок.

За тот период времени, который прошел после смерти И. П. Павлова, с одной стороны, особенно резко выявилось, что основные положения павловского учения оспариваются и искажаются некоторыми нашими физиологами; с другой стороны, становится все яснее, что ряд весьма существенных вопросов учения о высшей нервной деятельности неодинаково понимается и толкуется теми или другими из учеников И. П. Павлова.

Необходимо сколько возможно разобраться в создавшемся положении, необходимо внести ясность по ряду вопросов, необходимо достичь полного взаимного понимания и объединения усилий в деле дальнейшего развития научных идей И. П. Павлова в области созданного его гением учения о высшей нервной деятельности.

В 1932 г. академик И. С. Беритов писал: «Школы Павлова и Бехтерева устанавливают массу закономерностей для толкования явлений индивидуальной деятельности. Но как уже не раз мы имели случай убедиться, эти школы не считаются совершенно с законами общей физиологии центральной нервной системы, а потому созданные ими закономерности находятся часто в явном противоречии

с последними законами. Вследствие этого эти закономерности носят чисто гипотетический характер, пригодный только для систематизации фактов, но не для научного их объяснения».

И несколько дальше: «Вот поэтому я считаю, что попытка, произведенная в данной монографии, чисто физиологического изложения индивидуальной деятельности должна быть признана исходным моментом в процессе создания настоящего физиологического учения о сложно-нервной деятельности человека и животных» (И. С. Беритов, Индивидуально приобретенная деятельность центральной нервной системы, 1932, стр. 433).

Как мы видим, академик Беритов в 1932 г. считает, что, устанавливая специфические закономерности корковой деятельности, школа Павлова игнорирует общие закономерности работы центральной нервной системы, распространяющиеся и на все другие отделы нервной системы, например, на спинной мозг. Вместе с тем Беритов полагает, что настоящую физиологию сложно-нервной деятельности строит не Павлов, а Беритов.

В 1947 г. в другой своей монографии академик И. С. Беритов пишет по поводу изучения корковых процессов в школе Павлова следующее: «Школа Павлова рассматривает все эти своеобразные явления жизнедеятельности организма собаки с точки зрения тех закономерностей нервной деятельности, которые известны в отношении спинного мозга обезглавленного животного» (И. С. Беритов, Об основных формах нервной и психо-нервной деятельности, изд. АН СССР, 1947, стр. 74).

Таким образом оказывается, что школа Павлова игнорирует специфические особенности корковой деятельности и объясняет ее с точки зрения закономерностей спинного мозга.

Прекрасно известно, что И. П. Павлов на самом деле различал в работе мозговой коры, во-первых, закономерности, общие с деятельностью других отделов нервной системы, куда относятся явления нервного проведения, суммации, индукции и т. д., и, во-вторых, закономерности, специфические для корковой деятельности, какими являются для высших животных замыкательная функция, процессы высшего синтеза и анализа и явления внутреннего или условного торможения, а для человека, прежде всего, вторая сигнальная система.

Отсюда следует, что как в 1932 г., так и в 1947 г. академик И. С. Беритов, к сожалению, не обнаружил достаточного знакомства с павловским учением о высшей нервной деятельности и правильного понимания этого учения и тем менее имел основание утверждать, что настоящую физиологию сложно-нервной деятельности создает не Павлов, а он.

Ясно, что у всех, кому действительно дорого павловское учение, и прежде всего это относится к ученикам Павлова, научные установки академика И. С. Беритова в области физиологии высшей нервной деятельности не могли вызывать чувства удовлетворения и тем более одобрения.

Как же надо понять высказывание одного из учеников И. П. Павлова, относящееся к 1940 г.: «Лаборатория акад. Беритова давно уже успешно работает по физиологии высшей нервной деятельности, им написан ряд монографий, посвященных условному рефлексу, и я считаю его одним из лучших знатоков физиологии высшей нервной деятельности» (П. К. Анохин, Архив биологических наук, т. 57, в. 1, 1940). И это пишется без малейшей критики резко отрицательных и притом совершенно неадэкватных установок академика Беритова на павловское учение одним из учеников И. П. Павлова. Как надо понимать в этом случае проф. Анохина?

Мы не будем здесь задерживаться на хорошо известных и в большинстве случаев созвучных с академиком И. С. Беритовым обвинениях проф. Анохина по адресу Павлова в механицизме, в «аналитической ограниченности», в будто бы недооценке Павловым явлений синтеза и принципа целостности, в недостаточной якобы аргументированности основных понятий павловского учения, наконец, в том, что будто бы наиболее уязвимым пунктом учения об условных рефлексах является его отрыв от зарубежной неврологии. Отметим только, что в действительности и в главном дело не в «отрыве», а в том непримиримом различии, которое существует между идеологическими основами павловского учения, с одной стороны, и глубоко чуждыми диалектическому материализму идеалистическими и механистическими предпосылками зарубежной неврологии — с другой. Понимает ли это, упрекая И. П. Павлова в «отрыве», проф. Анохин?

Проф. Анохин уже давно обладает прекрасными условиями для дальнейшего развития научных идей своего учителя. Что же прибавлено им к тем основным закономерностям высшей нервной деятельности, которые были установлены И. П. Павловым? Какие сколько-нибудь существенные факты внесены сюда? Что сделано им, скажем, в разработке столь важных проблем, как типологические и возрастные особенности этой деятельности у животных, проблем, как известно, привлекавших к себе пристальное внимание И. П. Павлова и безусловно требующих своего продолжения не только в интересах физиологии, но и медицины? Что именно сделано проф. Анохиным в направлении установления связей между учением о высшей нервной деятельности и клиникой? В работах проф. Анохина очень трудно найти ответ на все эти вопросы.

Начиная уже с первых работ своих, напечатанных после смерти И. П. Павлова, проф. Анохин ставит своей главной задачей пересмотр и «исправление» основных понятий павловского учения. Так, он заявляет о необходимости заново пересмотреть «недостаточно аргументированное», по его мнению, понятие условного рефлекса.

Вместо того, чтобы всемерно расширять и углублять исследования И. П. Павлова в области явлений нервного анализа и синтеза, к которому Павлов, как известно, относил и образование условного рефлекса, проф. Анохин, предпочитая шеррингтоновское понятие интеграции, заявляет, что центральным пунктом, определяющим его взгляды на все процессы высшей нервной деятельности, является выдвинутое им понятие об интегральном характере безусловных и условных реакций животного. В этом плане, как новое открытие, на всевозможные лады преподносится тот старый, давно известный факт, что при выработке, например, слюнного условного рефлекса в условную реакцию входит кроме секреторного и ряд различных скелето-двигательных и вегетативных компонентов.

Точно так же не дают ничего нового и попытки проф. Анохина объяснить нервно-физиологическую основу эмоций.

Уже начиная с первых месяцев после смерти И. П. Павлова, проф. Анохин подверг радикальному пересмотру павловское понятие внутреннего торможения и, даже шире, вообще коркового торможения, причем не только подверг пересмотру, но и полностью отверг. Любопытно при этом, что как 14 лет назад, так и сейчас он утверждает, что хотя его взгляды на корковое торможение противоречат всем печатным работам Павлова, но что тем не менее они якобы соответствуют неосуществленным планам Павлова, которые этот последний излагал проф. Анохину в личных конфиденциальных разговорах. Однако нельзя сказать, чтобы это содействовало внедрению идей проф. Анохина в отечественную физиологию.

Как известно, И. П. Павлов всегда считал, что условные рефлексы образуются и упрочиваются в мозговой коре, являясь у высших животных корковыми связями. Проф. Анохин без сколько-нибудь убедительных доказательств в течение 15 лет утверждает, что процесс упрочива-ния, автоматизации двигательных условных рефлексов сопряжен с их переходом из коры в подкорковые области.

Одним из главных своих достижений проф. Анохин считает якобы обоснованное им понятие «функциональной системы», но достаточно подробно ознакомиться с работами И. П. Павлова, относящимися к 1910 — 1916 гг., чтобы убедиться, что уже в эти годы, стремясь к анатомо-физиологическим корреляциям, в основе сложных рефлекторных актов И. П. Павлов видел функциональное объединение нейронов, относящихся к различным отделам головного мозга, к различным этажам центральной нервной системы. В дальнейшем Павлов, как известно, неоднократно возвращался к вопросу о функциональных или динамических системах, охватывающих кору и нижележащие отделы. К сожалению, понятие «функциональной системы» не нашло существенных дополнений в работах проф. Анохина.

Не удовлетворяясь установленным на основе строго объективных исследований школы И. П. Павлова понятием дифференцирования условных рефлексов, проф. Анохин заменил это понятие при изучении двигательных условных реакций чисто психологическим, совершенно субъективным понятием «реакции активного выбора», перейдя таким образом с пути строго объективного физиологического изучения фактов на путь субъективно-психологической их интерпретации.

Нельзя также признать научно правильной следующую весьма излюбленную проф. Анохиным форму аргументации своих положений: так, излагая свою теорию якобы несуществующего коркового торможения, он утверждает, что эта концепция соответствует нигде не напечатанным высказываниям И. П. Павлова, что свое «интегральное» понимание условного рефлекса он неоднократно обсуждал с И. П. Павловым, что новые возможности, открываемые его методикой исследования, были высоко оценены И. П. Павловым, и т. п. и т. п.

Но пересматривая, переделывая или отвергая ряд основных понятий павловского учения, пытаясь дать экспериментальным фактам, объясненным Павловым, свое собственное, якобы лучшее объяснение, проф. Анохин не содействует этим дальнейшему развитию идей И. П. Павлова и в конце концов приходит к выводам, которые явно умаляют значение павловского учения, ограничивают его возможности и являются несовместимыми с основными физиологическими установками И. М. Сеченова и И. П. Павлова.

«В процессе исследований выяснилось,— пишет в 1949 г. проф. Анохин,— что роль лобных отделов коры не может быть выражена в обычных терминах, которыми мы располагаем при изучении высшей нервной деятельности. Ни понятие торможения, ни понятие возбуждения, ни их всевозможные соотношения не могут выразить того специфического, что вносят лобные отделы в интеграцию высшей нервной деятельности» («Проблемы высшей нервной деятельности», изд. АМН СССР, 1949, стр. 7).

Установленные И. П. Павловым закономерности движения и взаимодействия, синтеза и анализа высших нервных процессов относятся, как известно, к деятельности мозговой коры в целом. Мозговая кора представляет собой объединенную в своей деятельности сложную динамическую систему, и элиминировать, вырвать функции лобных долей из этой системы нет никаких оснований, равно как нет оснований и отказываться при изучении этих долей от установленных И. П. Павловым закономерностей работы больших полушарий головного мозга. Но это обстоятельство, конечно, нисколько не мешает изучению в то же время и качественных особенностей в работе лобных долей по сравнению с другими отделами головного мозга.

Установки проф. Анохина идут в разрез со всеми экспериментальными исследованиями лобных долей, вышедшими из школы И. П. Павлова. По существу, такого рода установки не продолжают и не развивают дальше эти исследования, а зачеркивают их.

Утверждая недостаточность всех основных понятий павловского учения для объяснения функций лобных долей, проф. Анохин полагает, что такое объяснение может быть достигнуто только с помощью все того же понятия «интеграции», хотя остается совершенно непонятным, почему надо предпочесть это понятие павловским понятиям высшего коркового синтеза и анализа. Придя к убеждению, что основные понятия физиологии высшей нервной деятельности при изучении лобных долей помочь не могут, проф. Анохин обращается за помощью к данным психологических исследований («Проблемы высшей нервной деятельности», 1949, стр. 122).

Таким образом, проф. Анохин окончательно сходит с павловского пути строго объективного исследования корковой динамики, что, впрочем, не является неожиданным, если вспомнить весь ранее им пройденный путь,— путь необоснованного пересмотра и переделки на свой лад основных понятий павловской физиологии высшей нервной деятельности или даже прямого отказа от этих понятий. Нет сомнения в том, что такой путь не был и не будет полезным для патофизиологии высших отделов нервной системы.

Научные работники в области патофизиологии высшей нервной деятельности с большим вниманием и интересом следят за исследованиями той лаборатории, которая в свое время была колыбелью учения об условных рефлексах. Я имею в виду павловский физиологический отдел Института экспериментальной медицины, отдел, ныне руководимый проф. П. С. Купаловым.

Но надо прямо сказать, что некоторые особенности общего направления работы этого отдела вызывают глубокое недоумение.

«Уже в настоящее время, — пишет проф. Купалов в своей статье, напечатанной в феврале 1950 г., — мы нашли существование особого вида условных рефлексов, которые протекают, как укороченные условные рефлексы, что предугадывал еще великий И. М. Сеченов. Внешнее воздействие, действительно, может не дать видимой реакции животного, но вызвать лишь определенное внутреннее возбуждение (подчеркнуто мною.— А. И.-С.) больших полушарий головного мозга, связанное с тем, что получило название внутренних переживаний, чувств ь их различных разновидностях» («Бюллетень экспериментальной биологии и медицины», № 2, 1950, стр. 87). Нетрудно заметить, что ссылка на И. М. Сеченова здесь не вполне адэкватна. Сеченовым, как известно, описаны рефлексы задержанные, заторможенные в своей последней трети, в своем конце. Хорошо также известно, что торможение для Сеченова не было просто отсутствием эффекта, а особым процессом. То, что описывает проф. Купалов, явно отличается от укороченных сеченовских рефлексов и от тормозных рефлексов И. П. Павлова.

Проф. П. С. Купалов утверждает, что могут существовать процессы, не выражающиеся ничем, никакой видимой реакцией нервной системы, кроме, говоря его словами, «внутреннего переживания». Спрашивается, каким же путем проникает проф. Купалов в эти «внутренние переживания» своих собак? И является ли объяснение нервных процессов с помощью обращения к «внутренним переживаниям» собаки задачей физиологии высшей нервной деятельности?

«Есть два типа укороченных условных рефлексов,— говорит дальше проф. Купалов.— Одни из них, начинаясь внешним раздражителем, не имеют обычного завершения в форме видимой реакции. Другие, заканчиваясь внешней реакцией, происходят без непосредственного внешнего воздействия. В одном случае концом рефлекса является особое внутреннее возбуждение коры полушарий, в другом случае — подобное внутреннее возбуждение само по себе развертывает ход рефлекса. А эти состояния внутреннего возбуждения и представляют различные внутренние переживания животного, его субъективный мир» («Бюллетень экспериментальной биологии и медицины», № 2, 1950, стр. 87).

Таким образом, кроме тех детерминированных внешними и внутренними раздражениями проявлений нервной деятельности, которые были описаны И. П. Павловым как условные и безусловные рефлексы, по проф. Купалову, существуют еще такие формы поведения животного, которые не детерминированы ни внешними, ни внутренними воздействиями, которые не зависят ни от внешней, ни от внутренней среды организма, а являются проявлением внутренних переживаний животного, исходят из его субъективного мира, выражают неизвестно откуда взявшееся «внутреннее возбуждение». В одной из своих работ проф. Купалов аналогирует предлагаемое им понятие «внутреннего возбуждения» с павловским понятием внутреннего торможения («Достижения советской медицинской науки за 30 лет», изд. АМН СССР, 1947, стр. 77). Но это плохая аналогия, так как процессы внутреннего торможения, по Павлову, всегда являются ответом на тот или другой раздражитель, а для внутреннего возбуждения характерно именно то, что оно, по словам проф. Купалова, не предрешено какими-либо раздражителями и «первично формируется» в мозговой коре, является первичным «самостоятельным», спонтанным возбуждением корковых клеток.

Возбудителем реакций животного, как выражается проф. Купалов, «могут быть не только процессы ощущения и восприятия, но также чувства и эмоции животного» (там же, стр. 77).

В первом случае проф. Купалов видит обычные условные рефлексы, во втором — продукты «внутреннего возбуждения». Но кто же не знает, что именно в тех реакциях животного, которые с зоопсихологической точки зрения являются эмоциональными или аффективными, как раз наиболее ярко и выступает зависимость их от внешних или внутрите-лесных раздражителей, т. е. совершенно очевидная их детерминированность, их условно- или безусловно-рефлекторный характер.

Не довольствуясь описанием таких нервных процессов, которые ничем не выражаются ни во внешней, ни во внутренней среде, а заканчиваются лишь «внутренними, субъективными переживаниями» собаки и описанием «рефлексов», начинающихся в мозговой коре, не зависящих ни от каких раздражителей и производимых «внутренними переживаниями» животных, проф. Купалов описывает еще одну категорию «укороченных рефлексов». «В последнее время получены факты,— говорит он,— показывающие, что могут существовать внутренние рефлексы самой коры больших полушарий, когда одно функциональное состояние коры вызывает другое функциональное состояние» («Достижения советской медицинской науки за 30 лет», стр. 77).

Таким образом, к рефлексам без конца и к рефлексам без начала проф. Купалов прибавляет еще рефлексы, у которых нет ни начала, ни конца. Кратко характеризуя основные особенности описанных здесь установок проф. Купалова, приходится сказать следующее:

1.    Мы хорошо знаем, как понимали рефлекторный акт И. М. Сеченов и И. П. Павлов, которые видели в этом акте функциональное объединение трех обязательных компонентов: рецепторного, центрально-связующего и эффекторного — в форме положительной и тормозной реакции. С точки зрения рефлекторной теории, как ее понимал И. П. Павл о в, то, что описывает проф. Купалов, не является рефлексами и не может носить это название.

2.    Приводимые проф. Купаловым данные несовместимы с детерминистическими представлениями как И. М. Сеченова, так и И. П. Павлова, ибо проф. Купалов допускает существование таких форм деятельности высшего животного, которые не детерминированы ни внешними, ни внутренними раздражителями и, следовательно, не зависят от воздействия внешней и внутренней среды организма, носят самопроизвольный, спонтанный характер.

3.    В понимании и объяснении изучаемых им фактов поведения животного проф. Купалов уклоняется от разработанного И. П. Павловым строго-объективного метода исследования и от основных принципиальных положений павловской физиологии высшей нервной деятельности, объясняя те или другие акты поведения животных как результат их внутренних переживаний, как выражение их субъективного мира, как внешнее проявление их чувств, эмоций и т. п. Иначе говоря, с пути строго-объективного физиологического исследования проф. Купалов соскальзывает на старый, отвергнутый И. П. Павловым, зоопсихологический путь.

Академик И. С. Беритов на стр. 47 своей монографии, трактующей «Об основных формах нервной и психонервной деятельности» (изд. АН СССР, 1947), с явным удовлетворением отмечает, что установки проф. Купалова не без влияния работ его — академика Беритова, и в этом нельзя с ним не согласиться. П. С. Купалов является одним из старейших учеников и сотрудников И. П. Павлова. Поэтому естественно было ожидать, что учение о высшей нервной деятельности найдет в нем одного из наиболее устойчивых и последовательных продолжателей дела И. П. Павлова. Его работы в этой области могли бы оказать неоценимую помощь дальнейшему развитию патофизиологии высших отделов центральной нервной системы.

Одним из наиболее важных, но в то же время и наиболее трудных вопросов как для физиологии, так и для патофизиологии высшей нервной деятельности является вопрос о взаимоотношении субъективного и объективного.

При изучении высшей нервной деятельности человека, как мы увидим далее, этот вопрос тесно сплетается с другим, не менее важным вопросом — вопросом о взаимодействии первой и второй сигнальных систем.

Владимир Ильич Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», упоминая о взглядах Л. Фейербаха на «вещь в себе», пишет: «Ощущение есть субъективный образ объективного мира...» (Соч., т. 14, стр. 106), а в другом месте той же книги, расширяя эту мысль, повторяет: «Основное отличие материалиста от сторонника идеалистической философии состоит в том, что ощущение, восприятие, представление и вообще сознание человека принимается за образ объективной реальности» (там же, стр. 254). В «Философских тетрадях», в конспекте книги Гегеля «Наука логики», можно найти также следующее примечание

В. И. Ленина: «Человеческие понятия субъективны в своей абстрактности, оторванности, но объективны в целом, в процессе, в итоге, в тенденции, в источнике» (Госполитиздат, 1947, стр. 180). «Для всякого естествоиспытателя,— говорит В. И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», — не сбитого с толку профессорской философией, как и для всякого материалиста, ощущение есть действительно непосредственная связь сознания с внешним миром, есть превращение энергии внешнего раздражения в факт сознания» (Соч., т. 14, стр. 39).

Для И. М. Сеченова ощущения, как известно, были и субъективны и объективны (Рефлексы головного мозга, Л., 1926, стр. 104), а И. П. Павлов представлял их себе как наипростейшие субъективные сигналы «объективных отношений организма к внешнему миру» (Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 101).

Отражая объективную реальность, психическая деятельность не только субъективно переживается, но и получает свое объективное выражение в разнообразных формах внешней деятельности и в различных влияниях на работу внутренних органов, представляя таким образом единство субъективного и объективного.

Отнюдь не отрицая существования внутренних психических переживаний, но неизменно рассматривая психическую деятельность как высшую нервную деятельность, И. П. Павлов, как известно, изучал ее путем специально разработанного им строго объективного метода или, если так можно выразиться, путем нейродинамического метода.

Как известно, В. И. Ленин задачу научной психологии видел в изучении «материального субстрата психических явлений — нервных процессов...» (Соч., т. 1, стр. 127) и в объяснении таким путем этих явлений.

Именно таким путем шел и И. М. Сеченов.

И. П. Павлов считает, что установленные психологией понятия должны получить объяснение в тех данных, которые добываются путем строго-объективного исследования высшей нервной деятельности. Именно так он мыслит наложение явлений психической деятельности на физиологические факты, «слитие» психологического с физиологическим, установление соотношений и совпадений между тем, что было ранее описано субъективно-психологическим путем, и тем, что получено путем объективно-физиологического исследования. Та высшая функция мозга, которую мы называем психической деятельностью, представляла для И. П. Павлова единство субъективного и объективного.

В этом смысле совершенно ошибочной надо признать открывающую путь к субъективному идеализму позицию одного из учеников И. П. Павлова — проф. Л. Н. Федорова, который еще в 1930 г. встал на точку зрения отождествления психического с субъективным, а нервного — с объективным («Человек и природа», 1930, № 4, стр. 26).

В своих «Лекциях по физиологии нервной системы» академик Л. А. Орбели, обсуждая психофизическую проблему, пишет: «Всякий подход врача начинается с осведомления о субъективном состоянии. Спрашивают человека, на что он жалуется, что он испытывает, что его беспокоит, и выступает вопрос о том, какова зависимость между явлениями субъективными и объективными, что чему соответствует, что является связанным с чем, что без чего не может проявляться, что обязательно должно протекать вместе. Для того чтобы на эти вопросы получить ответ, безусловно необходимо наряду с объективным изучением физиологических функций вести изучение субъективного мира, сопоставлять данные субъективного и объективного изучения» («Лекции по физиологии нервной системы», 1935, стр. 232). Следовательно, если человек рассказывает о своих ощущениях, то перед врачом открывается его субъективный мир, если исследуют его соматическое состояние, то перед врачом раскрываются объективные явления. Как известно, в медицинском обиходе действительно существует традиционное, но весьма упрощенное разделение результатов исследования больного на «субъективные данные» и «объективные данные». Однако правильно ли исходить из этих крайне схематических и совершенно условных, принятых в медицинской практике, представлений при обсуждении взаимоотношений субъективного и объективного в аспекте психофизической проблемы? И в самом деле: разве внутренние психические так называемые субъективные, но вместе с тем и более или менее точно отражающие объективную реальность переживания получают свое внешнее выражение только через слово, через высказывания, через речь?

Едва ли можно оспаривать, что эти переживания находят свое выражение также и в мимике (например, в мимике боли, тревоги, радости и т. п.), и в жестах, и в поступках, и даже в различного рода вегетативных реакциях (например, сердечно-сосудистых), в которых обычно особенно резко проявляются эмоциональные переживания.

А высказывания человека — разве они только субъективны, разве они не являются одним из объективных проявлений работы мозга?

И разве эта работа мозга не является одновременно субъективно переживаемой и вместе с тем отражающей воздействия внешней и внутренней среды организма?

Внутренняя работа мозга, переживаемая самим субъектом то как сознательная, активная, то протекающая для него непроизвольно, как бы автоматически, получает свое внешнее выражение, с одной стороны, в непосредственной деятельности, в виде различного рода действий, поступков, вегетативных реакций, с другой — в речевой деятельности.

С точки зрения павловского учения, в первом случае мы встречаемся с преимущественным проявлением первой сигнальной системы мозговой коры, во втором — с преимущественным проявлением второй сигнальной системы. Нет никаких оснований при этом в непосредственной деятельности видеть выражение объективного, а в речевой — выражение субъективного. В обоих случаях высшая нервная деятельность представляет собой единство объективного и субъективного.

Никак нельзя поэтому согласиться с академиком Л. А. Орбели в том, что в словесных реакциях, в высказываниях человека получают выражение «субъективные явления», а в других деятельностях нервной системы «явления объективные».

Но, несмотря на все большие и неоспоримые заслуги Л. А. Орбели в некоторых областях физиологии, нельзя согласиться и не только с этим. «...Возможность субъективно наблюдать за собственным своим внутренним миром дает нам богатейший материал для расширения наших знаний о функциях мозга, — пишет академик Л. А. Орбели. — Действительно, когда мы ограничиваемся одними внешними объективными наблюдениями поведения животных и, в особенности, человека, то мы в сущности наталкиваемся на такую картину. Представьте себе, что вы находитесь против какого-нибудь здания. Вы видите, что в это здание входят десятки и сотни людей, которые, побыв внутри него, через некоторое время выходят обратно и идут куда-нибудь... Все это вы можете увидеть, стоя против здания и наблюдая извне за входящими и выходящими людьми. Но вы не составите себе представления, что они проделывали внутри этого здания» («Лекции по физиологии нервной системы», 1935, стр. 232).

Таким образом академик Л. А. Орбели признает недостаточность, ограниченность объективного метода не только для человека, но даже и для животных. Безусловно необходимо, по его мнению, «наряду с объективным изучением физиологических функций вести изучение субъективного мира, сопоставлять данные субъективного и объективного изучения» (там же).

«Если бы этого не было, — говорит несколько далее академик Орбели, — мы не могли бы произвести это сопоставление психических явлений с физиологическими и получить правильное физиологическое объяснение явлений психологических. Мы лишили бы себя возможности применять самое точное орудие, которое имеется в наших руках... В этом отношении физиология органов чувств дает особенно ценный материал» (там же, стр. 233).

Как это ни странно, но самым точным орудием для изучения высшей нервной деятельности, по мнению академика Л. А. Орбели, является изучение внутренних переживаний с помощью субъективного метода, а затем сопоставление полученных таким путем данных с данными физиологическими.

Общее направление соображений Л. А. Орбели по данной проблеме таково:    субъективный метод ведет к психическому, объективный — к физиологическому; данные того и другого следует сопоставлять друг с другом.

Создается впечатление, что академик Л. А. Орбели стоит на позиции психофизиологического параллелизма.

В сборнике «Вопросы высшей нервной деятельности, напечатанном в 1949 г., он говорит: «...подобно тому, как мы на основании объективных наблюдений можем следить за динамикой нервных процессов, точно так же за этой динамикой мы можем следить и по их субъективным проявлениям, и нашу задачу должно доставить такое одновременное изучение объективных и субъективных процессов, которое даст возможность полностью проследить взаимосвязь и проверить закономерности деятельности нервной системы, обнаруженные как объективным путем, так и субъективным» («Вопросы высшей нервной деятельности», изд. АН СССР, 1949, стр. 750).

Трудно согласиться с тем, что закономерности деятельности нервной системы, установленные объективным путем, нуждаются еще в проверке с помощью данных субъективного наблюдения. Наоборот, данные субъективного наблюдения, самонаблюдения могут быть проверены, поняты и объяснены с помощью закономерностей высшей нервной деятельности, изученных путем строго объективного исследования.

Непонятным также остается утверждение академика Л. А. Орбели, что качественной особенностью человека является возникновение у него «субъективного мира» (Физиологический журнал СССР, т. 36, № 1, 1950, стр. 14).

В своей последней книге («Вопросы высшей нервной деятельности», изд. АН СССР, 1949) на стр. 798 Л. А. Орбели пишет: «Мы имеем возможность и объективного наблюдения над больными и оценки их субъективных показаний по речевым актам».

В предисловии ко второму тому «Павловских сред» на стр. 6 (изд. АН СССР, 1949) Л. А. Орбели отмечает «постоянное стремление Ивана Петровича к самонаблюдению», а на стр. 514 того же тома приводится такое высказывание И. П. Павлова: «Мне подарили книгу американского психолога Вудворса... Я сначала как раз прочел тот отдел психологии, которым вообще интересуюсь мало, — это психология, которая основывается на интроспекции, т. е. на самонаблюдении, и о которой я всегда был довольно невысокого мнения. Именно в его прекрасном изложении я вновь убедился, до чего она беспомощна». И на следующей странице он дополняет: «Надо не описывать явления, а вскрывать законы их развития. Из одних описаний никакой науки не выходит».

То некоторое предпочтение, отдаваемое субъективному методу над объективным, то признание равноценности обоих этих методов, с чем нередко можно встретиться в трудах академика Л. А. Орбели, резко расходятся со многими хорошо известными высказываниями И. П. Павлова. Так, еще в 1906 г. он говорит: «...в конце концов все данные субъективного характера должны перейти в область объективной науки. Смесь субъективного с объективным в исследовании — это вред для дела. Надо делать попытки разбирать явления с чисто объективной стороны...» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 375). Спустя год, И. П. Павлов по тому же вопросу высказывается следующим образом: «Субъективный метод исследования всех явлений имеет давность первого человека и что принес он нам? Ничего. Все, что выдумали с его помощью, приходится ломать и строить новое» (там же, стр. 381). И в те же годы И. П. Павлов говорит так: «Весь разговор заключается в том, можно ли анализ так называемых психических явлений вести объективным научным путем. Мы утверждаем, что можно» (там же, стр. 377).

Да и среди отечественных психологов, как нам кажется, в настоящее время едва ли найдется много таких, которые будут особенно отстаивать субъективный метод.

Академик Л. А. Орбели считает, что «в тех временных связях, которые изучал Иван Петрович, мы имеем только элементарнейший процесс высшей нервной деятельности» (Физиологический журнал СССР, т. 33, № 6, 1947, стр. 676). А между тем И. П. Павлов в 1935 г. пишет: «Итак, временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое — то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией?» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 561).

В той же, только что цитированной статье академик Л. А. Орбели пишет: «Кроме того выяснилось, что сам по себе механизм образования условных связей уж до такой степени элементарен, что взрослый человеческий организм далеко не гордится выработкой новых условных связей. Он гордится скорее тем, что этой выработке сильно противодействует и очень быстро укладывает вырабатывающиеся рефлексы в известные рамки» (Физиологический журнал СССР, т. 33, № 6, 1947, стр. 676).

А между тем И. П. Павлов говорит о том, что «условная временная связь... специализируется до величайшей сложности и до мельчайшей дробности» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 562), достигая, по его словам, в процессе «широчайшего синтеза» и «тончайшего анализа» сложнейших форм.

Над высшей нервной деятельностью, такой, как понимал ее И. П. Павлов, по мнению академика Л. А. Орбели, имеется нечто то противодействующее этой деятельности, то быстро укладывающее ее в известные рамки. Не правильнее было бы сказать, что под влиянием постоянного взаимодействия с внешней для человека, прежде всего социальной, средой в высшей нервной деятельности нередко возникают противоречия, ошибки, борьба и в результате то преодоление одних процессов другими, то объединение их. Следует отметить, что этим противоречиям, этой борьбе, как известно, много внимания уделял и сам И. П. Павлов.

Указывая в своем предисловии к сборнику «И. П. Павлов. Психопатология и психиатрия» (изд. АМН СССР, 1949, стр. 5), что творец учения о высшей нервной деятельности отлично понимал все сложности и трудности, стоящие на пути изучения этой деятельности у человека, Л. А. Орбели отмечает: «Вот почему он полностью и на много лет отказался от пользования при оценке поведения животных терминами и понятиями человеческой психологии». Так ли это? Не по другим ли соображениям отказывался Павлов от психологии?

В 1931 г. он пишет: «Вы имеете перед собой живой организм, до человека включительно, производящий ряд деятельностей, обнаружений силы. Непосредственное, труднопреодолимое впечатление какой-то про-извольности, спонтанности! На примере человека как организма это впечатление достигает почти для всякого степени очевидности, и утверждение противоположного представляется абсурдом... не говорится ли и до сих пор, даже исключая человека, о действующих спонтанно силах в животном организме. Что же касается человека, разве мы не слышим и теперь о свободе воли и не вкоренилось ли в массе умов убеждение, что в нас есть нечто, не подлежащее детерминизации. Я постоянно встречал и встречаю немало образованных и умных людей, которые никак не могут понять, каким образом можно было бы когда-нибудь целиком изучить поведение, например, собаки вполне объективно, т. е. только сопоставляя падающие на животное раздражения с ответами на них, следовательно, не принимая во внимание ее предполагаемого по аналогии с нами самими субъективного мира. Конечно, здесь разумеется не временная, пусть грандиозная трудность исследования, а принципиальная невозможность полного детерминизирования. Само собой разумеется, что то же самое, только с гораздо большей убежденностью, принимается и относительно человека. Не будет большим грехом с моей стороны, если я допущу, что это убеждение живет и в части психологов, замаскированное утверждением своеобразности психических я в л е-и и й, под которым чувствуется, несмотря на все научно-приличные оговорки, все тот же дуализм с анимизмом, непосредственно разделяемый еще массой думающих людей, не говоря о верующих» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 436—437).

Из приведенной цитаты прежде всего совершенно ясно, что приложение строго-объективного метода исследования к человеку И. П. Павлов считал правильным, целесообразным и закономерным. Более того, в утверждении принципиальной недостаточности, невозможности, нецелесообразности такого приложения он видел проявление идеалистических тенденций, проявление дуализма и анимизма.

Само собой разумеется, что при распространении строго-объективного метода на человека И. П. Павлов имел в виду и речевую деятельность, думая не только об изучении функций первой сигнальной системы, но и об изучении функций второй сигнальной системы, систем, неразрывно связанных друг с другом, постоянно взаимодействующих и в этом взаимодействии составляющих целостную высшую нервную деятельность человека.

Из приведенной цитаты также совершенно ясно, что И. П. Павлов стоял на позициях строгого и последовательного детерминизма, который, видимо, даже до настоящего времени далеко не всем, и в том числе и некоторым из учеников И. П. Павлова, не легко дается.

А между тем В. И. Ленин еще в конце прошлого столетия в своей работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» писал: «Идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий» (Соч., т. 1, стр. 142).

Мы знаем, что за идею детерминизма в свое время боролся и И. М. Сеченов: «Мысль считается обыкновенно причиной поступка, — говорит он. — В случае же, если внешнее влияние, т. е. чувственное возбуждение остается, как это чрезвычайно часто бывает, незамеченным, то, конечно, мысль принимается даже за первоначальную причину поступка... Между тем это величайшая ложь. Первоначальная причина всякого поступка лежит всегда во внешнем чувственном возбуждении, потому что без него никакая мысль невозможна» («Рефлексы головного мозга», 1926, стр. 105).

Как мы видели, взгляды И. П. Павлова и Л. А. Орбели в некоторых принципиальных вопросах учения о высшей нервной деятельности значительно расходятся. Особенно ясное выражение это находит в ряде работ одного из учеников и ближайших сотрудников академика Л. А. Орбели проф. Г. В. Гершуни и сотрудников этого последнего.

Содержание всех этих работ, в основном, сводится к следующему: изменяя интенсивность какого-либо раздражителя, например, звукового, путем словесного опроса испытуемого определяют пороги ощущения. На тот же самый раздражитель вырабатывается какой-либо условный рефлекс. Обнаруживается, что возможны случаи, когда раздражитель, вызывая условный рефлекс и электрореакцию мозга, регистрируемую электроэнцефалографом, якобы не вызывает в то же время никакого ощущения, что выясняется при словесном опросе испытуемого относительно его «субъективных ощущений».

Подобные случаи Гершуни рассматривает как «субсензорную реакцию», как лишенный ощущения «субсензорный условный рефлекс». «Тот уровень организации нервной деятельности, который необходим для осуществления условно-рефлекторных реакций, — пишет Гершуни, — несомненно очень близок к уровню, необходимому для возникновения ощущений. Это, однако, близость, а не идентичность. Возможность в определенных условиях расслоения условных и сензорных реакций... позволяет думать о том, что дифференцированные ощущения отражают некоторую более высокую, чем простые условные рефлексы, степень организации нервных процессов... Как известно, изучение закономерностей психической деятельности человека приводит к заключению, что даже сложные виды этой деятельности могут быть неосознанными [например, Freud (Фрейд, 1924), Jannet, Леонтьев (1940, 1946)]... Что такое с психологической точки зрения субсензорный условный рефлекс? Можно думать, что это есть элементарное выражение неосознанной психической реакции» (Физиологический журнал СССР, т. 33,    №    4,    1947, стр. 408—409).

Неизвестно, зачем понадобился Фрейд там, где с гораздо большим основанием следовало бы вспомнить о И. М. Сеченове, говорившем, что «чувственное возбуждение, производящее отраженное движение, может вызывать вместе с тем и определенные сознаваемые ощущения; но последнего может и не быть» (Рефлексы головного мозга, 1926, стр. 62). Нельзя было здесь не вспомнить также и о сеченовских «неопределенных темных ощущениях» (там же, стр. 83).

Три следующие черты характерны для исследований Гершуни:

1)    высшая нервная деятельность совершенно искусственно разрывается на две части: одна (якобы более высокая ступень) — изучается с помощью субъективно-психологического метода, другая (якобы более низкая ступень) — исследуется путем павловского строго-объективного метода;

2)    полученные с помощью обоих этих методов данные сопоставляются и обсуждаются с психологической точки зрения, причем для этого привлекаются какие-то мнимые «закономерности психической деятельности», будто бы изученные Фрейдом; таким образом не психологический узор укладывается на физиологическую канву, а, наоборот, делается попытка физиологические данные объяснить субъективно-психологическим путем;

3)    вместе с тем совершенно игнорируются взгляды И. П. Павлова на взаимоотношения первой и второй сигнальных систем. А между тем данные Гершуни могут быть правильно поняты и объяснены только в свете павловского учения и, главным образом, с точки зрения взаимодействия первой и второй сигнальных систем.

Действительно, во всех работах Гершуни речь идет о следующем: с одним и тем же раздражителем в мозговой коре связаны две различные ответные реакции: одна непосредственная — в виде условного рефлекса, и другая — словесная, на основании которой почему-то и решается вопрос о том, ощущается или не ощущается раздражитель. Следовательно, оба корковых процесса начинаются рецепцией, восприятием одного и того же раздражителя в первой сигнальной системе, но затем пути их расходятся:    первый из этих корковых процессов разрешается ответной реакцией через первую сигнальную систему, второй же корковый процесс — через вторую сигнальную систему о форме речевой реакции, в виде словесного отчета о раздражителе.

При некоторых условиях первый — более простой — корковый процесс, протекающий, в основном, в пределах первой сигнальной системы, происходит беспрепятственно, но второй — качественно иной и более сложный процесс, переходящий из первой во вторую систему, следовательно требующий их совместной деятельности, их взаимодействия, оказывается неосуществленным. Один нервный путь находится в состоянии готовности к действию и достаточно возбудим, чтобы принять и провести раздражение данного качества и интенсивности, другой — недостаточно готов, недостаточно возбудим или даже заторможен.

В зависимости от разных условий эксперимента, от неодинаковой упроченности обеих корковых связей, от особенностей функционального состояния мозговой коры в целом и каждой из сигнальных систем в частности — в различном состоянии будут находиться и оба нервные пути, о которых идет здесь речь.

При одних условиях передача нервного возбуждения из первой сигнальной системы во вторую происходит, и испытуемый адэкватно оценивает раздражитель, при других условиях подобная передача не осуществляется, и словесная квалификация раздражителя отсутствует.

Если раздражитель вызывает реакцию, то это уже значит, что он воспринимается рецепторными клетками коры. Это восприятие может быть то более дифференцированным, отчетливым, то более неопределенным, темным, по выражению И. М. Сеченова.

Таким образом, вопрос о взаимоотношении между ощущением и условным рефлексом, как его формулирует Г. В. Гершуни, для нас представляется в основном вопросом о динамических взаимоотношениях между первой и второй сигнальными системами мозговой коры.

Неправильно резко противопоставлять ощущения и условные связи как субъективные психические явления и объективные нервные процессы. Субъективное и объективное находятся здесь в неразделимом единстве.

Неправильно стремление к одновременному применению павловского строго-объективного метода и субъективно-психологического метода, стремление, исходящее, по существу, от концепции психофизиологического параллелизма. Тем менее оснований данные строго-объективного метода подвергать субъективно-психологической обработке.

Неправильна попытка дополнить и усовершенствовать павловское учение с помощью старой физиологии органов чувств. И. П. Павлов основным недостатком этой последней считал то, что она в преобладающей части построена на «субъективном материале», и полагал, что она может быть улучшена и усовершенствована с помощью учения о высшей нервной деятельности, а никак не наоборот.

Что хотела бы получить патофизиология высших отделов нервной системы от физиологов?

Во-первых, неустанного продолжения разработки вопроса об основных закономерностях высшей нервной деятельности, что было первой и главной заботой И. П. Павлова; в частности, дальнейшей разработки учения о типах.

Во-вторых, развития исследований в области онтогенеза высшей нервной деятельности животных, вопроса, к сожалению, очень мало привлекающего к себе внимания.

В-третьих, подъема на значительно большую высоту, чем теперь, исследований высшей нервной деятельности обезьян и, в особенности, антропоидных.

В-четвертых, всемерного оживления работы в области изучения высшей нервной деятельности человека с учетом качественных, социально обусловленных ее особенностей.

В-пятых, дальнейшего развития исследований в области взаимодействия первой и второй сигнальных систем. Но при изучении второй сигнальной системы нельзя забывать, что «язык относится к числу общественных явлений, действующих за все время существования общества. Он рождается и развивается с рождением и развитием общества. Он умирает вместе со смертью общества. Вне общества нет языка» (И. В. Сталин, Относительно марксизма в языкознании, изд. «Правда», 1950, стр. 19).

Позвольте возвратиться к последнему этапу работы И. П. Павлова в области патофизиологии высшей нервной деятельности — к его работе в нервной и психиатрической клиниках, что, как нам кажется, не лишено значения и интереса и для других областей клинической медицины.

Первая задача, которую ставил в своей клинической работе И. П. Павлов, состояла в том, чтобы понять и объяснить различные невротические и психотические явления с точки зрения учения о высшей нервной деятельности.

Рассматривая ту или другую психопатологическую картину, он стремился выявить те нарушения движения и взаимодействия нервных процессов, те нарушения динамических взаимоотношений между различными отделами нервной системы и, наконец, те нарушения между высшей нервной деятельностью и соматикой, которые лежали в основе данной клинической картины.

Таким путем было установлено, например, что в основе некоторых нервно-психических нарушений лежат явления патологической застойности, инертности возбуждения и торможения, фазовые явления в коре и т. д. Психопатологический узор развертывался на патофизиологической канве.

При этом ни на одну минуту И. П. Павлов не забывал, что перед ним находится живой, часто жестоко страдающий человек. Его подход к больным был всегда проникнут необыкновенной мягкостью, чуткостью и теплотой.

Сравнивая те патологические картины, с которыми он встречался в клинике, с теми нарушениями высшей нервной деятельности, которые открывались перед ним в эксперименте в его лабораториях, И. П. Павлов пристально изучал те специфические особенности высшей нервной деятельности, которые присущи как здоровому, так и больному человеку.

Он уделял много внимания общественным и семейным условиям жизни больного, особенностям его трудовой деятельности и социальным отношениям, условиям его развития и воспитания, особенностям его прошлого жизненного опыта, перенесенным им соматическим и нервным заболеваниям, пережитым им эмоциональным потрясениям, психическим травмам, конфликтным ситуациям. Одним словом, его живо интересовали те общественные условия и взаимоотношения, в которых происходило формирование высшей нервной деятельности больного.

Именно здесь, в клинике, сложилась у Павлова и концепция первой и второй сигнальных систем, последнюю из которых он считал специфической для человеческого мозга, и именно здесь началось клиническое изучение болезненных нарушений взаимодействия этих кортикальных систем.

«В развивающемся животном мире на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности, — говорит И. П. Павлов. — Для животного действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это — первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности... С другой стороны, именно слово сделало нас людьми, о чем, конечно, здесь подробнее говорить не приходится. Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что эта работа все той же нервной ткани» (Полн, собр. трудов, т. III, стр. 568—569).

Следует подчеркнуть, что через вторую сигнальную систему, носительницу словесного мышления и речевой деятельности, осуществляется, по выражению И. П. Павлова, «межлюдская сигнализация», вся «грандиозная сигналистика речи». Поэтому социальная детерминированность исторического развития второй сигнальной системы и развития ее в жизни каждого отдельного человека не подлежит сомнению, но и первая сигнальная система у человека развивается в общественных условиях и в условиях непрестанного взаимодействия со второй сигнальной системой. Таким образом, было бы ошибочно в первой кортикальной системе человека усматривать только биологическую часть его высшей нервной деятельности.

Неразрывная связь развития языка с историей общества, с историей народа была, как известно, особенно ярко раскрыта И. В. Сталиным в работе «Относительно марксизма в языкознании».

Еще в 20-х годах было начато у нас экспериментальное исследование взаимодействия первой и второй сигнальных систем у детей различного возраста, а затем идеи И. П. Павлова в данном направлении получили свое развитие и в области нервных и нервно-психических заболеваний у взрослых людей.

Третье направление работы И. П. Павлова в клинике характеризовалось чрезвычайно типичным для всей его научной деятельности переходом от вопросов патофизиологии к вопросам патогенетически обоснованной терапии. В нервной клинике на совершенно новых основаниях разрабатывалась бромистая и комбинированная (бром — кофеин) терапия при неврозах. В психиатрической клинике впервые стала применяться сонная терапия по показаниям, исходящим от павловской идеи охранительного торможения, впервые длительный наркотический сон стал применяться на новых основаниях.

После смерти И. П. Павлова нервная клиника была, к сожалению, закрыта, но при ее восстановлении сотрудники ее во главе с проф. Б. Н. Бирманом деятельно продолжали разработку идей Павлова в области патофизиологического изучения и лечения неврозов.

Психиатрическая клиника И. П. Павлова, а после Великой Отечественной войны и клиника московского отделения института им. И. П. Павлова, с одной стороны, распространили изучение нарушений высшей нервной деятельности на ряд заболеваний, ранее специально не изучавшихся или совсем в этом отношении не изученных. Сюда относятся реактивные состояния, травматические поражения головного мозга, связанные с боевыми травмами, различные наркомании и т. д. С другой стороны, коллектив клиники (Фаддеева, Гарцштейн, Синкевич, Середина, Стрельчук, Миролюбов и другие) продолжил разработку идей Павлова в области сонной терапии, обоснованной охранительным торможением, применяя ее в различных формах, значительно расширив и уточнив показания для ее применения, и изучая нервные механизмы ее лечебного действия.

Значительно подвинулось вперед благодаря трудам сотрудников павловской психиатрической клиники, работавших до войны в Ленинграде, а после войны в Москве, исследование патологических нарушений взаимодействия первой и второй сигнальных систем. Эти нарушения были установлены и изучались при шизофрении, циркулярном психозе, травматических поражениях мозга и при других заболеваниях.

Кроме болезненного преобладания одной системы над другой, установленного И. П. Павловым, были изучены различные формы диссоциации взаимодействия обеих систем и, в частности, различные формы возврата на ранее пройденные этапы развития. Изучался также и процесс восстановления такого нарушенного взаимодействия под влиянием различных терапевтических мероприятий.

Идеи И. П. Павлова в области патофизиологии высшей нервной деятельности нашли свое дальнейшее развитие не только в клинике нервных болезней и в психиатрической клинике, где значение их чрезвычайно велико. Огромное значение они имеют и для педиатрической клиники, где уже более чем в течение 40 лет павловское учение с успехом разрабатывается одним из старейших учеников И. П. Павлова Н. И. Красногорским и его сотрудниками.

В последнее время, в особенности благодаря широко известным трудам М. К. Петровой и К. М. Быкова, учение о высшей нервной деятельности привлекает к себе все больше и больше внимания со стороны терапевтов, хирургов, онкологов и представителей других клинических дисциплин, что уже получило отражение в работах Черноруцкого, Ланга, Андреева, Мясникова, Вишневского и многих других.

И для психиатров все ясней и ясней становится теснейшая связь между нарушениями корковой деятельности, расстройствами вегетативных функций и внутренними заболеваниями. И психиатры, и терапевты, и хирурги все отчетливее видят и все больше считаются с тем, что высшие отделы нервной системы и, прежде всего, мозговая кора, играют огромную роль в патогенезе соматических заболеваний, в самозащите организма против вредоносных воздействий, в организации восстановительных процессов периода выздоровления. Но вместе с тем ряд учеников И. П. Павлова и, прежде всего, докладчик должны признать свою большую вину в том, что они очень мало помогли в освоении учения о высшей нервной деятельности отечественной общей патофизиологии.

Работы самого И. П. Павлова и его учеников Петровой, Быкова, Сперанского, Асратяна, Усиевича, Долина и других убедительно показывают громадное значение нервной системы в поступательном и обратном развитии соматических заболеваний; свидетельствуют, что заболевание никогда не ограничивается одним органом или одной системой органов, а отражается на деятельности всего организма; неоспоримо убеждают в том, что успешная терапия должна исходить из ясного понимания патофизиологической структуры заболевания и, в особенности, из ясного понимания его патогенетических нервных механизмов.

Эти последние особенно ярко выступают при психогенно обусловленных вегетативных нарушениях, чаще всего относимых к области неврозов, а также при тех внутренних заболеваниях, в этиологии которых значительное место занимают психогенные моменты.

Нарушения правильных взаимоотношений между корковой деятельностью, функциями вегетативной нервной системы и работой внутренних органов могут итти различными путями, но едва ли не наибольшее внимание привлекает к себе следующий путь: под влиянием тех или других неблагоприятных условий, вызывающих перенапряжение корковых процессов, в мозговой коре, на фоне общих динамических сдвигов, возникают как бы функциональные очаги застойного возбуждения и торможения, связанные с устойчивыми, патологически фиксированными эмоциями и аффектами отрицательного -характера. Эти явления патологической застойности, распространяясь на вегетативную нервную систему, длительно фиксируют в ней определенное функциональное состояние, соответствующее той или другой хронической отрицательной эмоции, причем эта болезненная застойность, инертность может надолго сохраняться и после того, как устранены вызвавшие ее внешние причины.

Обусловленная кортикально патологическая фиксация вегетативной нервной деятельности, лишая ее нормальной функциональной подвижности, ограничивая гибкость ее адаптации к изменениям, происходящим во внешней и во внутренней среде организма, приводит к явлениям вегетативной и метаболической диссоциации, а вместе с тем и к нарушениям работы внутренних органов. Причем в зависимости от особенностей онтогенеза больного и перенесенных им ранее заболеваний место наибольшего патологического нарушения и наиболее пострадавшие физиологические функции могут быть в каждом отдельном случае различны. Таким путем нарушения высшей нервной деятельности приводят к соматическому заболеванию. Повидимому, подобно явлениям патологической застойности, также могут распространяться с мозговой коры на вегетативную нервную систему и так называемые фазовые явления.

Новое понимание значения мозговой коры в патогенезе вегетативных нарушений и внутренних заболеваний (особенно язвенной и гипертонической болезни) ставит новые большие задачи перед фармакологией высшей нервной деятельности, а также перед физиотерапией. Но в особенности это относится к психотерапии, которая, казалось бы, должна быть заново перестроена с учетом основных закономерностей корковой деятельности и кортико-висцеральных отношений, с учетом павловского учения о сонном торможении, гипнозе, внушении и, прежде всего, о взаимодействии первой и второй сигнальных систем.

Попутно нельзя не отметить исключительного внимания к павловскому учению применительно к задачам клиники со стороны украинских психиатров профессоров В. П. Протопопова, К. И. Платонова, Е. А. Попова и Н. П. Татаренко, а также грузинских психиатров профессоров А. Д. Зурабашвили и А. Ф. Гоциридзе.

Каковы же те основные задачи и перспективы, которые открываются перед патофизиологией высших отделов нервной системы в области дальнейшего развития идейного наследства И. П. Павлова?

Думается, что главнейшим здесь является следующее.

Во-первых, всемерное развитие экспериментальных исследований на животных, с целью дальнейшего расширенного и углубленного изучения упрощенных моделей психогенных и соматогенных, функциональных и органических заболеваний нервной системы; с целью дальнейшего изучения искусственно-нарушенных взаимоотношений между головным мозгом животного, с одной стороны, и внешней и внутренней средой организма — с другой; и, наконец, с целью дальнейшей разработки экспериментальной терапии всех этих нарушений; нельзя здесь же не отметить всей важности работы в области эволюционной, сравнительной и возрастной патофизиологии высшей нервной деятельности.

Во-вторых, всестороннее развитие клинических и, там где это допустимо, экспериментально-клинических исследований высшей нервной деятельности при различных нервно-психических, нервных и соматических заболеваниях; изучение патогенетических нервных механизмов различных заболеваний в аспекте патофизиологии высших отделов нервной системы; изучение вопросов конституции в свете павловского учения о типах нервной деятельности; изучение образовавшихся в процессе эволюции защитных нервных механизмов, как, например, явлений охранительного торможения; изучение нервных механизмов, лежащих в основе терапевтического действия различных лечебных мероприятий, и изучение влияния этих последних на высшую нервную деятельность; изучение восстановительных процессов при нервно-психических заболеваниях и изучение влияния высших отделов нервной системы на восстановительные процессы при соматических заболеваниях; наконец, разработка исходящей из понимания нервных механизмов заболевания патогенетически обоснованной терапии, а также гигиены высшей нервной деятельности.

В-третьих, установление возможно более тесной связи и координации между экспериментальными исследованиями на животных и клиническими исследованиями, между патофизиологией высшей нервной деятельности и практической медициной.

Здесь мы неуклонно должны следовать И. П. Павлову, вся научная деятельность которого была проникнута неустанным стремлением сочетать свои исследования с запросами жизни, с интересами медицины.

Но вместе с тем его работа никогда не ограничивалась узкой, специальной, прикладной целью. Мы знаем, что его научные исследования, имея огромное не только практическое, но и теоретическое значение для самых различных областей медицины, далеко выходят по своему значению и за ее пределы, особенно благодаря концепции первой и второй сигнальных систем мозговой коры.

Исследования И. П. Павлова имеют непререкаемую ценность для психологии, для педагогики, для языкознания. Все больше и больше оценивается их значение и для философии диалектического материализма. «На всех этапах своей научной работы,— говорит академик С. И. Вавилов,— Павлов неуклонно шел строго материалистическим путем, и его поразительные результаты признаны как постоянная, основная часть естественно-научного фундамента диалектического материализма».

Большой и неотложной задачей, стоящей перед нами, является подготовка новых молодых научных кадров в области физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности.

Итак, в павловском учении содержится много предпосылок, чтобы в дружном объединении общих усилий работников науки и здравоохранения поднять отечественную науку, и прежде всего советскую медицину, на еще небывалую высоту. Борьба за внедрение павловского учения в различные области отечественной медицины есть в то же время забота о здоровье нашего великого народа, о благе и счастье нашей великой Родины, о медицинской науке, в полной мере достойной великой Сталинской эпохи. (Аплодисменты).

СООБЩЕНИЕ ОРГКОМИТЕТА

Э. Ш. Айрапетьянц (ответственный секретарь Оргкомитета):

Товарищи! По поручению Оргкомитета позвольте сделать краткое сообщение.

Настоящая сессия, посвященная обсуждению проблем физиологического учения Павлова, вызвала глубокий интерес во всей нашей стране. Оргкомитет получил за короткий срок свыше 2 тысяч заявок от разных научных учреждений и организаций с просьбой разрешить им командировку своих представителей на сессию. Удовлетворение этих просьб потребовало бы участия нескольких тысяч человек. В виду сугубо делового характера сессии президиумы обеих академий определили состав участников сессии в 480 человек и разрешили кроме того выдать дополнительно 920 гостевых билетов.

В работе сессии, помимо действительных членов и членов-корреспондентов обеих академий, участвуют физиологи, клиницисты, биологи, психологи, философы из научно-исследовательских учреждений и высших учебных заведений 56 городов Советского Союза, а также представители всех республиканских академий наук, академий сельскохозяйственных и педагогических наук.

Еще до открытия сессии в Оргкомитет по инициативе самих товарищей поступило большое количество письменных просьб предоставить слово для участия в дискуссии по проблемам павловского учения. К настоящему моменту число желающих выступить в прениях уже дошло до 100 человек. Запись для участия в обмене мнениями продолжается. Ввиду этого Оргкомитет постановил ограничить время для. выступления до 20 минут, чтобы предоставить возможность наибольшему числу товарищей принять участие в свободном и деловом обсуждении вопросов, поставленных на сессии.

Для широкого ознакомления с материалами сессии будет издан стенографический отчет.

ВЫСТУПЛЕНИЯ

А. И. Смирнов

Институт питания Советской Армии, г. Москва

Исследования И. П. Павлова по кровообращению на протяжении многих лет не привлекали того широкого внимания, какое имели его работы в области пищеварения и высшей нервной деятельности, и развитием идей И. П. Павлова в области кровообращения занимался ограниченный круг специалистов.

Хотя работы И. П. Павлова по физиологии кровообращения были выполнены им в конце прошлого столетия, они до сих пор способствуют развитию учения о деятельности сердечно-сосудистой системы при физиологических и патологических состояниях.

Значение Павлова в области вопросов кровообращения нельзя ограничивать, только тем периодом исследований, когда он непосредственно изучал на собаках нервную регуляцию кровяного давления и исследовал действие на сердце центробежных нервов.

В то время, когда Павлов проводил опыты по кровообращению и пищеварению и устанавливал закономерности в этих отделах физиологий, он еще только расправлял свои могучие плечи для броска в неизведанную область — в область изучения деятельности коры головного мозга.

К этой высшей ступени своего творчества, стяжавшего ему небывалую славу великого ученого, он пришел с громадным опытом экспериментатора, видевшего влияние разнообразных факторов внешней среды на проявление объединенной деятельности организма.

После того как И. П. Павловым и его сотрудниками было разработано учение о высшей нервной деятельности, многие вопросы физиологии и патологии кровообращения получили новое освещение, и наметились широкие пути для дальнейших исследований по установлению взаимосвязи коры головного мозга и органов кровообращения.

Исследования И. П. Павлова по кровообращению шли по двум линиям и были направлены на изучение: 1) регуляции сердечно-сосудистого тонуса и 2) нервной регуляции сердечной деятельности.

В 1879 г. И. И. Павлов высказал предположение о том, что в шейном стволе блуждающего нерва у собаки имеются не только депрессорные, но и прессорные нервные волокна. В 1947 г. при совместной работе с

В. С. Раевским мною выделены у собаки из общего ствола n. vagi центростремительные прессорные волокна, при раздражении которых повышается кровяное давление без каких-либо изменений со стороны сердечного ритма и дыхания. Мною обнаружены также чисто депрессорные волокна в соединительно-тканном образовании между art. carotis ext. и art. саrotis int., идущие вдоль art. occipitalis, при раздражении которых кровяное давление понижается также без изменения сердечного ритма и дыхания.

Депрессорный нерв Людвига и Циона, открытый еще во времена молодости И. П. Павлова, и синокаротидный нерв, описанный Герингом в 1923 г., являются сложными нервами, так как при раздражении их происходит не только торможение сосудодвигательного центра, но и рефлекторное возбуждение центра блуждающего нерва.

Кроме центростремительных нервных волокон, связанных с сосудодвигательным центром, т. е. депрессорных и прессорных, из ствола n. vagi мною выделены и другие центростремительные нервные волокна: 1) вызывающие замедление сердечного ритма и связанное с этим не пиавное, а коллапсное падение кровяного давления, 2) вызывающие при их раздражении торможение дыхательного центра и 3) рефлекторно учащающие и усиливающие дыхательные движения.

Таким образом, депрессорные, прессорные, замедляющие сердечный ритм и тормозящие и учащающие дыхание нервные волокна следует рассматривать как специфические центростремительные нервы, рефлекторным путем регулирующие кровообращение и дыхание. Эти нервы анатомически и функционально связаны только с соответствующими центрами.

Предположение И. П. Павлова, высказанное им еще в 1879 г., что кроме центростремительных нервных волокон, проходящих в стволе блуждающего нерва, существуют и другие центростремительные волокна, при посредстве которых регулируется общее кровяное давление, блестяще подтвердилось в дальнейших исследованиях. Значительно позднее, в 1923 г., Геринг нашел, что синокаротидная зона, так же как и аортальный депрессорный нерв Людвига и Циона, является источником возникновения рефлекса на понижение кровяного давления и замедление сердечного ритма.

К. М. Быков и его сотрудники доказали наличие в разных органах и тканях рецепторов, при раздражении которых возникают рефлексы, обеспечивающие регуляцию кровообращения и дыхания, наряду с рефлексами из аорты и каротидного синуса, правда, по словам Черниговского, уступающие в чувствительности рецепторам аорты и каротидного синуса.

Еще в 1894 г. И. П. Павлов в своем докладе на V Пироговском съезде врачей наметил направление работ в области интерорецегщии, указав на то, что при изучении действия фармакологических средств обращают мало внимания на периферические окончания центростремительных нервов. Ушаков по предложению И. П. Павлова тогда же привел доказательства существования чувствительных окончаний депрессорного нерва по отношению к химическим веществам.

Моисеев, Гейманс и др., открывшие хеморецепторы и рецепторы, регулирующие колебания кровяного давления в каротидном синусе, по существу подтвердили мысли и эксперименты И. П. Павлова о существовании специфических рецепторов в кровеносной системе.

Положение И. П. Павлова о двух нервных механизмах, при посредстве которых регулируется кровяное давление, находит свое объяснение г. участии прессорных и депрессорных нервов, имеющих отношение только к сосудодвигательному центру. При их действии создается та плавность в колебаниях кровяного давления, которая характерна при уравновешенности физиологических процессов в сердечно-сосудистой системе. Если эти плавные колебания исчезают и происходят резкие сдвиги кровяного давления, то нужно предполагать влияние на кровообращение со стороны дыхания и сердечных нервов. Это может иметь место при рефлекторном возбуждении дыхательного центра или при сердечных рефлексах с различных рефлексогенных зон.

Поэтому при постановке фармакологических и физиологических исследований необходимо учитывать возможность таких наслоений на записях кровяного давления, и трудно судить о состоянии сосудодвигательного центра, если не будут выключены рефлекторные влияния со стороны дыхания и сердечного ритма. В условиях обычного состояния сердечно-сосудистой системы у человека не всегда проявляется одномоментное действие различных специфических центростремительных нервов. Это бывает во время выполнения тяжелой физической работы, при восхождении на горы и при эмоциональных возбуждениях.

Особенно резко может проявиться нарушение в плавности колебаний кровяного давления, обусловленных депрессорными и прессорными механизмами, при патологических состояниях и при действии фармакологических веществ. Несомненно, что регуляция кровообращения осуществляется при участии комплекса влияний, исходящих не только со стороны рефлексогенных зон. Существенное влияние имеет действие гуморальных факторов на сердце и сосуды, а также тоническое возбуждение сосудодвигательного центра и центров сердечных нервов.

Чем выше животное дифференцирует свое отношение к внешнему миру, тем больше сказывается влияние импульсов из коры головного мозга на сосудодвигательный центр, так как эти импульсы, с одной стороны, участвуют в поддержании нормальных соотношений между возбудительными и тормозными процессами в подкорковых центрах головного мозга, с другой стороны, они могут способствовать временному возбуждению сосудодвигательного центра, если в коре головного мозга ослабляются тормозные процессы.

Вполне возможно, что начальная форма гипертшшческой болезни у человека связана с нарушением нормальных соотношений между возбудительными и тормозными процессами в коре головного мозга, так как при этом выпадают регулирующие влияния импульсов из коры головного мозга на сосудодвигательный центр. Всего больше такой механизм влияний из коры головного мозга на сосудодвигательный центр нужно предполагать у человека, так как чрезвычайное развитие у него больших полушарий привело к таким субординационным отношениям, что после выпадения нормализующих импульсов из коры головного мозга происходит функциональная перестройка центров субкортикальных частей головного и спинного мозга. Нельзя признать удачной концепцию П. К. Анохина, что в основе патогенетического механизма гипертонии имеется адаптация депрессоро-рецепторов.

Увлекшись явлениями адаптации рецепторов, он в недостаточной мере учитывает роль коры головного мозга в регуляции кровообращения. Если при начальной фазе гипертонической болезни у человека считать приматом выпадение нормализирующих импульсов из коры головного мозга, то можно допустить предположение Ланга, а в последнее вре мя — Уголева, Хаютина и Черниговского, что при гипертонической болезни происходит перевозбуждение центральных аппаратов, регулирующих кровообращение, вследствие нарушения в них нормального соотношения между возбудительными и тормозными процессами.

Исследованиями советских ученых (Петров, Веселкин, Гончаров) установлено, что тонус сосудодвигательного центра регулируется импульсацией из дыхательного центра, который, по определению И. Р. Петрова, является как бы рецептором сосудодвигательного центра.

Вопрос о функциональной взаимосвязи вышеуказанных центров нашел частичное разрешение и в исследованиях нашей лаборатории Мною и В. С. Раевским было показано, что понижение артериального давления может быть вызвано двумя путями: а) рефлекторно при возбуждении аортального депрессорного нерва Людвига—Циона и б) при частичном или полном торможении дыхательного центра. В других исследованиях изучалась функциональная взаимосвязь между дыхательным и сердечно-тормозным центром блуждающего нерва. Раевским и Рабиновичем установлено также на опытах на собаках, что если после внутриартериальных и внутривенных инъекций хлористого кальция (морфийно-хлороформенный наркоз) происходит увеличение тонического возбуждения центра блуждающего нерва, то уменьшается возбуждение дыхательного центра. В других случаях, если проявлялось сильное возбуждение дыхательного центра, тонус центра блуждающего нерва сразу уменьшался. Таким образом, сильное возбуждение обоих центров несовместимо, так как сильное возбуждение одного из них угнетает возбуждение другого. На основании вышеизложенного становится понятным, почему импульсы, идущие из рецепторных зон по специфическим нервам, могут вызвать неодинаковый рефлекторный ответ со стороны дыхательного, сосудодвигательного или сердечно-тормозного центров, так как рефлекторный акт находится в зависимости от текущего функционального состояния соответствующего центра.

Кроме постоянного влияния импульсов из коры головного мозга на сосудодвигательный центр, о чем было сказано раньше, в течение жизни устанавливаются экстерорецептивные и интерорецептивные условно-рефлекторные временные связи. Впервые это было показано в 1918 г. И. С. Ци-товичем в опытах на человеке с записью плетизмограммы. Он указал на возможность образовывать условные сосудистые рефлексы на охлаждение кожи руки. В лаборатории К. М. Быкова изучение условно-рефлекторных реакций на кровеносные сосуды получило дальнейшее развитие.

Таким образом, мы видим, как много ценного дал И. П. Павлов для развития учения о нервной регуляции кровяного давления. Наряду с оценкой простейших механизмов он указал на особенности высшей нервной деятельности, при участии которой осуществляется связь между внешним миром и распределением кровотока в различных частях организма человека.

Большое значение для физиологии и патологии кровообращения приобрели исследования И. П. Павлова с выделение нерва, усиливающего сокращения желудочков сердца. При раздражении его индукционным током общее кровяное давление повышалось только за счет увеличения притока крови во время более мощных систол.

И. П. Павлов показал, что усиливающий нерв действует только на желудочки, и, как он писал, «раздражением усиливающего нерва повышаются жизненные свойства желудочка, увеличиваются как его возбудимость, так и его проводимость; и теперь он в состоянии сокращаться под влиянием каждого импульса без пропуска, т. е. в одном ритме с предсердиями» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 275).

При раздражении этого нерва сердце бьется не только сильно, но и быстрее, т. е. скорее проделывает процесс сокращения. О действии этого нерва в 1888 г. И. П. Павлов уже окончательно утверждал, что ansa содержит в себе как ускоряющие, так и усиливающие нервы и что усиливающие нервы достигают сердца через ansa vienssenii и только в исключительных случаях (один на несколько десятков) могут встречаться и в блуждающем нерве.

О действии этого нерва И. П. Павлов говорил: «Отчетливо кажется тогда, что вы имеете в руках действительно двигательный нерв сердца с той только разницей от обыкновенных двигательных, что получаемые движения не тонические, а ритмические» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 136).

В 1924 г., когда мы приступили к изучению действия блуждающего нерва на сердце собаки, исходя из старых исследований И. П. Павлова о центробежных нервах сердца и новых его положений о влиянии коры головного мозга на органы, иннервируемые вегетативной нервной системой (слюнная и желудочная железы и др.), существовало совершенно неверное представление по целому ряду затронутых нами вопросов, в частности о роли блуждающего нерва и об автономности вегетативной нервной системы в целом.

Идеи Энгельмана об универсальном положительном действии симпатической нервной системы на сердце, хотя возникли из наблюдений на холоднокровных животных, получили в свое время беспредельное распространение среди физиологов и клиницистов. Чрезмерное увлечение ролью симпатической нервной системы в организме имеет место до настоящего времени и среди советских физиологов. В противоположность симпатическому нерву, блуждающий нерв сердца наделялся только отрицательными свойствами: понижение возбудимости, понижение проводимости. Даже такой крупный исследователь, как Тигерштедт, не шел дальше старого определения братьев Вебер, что блуждающий нерв выполняет торможение сердечной деятельности.

В своих исследованиях И. П. Павлов противопоставлял усиливающему нерву действие на сердце симпатических ускоряющих волокон, считая, что они не увеличивают, а уменьшают сердечную работу. Он указал, что «не раз... раздражение чистых ускоряющих ветвей особенно на ослабленных сердцах вело к окончательной остановке сердца. Говоря короче, чистый ускоряющий нерв истощает сердце» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 259).

Все те положительные эффекты, которые получил И. П. Павлов, раздражая усиливающий нерв, можно иметь и при действии блуждающего нерва на желудочки сердца, например:

1.    После прекращения раздражения блуждающего нерва повышается среднее кровяное давление.

2.    После длительного раздражения блуждающего нерва сердце, вырезанное из тела, сильно сокращается даже без питательного раствора в течение длительного времени (7—10 минут).

3.    После раздражения периферического блуждающего нерва хорошо выслушивается функциональный систолический шум сердца.

4.    После длительного раздражения блуждающего нерва удавалось восстанавливать остановившуюся деятельность желудочков сердца или усиливать работу ослабленного сердца.

5.    Раздражение блуждающего нерва после кратковременной остановки работы сердца и при последующем нарушении функциональной связи между предсердиями и желудочками сопровождается проявлениями сильных сокращений желудочков (особенно интенсивных после внутривенных инъекций хлористого кальция) без видимых признаков утомления в течение 20 минут и более.

6.    Подобно тому как И. П. Павлову удавалось раздражением усиливающего нерва прекратить аритмическую деятельность сердца, вызванную раздражением ускорителей, мы могли получить тот же эффект, раздражая периферический отрезок блуждающего нерва. Многократно мы создавали условия, при которых проявлялась аритмическая деятельность сердца в виде пароксизмальной желудочковой тахикардии и экстра-систолии. До тех пор, пока не происходило разрыва между специфической мускулатурой и миокардом, посылка к сердцу вагусных импульсов могла также подавить аритмическую деятельность и возвращать сердцу нормальную возбудимость.

7. Усиливающее действие блуждающего нерва на желудочки сердца наблюдалось нами и па интактной собаке при непосредственном воздействии некоторых химических веществ на центр блуждающего нерва в продолговатом мозге. Ролич и я наблюдали у нескольких собак, стоящих в станке (без наркоза), через 40—60 минут после субокципитальной инъекции растворов бензойнокислого натра, глюкозы, пилокарпина, инсулина, эфедрина настолько сильные сокращения сердца, что они обнаруживались по ритмическому сотрясению шеи и головы при ритме 80—100 ударов в 1 минуту. На записях кровяного давления было отмечено резкое увеличение систолического давления совершенно необычного размера. После инъекции атропина с учащением сердечного ритма сила сокращений уменьшалась, и ритмические сотрясения головы исчезали.

Таким образом, усиливающий нерв И. П. Павлова, обнаруженный им в ansa vienssenii, выходит из центра блуждающего нерва.

И. П. Павлов считал усиливающий нерв сердца трофическим потому, что он повышает жизненные свойства желудочков сердца, т. е. увеличивает возбудимость и проводимость.

Развивая учение И. П. Павлова о трофическом действии нервов, Л. А. Орбели ввел понятие об адаптационно-трофических нервах. Свойствами адаптационно-трофических нервов он наделял только симпатическую нервную систему. Наш экспериментальный материал позволяет считать, что сердечные волокна блуждающего нерва имеют все те физиологические свойства трофического нерва, которые указаны И. П. Павловым по отношению к усиливающему нерву сердца. В настоящее время мы должны считать, что существует синергизм в действии на сердце блуждающего нерва и симпатических ускоряющих волокон, так как только при таком условии может регулироваться деятельность сердца, обусловливающая кровоток при разных функциональных состояниях органов.

Нами показано, что раздражение симпатического нерва способствует проявлению действия блуждающего нерва, а усиление действия блуждающего нерва понижает порог раздражения симпатического нерва.

Если происходит нарушение в уравновешенной системе и выпадает синергизм в действии экстракардиальных нервов, то изменяется возбудимость специфической мускулатуры сердца и создаются условия для проявления аритмической деятельности.

Концепция И. П. Павлова о функциональной связи между корой головного мозга и пищеварительными железами должна быть распространена и на сердечно-сосудистую систему.

Еще в 1924 г. нами было установлено, что тонус сердечно-тормозного центра блуждающего нерва в продолговатом мозге находится под влиянием постоянных импульсов, исходящих из коры головного мозга. Так, удаление у хронически оперированной собаки тормозного поля, находящегося в pars praecrucitatis gyri sigmoidea, сопровождалось фиксированным замедлением сердечного ритма на протяжении семи месяцев, после чего собака была убита для патолого-анатомического исследования.

Идея о функциональной независимости вегетативной нервной системы потерпела полное поражение, так как было установлено, что функциональное состояние коры головного мозга постоянно отражается на деятельности всех центров промежуточного, сердечного и продолговатого мозга. Надо считать, что между соматической и вегетативной нервными системами имеется функциональная связь, которая по существу стирает грани между ними. Иное представление о регулирующей роли нервной системы не может согласоваться с нашими научными представлениями об объединенной деятельности организма, где все подчинено взаимным влияниям и корреляции.

Центр блуждающего нерва, находясь в состоянии длительного возбуждения, то усиливает посылку к сердцу нервных импульсаций, то ослабляет ее, являясь как бы буфером во взаимоотношениях между корой головного мозга и сердцем. Этим можно объяснить относительно слабую подвижность сердечного ритма у тех животных, которые имеют хороший тонус центра блуждающего нерва, так как при этом слабо проявляется роль сердечных рефлексов. Тоническое возбуждение центра блуждающего нерва хорошо выражено у человека и у тех животных (собака, заяц), которые могут выполнять длительную мышечную работу.

Позднее в лаборатории К. М. Быкова стали изучать условно-рефлекторные реакции на сердце. Нужно считать, что образование условных рефлексов на сердце происходит при участии центра блуждающего нерва и в зависимости от функционального состояния его возможно «проторение» путей между корой головного мозга и сердцем.

Изучение тонуса центра блуждающего нерва выдвинуло вопрос о соотношении между посылкой к сердцу рефлекторных и тонических замедляющих импульсов.

Оказалось ошибочным суждение экспериментаторов и клиницистов о том, что хорошо выраженные рефлексы на замедление сердечного ритма являются показателем большого тонуса центра блуждающего нерва.

В дальнейших исследованиях было установлено, что при изучении действия на сердце центробежных нервов нужно учитывать различное функциональное состояние его в то время, когда к нему направляются импульсы из центров экстракардиальных нервов. Предшествующие нервные импульсы и гуморальные факторы могут оказывать влияние на функциональное состояние сердца и в зависимости от этого новые нервные импульсы могут различно реализоваться или даже не оказывать действия на сердце. Изменения общего обмена веществ и патологические процессы в сердце также создают своеобразный фон, который, конечно, надо учитывать при рассмотрении действия на сердце импульсов из экстракардиальной нервной системы или действия гуморальных факторов.

Дальнейшее углубление в изучение действия экстракардиальных нервов на сердце потребовало детального и дифференцированного изучения самого сердца. Необходимо было уточнить наши знания о функциональной связи между предсердиями и желудочками. Нашими исследованиями доказано прямое действие блуждающего нерва на желудочки сердца.

В настоящее время нельзя рассматривать сердце как однородную возбудимую систему, так как и предсердия и желудочки состоят из специфической мускулатуры и миокарда.

Особенно важное значение имеет вопрос о функциональной связи между специфической мускулатурой и миокардом желудочков. К сожалению, этот вопрос не привлекает еще достаточного внимания, хотя и является весьма актуальным в кардиологии. Возможно, что увлечение биотоками сердца отодвинуло на задний план другие методы исследования.

У многих существует еще представление, что специфическая мускулатура сердца является лишь проводниковой системой, в известной степени сходной с нервной системой, при посредстве которой проводится возбуждение из центра на периферию. Такое представление в корне неверно, так как специфическая мускулатура желудочков сердца сокращается и ее деятельность видна на всем протяжении до конечных разветвлений, если наблюдать внутреннюю поверхность желудочков сердца при помощи бинокулярной лупы. Удалось показать, что сокращения миокарда желудочков сердца следуют за сокращениями волокон специфической мускулатуры и что между этими двумя мышечными образованиями возможен функциональный разрыв в области так называемого «функционального синапса». Реакция эта обратимая, так как при соответствующих условиях связь опять восстанавливается и происходят сокращения желудочков сердца.

Вопрос об аритмиях сердца стоит на грани физиологии и патологии, так как при развившейся аритмии мы имеем дело с патологическим процессом, но вместе с тем обратимость многих форм аритмии указывает на функциональную подвижность сердца как неоднородной возбудимой системы. Эта подвижность выражается в том, что временно может выключаться связь между предсердиями и желудочками, а также между специфической мускулатурой и миокардом желудочков и потом опять восстанавливаться синусный ритм сердечных сокращений.

Когда желудочки сердца лишены притока импульсов из синусного узла специфической мускулатуры, то повышается возбудимость желудочков сердца к адэкватным и необычным раздражителям и в них может возникнуть аритмическая деятельность. Однако, если при предсердно-желудочковой блокаде не будут выключены тонические импульсы из центра блуждающего нерва, то гетеротопное (необычное) возбуждение в желудочке сердца не проявится.

Таким образом, установлено, что ритмические импульсации из синусного узла регулируют нормальную возбудимость специфической мускулатуры желудочков сердца, а блуждающий нерв предохраняет ее от перевозбуждения.

Проявления аритмической деятельности сердца, наблюдавшиеся И. П. Павловым, а затем и нами, нельзя относить к патологическим явлениям, так как они обратимы. Можно экспериментально вызвать приступы желудочковой тахисистолии, экстрасистолии и фибрилляции желудочков сердца как завершающую фазу желудочковой аритмии и вернуть сердце к нормальной деятельности, так как при этих аритмиях не наступает патологических изменений в миокарде желудочков, а имеется лишь временное функциональное расстройство в их специфической мускулатуре. Эти исследования многократно проводились в нашей лаборатории.

Проявления аритмической деятельности желудочков сердца отмечены в последнее время и в лаборатории К. М. Быкова (Эпштейн), когда после введения собаке хлористого бария раздражение интерорецепторов вызывало желудочковую тахикардию и экстрасистолию, исчезавшие после прекращения раздражения. Такие проявления аритмической деятельности сердца стоят на грани физиологии и патологии, но не могут быть отнесены к патологическим, так как они не остаются зафиксированными и исчезают после прекращения сильного ускоряющего действия симпатической нервной системы и после приема сердцем тонических вагусных импульсов.

Поэтому для выяснения механизма патологических процессов в сердечно-сосудистой системе нельзя ограничиваться наблюдением обратимых состояний, а надо пытаться вызывать фиксированные патологические процессы.    

Идеи И. П. Павлова о трофической функции усиливающего нерва находят также подтверждение в явлениях адаптации сердца при патологических состояниях, когда проявляются компенсаторные процессы в сердечной мышце.

В свете идей И. П. Павлова нельзя признать «закон сердца» Старлинга, согласно которому механизм саморегуляции сердца определяется диастолическим наполнением желудочков сердца кровью и степенью растяжения при этом мышечных волокон.

Имеющиеся экспериментальные данные указывают на то, что увеличение силы сердечных сокращений может происходить при небольшом диастолическом объеме сердца. Так, например, при действии адреналина при небольшом объеме сердца происходят весьма сильные сокращения его желудочков; так же действуют на сердце сердечные глюкозиды.

И. И. Павлов первый наблюдал на слабом сердце уменьшение его объема и повышение тонуса сердечной мышцы желудочков при раздражении усиливающего нерва. Мне приходилось видеть усиливающие действия блуждающего нерва на желудочки сердца при сравнительно частом ритме его. Если усиливающее действие блуждающего нерва проявлялось при ритме сокращений желудочков 40—70 в 1 минуту, то сокращения их были также во много раз сильнее, чем в условиях обычного состояния их при том же ритме. Можно привести еще и другие доказательства, но достаточно и этого, чтобы признать «закон сердца» Старлинга неприложимым к сердцу как к неоднородной возбудимой мышечной системе и механистичным по своей сущности.

В качестве примеров адаптации сердечной мышцы можно указать на наши исследования на собаках с ушиванием и удалением перикарда. Опыты велись на взрослых собаках с удаленным перикардом в течение пяти лет и на щенках, у которых удалялся перикард в трехнедельном возрасте, на протяжении от десяти месяцев до одного года.

Несмотря на то, что после удаления перикарда сердце у собаки значительно увеличивалось в размерах и было подвижно, нельзя было отметить каких-либо изменений в кровообращении и в общем состоянии опытных собак. Щенки нормально развивались, сдвигов в кровообращении не отмечалось. После ушивания перикарда у взрослых собак он растягивался в течение сравнительно короткого времени и явления недостаточности кровообращения быстро исчезали. Необходимо заключить, что в описанных случаях адаптации сказывалось регулирующее действие нервной системы на мышцы сердца.

Мною также изучены у собаки на протяжении свыше шести лет проявления компенсаторных приспособлений в виде гипертрофии и тонической дилятации желудочков сердца после того, как у нее было перерезано правое колено пучка Гисса специфической мускулатуры. Исследования показали, что в течение шести лет и 76 дней не произошло сращения перерезанных концов пучка Гисса, и все время сокращения правого желудочка запаздывали в сравнении с сокращениями левого желудочка. В течение четырех лет после операции у собаки не отмечалось расстройств кровообращения, что могло быть констатировано клиническими методами исследования. Через шесть лет и 76 дней собака погибла от слабости правого желудочка сердца. Конечно, такая длительная компенсаторная приспособляемость сердца при явных расстройствах в деятельности его не может также рассматриваться без участия блуждающего нерва как адаптационно-трофического нерва.

В настоящее время все больше и больше вскрывается биохимическая природа действия нервов на сердце и другие органы, и даже дифференцировка нервов проходит под знаком холинэргических или адреналинэргических волокон. В этом направлении проводятся большие работы физиологами, фармакологами и биохимиками, которые дали много интересного, особенно в отношении понимания действия на сердце ацетилхолина.

Говорят уже о том, что ацетилхолин действует на холинорецепторы клеток, которые понимаются как биохимические системы, реагирующие с медиатором. С. В. Аничков даже дифференцирует их на М (мускарин) — холинорецепторы, которые имеются в области конечных постганглионарных парасимпатических нервов, и на N (никотин) — холинорецепторы в области окончаний преганглионарных нервов. Все же вопрос о механизме действия медиаторов на клетки, а значит и на сердце и кровеносные сосуды, остается еще открытым. Ацетилхолин, по определению С. В. Аничкова, «действуя на холинорецепторы различных тканей, не определяет характера дальнейших событий в ткани. Биохимические события, развертывающиеся в иннервируемой ткани при воздействии медиатора, определяются специфическими особенностями обмена данной ткани». Внимание исследователей привлекает также вопрос о связи биохимических процессов в коре головного мозга с функциональным состоянием ее, и делаются даже попытки определять содержание ацетилхолина в связи с процессами возбуждения и торможения.

Однако исследования по изучению медиаторов в сердце, в кровеносных сосудах и в центральной нервной системе не снимают проблемы изучения действия нервной системы на сердечно-сосудистую систему в том плане, который так правильно намечен в старых и новых работах И. П. Павлова.

Весьма важно, конечно, знать механизм действия медиаторов на сердечно-сосудистую систему. Это, действительно, будет помогать при применении различных лекарственных веществ, при помощи которых можно выравнивать в человеческом организме биохимические процессы при патологических состояниях в тканях. Но гораздо существеннее понимать роль нервной системы в регуляции химических процессов в тканях. Учение о медиаторах есть только частный вопрос, неразрывно связанный с мощной системой морфологических нервных образований, при посредстве которых могут появляться медиаторы и устанавливаться связь организма с внешним миром.

Необходимо параллельно с изучением дифференцированного действия нервной системы на сердце и кровеносные сосуды приступить к углубленному изучению биохимических процессов в них, чтобы уловить специфические особенности тканей при действии на них нервной системы. К сожалению, при изучении влияния экстракардиальной нервной системы на сердце имеется мало биохимических исследований, в которых сочетались бы параллельно физиологический опыт и химические анализы (Макаревич — Гальперн, Кедров). Только такие исследования имеют ценность при изучении «химического хозяйства» сердца, когда оно находилось долго под воздействием дифференцированных нервных импульсов и когда хорошо изучена физиологическая реакция сердца на эти импульсы. В других условиях биохимические работы теряют свою научную ценность и нередко являются плодом случайностей при мало изученных физиологических состояниях сердечной деятельности. В таких случаях аналитические данные не имеют никакой специфичности и указывают только на химические особенности структуры сердца в сравнении с другими органами. Вероятно, вначале будет трудно уловить динамику химических превращений в тканях при действии нервных импульсов, но все это будет изучение влияния естественных импульсаций на химизм в тканях, при которых медиаторы действуют на ткани в момент своею образования. Только при таких условиях может вскрыться истинная природа действия усиливающего нерва Павлова на желудочки сердца.

Наследство И. П. Павлова в области кровообращения, к сожалению, до сего времени не использовано в должной мере в физиологии и клинике. Это забытый участок, таящий в себе много научных ценностей, мимо которых так долго проходили и не замечали их. Не замечали их потому, что часто преклонялись перед заграничными учеными, связывали себя их методами, сковывали чуждой методологией или настолько иногда увлекались новейшей аппаратурой, что надолго задерживались на разрешении частных вопросов физиологии кровообращения, не производя широкого обобщения.

За рубежом ученые не привыкли к широким систематическим обобщениям в области физиологии. Они главным образом накопляют и систематизируют полученные факты, чтобы потом предложить теорию «для общего пользования». Так было с учением о вегетативной нервной системе, которое выдвигало положение о независимости ее от центров соматической нервной системы. Это учение содержало в себе много важных фактов. Вместе с тем оно было реакционным, так как надолго отодвинуло вопрос о влиянии коры головного мозга на нервную систему, на регулирующую деятельность сердечно-сосудистой системы и других внутренних органов.

Только в нашей советской стране впервые был поставлен вопрос о рассмотрении организма человека и животных в неразрывной связи с внешней средой и об изучении условий, которые могут изменять действие на физиологические системы тех или иных адэкватных раздражителей. В этом направлении шли исследования и выводы Сеченова, Павлова, Введенского, утвердившие в физиологической науке взаимо-проникновенность анализа и синтеза.

Учение И. П. Павлова о нервной регуляции в сердечно-сосудистой системе не разрабатывалось так широко и систематически, как это происходило по вопросам пищеварения и изучения высшей нервной деятельности. Изучение шло в отдельных лабораториях и очень часто не встречало большой заинтересованности в широких кругах физиологов, о чем можно было судить по докладам на съездах физиологов и при выступлениях в научных обществах. Благодаря этому обстоятельству было трудно продвинуть обобщения из полученных экспериментов в клинику сердечно-сосудистых расстройств.

Расширение идей И. П. Павлова о влиянии высшей нервной деятельности на функции внутренних органов, естественно, привлекло внимание исследователей к реакции сердечно-сосудистой системы на факторы из внешнего мира. В большинстве случаев сердечно-сосудистая система служила только индикатором на те или иные процессы, изучавшиеся в коре головного мозга. Но и эти наблюдения были уже положительным явлением на фоне значительного безразличия к решению физиологических проблем кровообращения в норме и патологии.

Изучение сердца и сосудистой системы необходимо проводить комплексно со всеми процессами в организме, и пора уже переходить к рассмотрению сердечно-сосудистых расстройств, а не заниматься только разрешением общефизиологических и частных вопросов физиологии сердца или кровеносных сосудов.

В этом направлении прежде всего выступает ведущая роль коры головного мозга, функциональное состояние которой определяет не только поведение животного, но и регулирует деятельность сердца и кровеносных сосудов. В жизни человека нарушения равновесия между возбудительными и тормозными процессами в коре головного мозга могут в ряде случаев вести к временным или фиксированным расстройствам кровообращения. Изучение влияния коры головного мозга на сердечнососудистую систему составляет одну из существенных сторон в деятельности физиолога и патофизиолога. С другой стороны, необходимо изучать проявления высшей нервной деятельности у человека при сердечно-сосудистых расстройствах. Вместе с тем нельзя отказаться от исследований на животных, на которых необходимо ставить модельные опыты для выяснения механизма физиологических и патологических процессов у человека.

Плодотворные идеи И. П. Павлова об аналитическом и синтетическом рассмотрении физиологических процессов в организме человека и животных не всегда находили отклик у экспериментаторов, и еще в настоящее время недооценка этих идей отражается на методологии при проведении опытов на животных.

Когда мы рассуждаем о деятельности какого-либо органа, то лишь условно представляем его функцию в той или иной мере независимой от всего организма, так как даже отдаленные процессы в других частях тела могут оказать влияние на этот орган через нервную систему и гуморальные факторы. Недалеко еще то время, когда увлечение изолированными органами имело чрезвычайно широкое распространение в большинстве физиологических и фармакологических лабораторий, а часто и в клинике. На изолированных органах стремились разрешить весьма сложные вопросы, и при этом нередко существовал грубый перенос полученных экспериментальных данных на целый организм того животного, от которого был взят орган.

При проведении экспериментов имеет существенное значение вид животного, его возраст, состояние его до опыта и во время проведения исследований (питание, предшествующие раздражения, наркоз и другие факторы, которые могут сказаться на результатах исследования).

И. П. Павлов, давая характеристику типов нервной системы у собак, тем самым указал экспериментаторам на необходимость не только ставить опыты на животных в условиях естественного существования их и считаться с биологическими особенностями различных животных, но и в пределах каждого вида животного учитывать состояние нервной системы.

При изучении вопросов кровообращения мы должны итти по тому пути, который намечен И. П. Павловым,— взаимодействие частей организма внутри его и взаимодействие организма как целого.

Председатель. Позвольте мне, прежде чем предоставить слово т. Бирюкову, сказать несколько слов.

К сожалению, большая тема, стоящая перед нашей сессией и поставленная в основных докладах, не позволяет нам здесь уделить время полному изложению учения Ивана Петровича Павлова и изложению новых результатов конкретной научной работы. Вероятно, многие из собравшихся здесь могли бы поделиться своими результатами. Для этого у нас есть специальные научные конференции, где это может быть сделано. Цель же настоящей сессии — продискутировать вопрос о развитии учения И. П. Павлова, подвергнуть критике существующее положение, наметить дальнейшую работу. И я просил бы выступающих товарищей учитывать это.

Д. А. Бирюков

Институт экспериментальной медицины АМН СССР, г. Ленинград

Основоположниками западноевропейской физиологии в XIX в. были немецкие ученые Иоганнес Мюллер и Макс Ферворн. Идейное сходство учений Вирхова и Ферворна так близко, что даже формулировки отдельных положений у них полностью совпадают. По их учению, проблемы обмена веществ, как и вообще все проблемы жизни, таятся в клетке, а так как все организмы состоят либо из одной клетки, либо из совокупности большого числа клеток, то физиология есть в сущности не что иное, как физиология клетки. Клетка — это единственная живая единица в организме, клетка — «очаг жизни», — писал Ферворн («Общая физиология»).

Слепо следуя Вирхову, Ферворн называет организм «клеточным государством».

Эта точка зрения неизбежно привела Ферворна к механицизму и последовательно к идеалистическим выводам. Организм рассматривался Ферворном как клеточная колония, где каждая клетка является принципиально сходной в ее функциях со всякой другой. Это исключало необходимость целостного изучения организма в его единстве со средой, так как вполне адэкватным объектом для физиологического изучения оказывалась сама клетка.

«Жизненный процесс, проявления которого мы анализируем, — писал Ферворн, — в виде обмена материи и энергии может осуществляться, если дана известная сумма условий. То, что мы называем жизнью, тождественно с этой совокупностью условий. Следовательно, физиологическое исследование должно состоять только в постепенно углубляющемся анализе этих условий».

Таковы обстоятельства возникновения аналитизма и кондиционализма, которые наиболее ярко характеризуют ферворновскую физиологию.

Разоблачая метафизичность теоретических взглядов Ферворна, И. М. Сеченов следующим образом определил понимание животного организма:

«Понятие это, к сожалению, у многих до сих пор извращено, и потому я считаю не лишним сказать об этом несколько слов. Вы, вероятно, когда-нибудь слышали или читали, что под организмом разумеется такое тело, которое внутри себя заключает условия для существования в той форме, в какой оно существует. Эта мысль ложная и вредная, потому что ведет к огромным ошибкам. Организм без внешней среды, поддерживающей его существование, невозможен, поэтому в научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него» (И. М. Сеченов, Растительные акты в животной жизни).

Отрицание качественного своеобразия в деятельности органов и организма Ферворн распространял и на патологию. Он говорил: «Болезнь есть не что иное, как жизнь при измененных условиях», полностью солидаризуясь в этом отношении с Вирховым.

Всякое изменение в жизненных условиях, по Ферворну, является раздражением (как будто это не может быть, наоборот, прекращением раздражения.— Д. Б.). Отрицая качественное разнообразие реакций организма на раздражения, он говорит о том, что здесь проявляется «законность, позволяющая свести все пестрое разнообразие явлений к. одной простой схеме ... изменение может происходить в двух направлениях и состоять либо в ускорении нормального процесса, т. е. в возбуждении, либо в замедлении его, т. е. в угнетении».

Это представляет убедительную иллюстрацию к законченной механистической концепции Ферворна. Понятно, что она привела его к ряду метафизических положений. Здесь могут быть названы объяснения им так называемой рефракторной фазы, определение им сущности возбуждения и торможения, закон «специфической энергии», вытекающий из него закон «все или ничего» и многие другие вопросы, неправильно освещаемые методологически физиологами как того времени, так нередко и современными физиологами.

Так как с позиций ферворновской физиологии изменение свойств и качеств клеток, присущих им в течение жизнедеятельности, может лишь «ускоряться» или «замедляться», то признанием этого полностью снимается проблема развития и эволюции функций, проблема нарастающего в процессе эволюции регуляторного значения нервной системы и т. п.

Методологическая сущность ферворновской физиологии антиэволюционна.

Не является неожиданным, что Ферворн стал горячим поборником идеалистических построений Иоганнеса Мюллера, выраженных в виде пресловутого закона «специфической энергии». Ферворн подчеркивает, что этот закон является общим для всей живой материи. Это надо понимать так, что реакция органа, ткани преформирована в них вне воздействий внешней среды. Роль внешнего воздействия сводится лишь к тому, чтобы развернуть эту готовую уже реакцию.

Линии развития физиологии, заданные И. Мюллером, М. Ферворном и другими, исключали представления о возможности эволюции возбудимых систем. И. Мюллер рассматривал, в частности, органы чувств как нечто готовое, неизменное и исключительное, вне их исторического происхождения и развития. И. Мюллер и не ставил вопросов о происхождении в процессе эволюции специфических свойств различных органов чувств.

Идеалистические установки Мюллера и Ферворна в физиологии были связаны, как указывалось уже, с отрицанием влияния внешней среды на формирование и протекание функций. Будучи последовательно развитой, подобная доктрина приводит, применительно к человеку, к принципиальному отрицанию определяющей роли социального фактора в его жизнедеятельности.

Соответственно вся проблема изучения функций человеческого организма и амебы становится однозначным явлением.

Такова реакционная, идеалистическая сущность ферворно-мюллеровской физиологии. Ее печать целиком лежит и на современной нам буржуазной науке.

Становится, таким образом, ясным, что механистическая идеалистическая методология ферворнианства неминуемо привела к тому, что возникли и догматизировались в развивающейся на основе ее физиологии следующие основные положения ферворно-вирховской физиологии:

1)    аналитизм;

2)    кондиционализм;

3)    отрицание качественного своеобразия в деятельности органов и организма;

4)    антиэволюционизм в изучении;

5)    отрицание значения влияний внешней среды;

6)    биологизация проблемы изучения функций человека.

Понятно каждому, что павловское учение по его методологии и содержанию явилось непримиримой антитезой ферворнианству. Несмотря на это, мы были свидетелями многолетней прямой и энергичной попытки развития основных положений ферворновской физиологии в противовес павловскому учению. Доказывают это многочисленные печатные выступления Штерн, ее воспитанников и последователей.

Одним из основных положений павловского учения является идея о синтетической физиологии. В полном противоречии с вышеуказанным решала эти вопросы Штерн. Она писала: «Эндокринные железы или мозг, взятые сейчас же после смерти животного, с максимальной быстротой измельчают ножом, ножницами или мясорубкой, к ним прибавляют от 3 до 10 объемов рингеровского раствора и при постоянном насыщении О₂ и при температуре тела слегка взбалтывают обычно в течение 15—30 минут (в некоторых случаях и больше). В таких условиях, как нами было установлено раньше, ткань сохраняет в полной мере количественно и качественно свою нормальную дыхательную способность и образующиеся при этом продукты метаболизма... поэтому для возможно более полной замены изучаемого нами органа его метаболитами мы старались создавать при получении соответствующих препаратов («метаболитов») условия, которые максимально приближались бы к физиологическим условиям деятельности данного органа в целом организме».

Как видно из изложенного, Штерн декларирует своеобразное «решение» проблемы целостности путем пропускания органа через мясорубку. Не трудно видеть, что здесь проявляется доведенный до пределов ферворновский аналитизм.

Характерно и то, что во всех своих многочисленнейших выступлениях Штерн не пыталась встать на путь павловского детерминизма, и, наоборот, принципиально не отходила от позиций изучения условий и факторов проявления изучаемых ею явлений, т. е. оставалась на почве ферворновского кондиционализма.

В полном соответствии с этим Штерн, устанавливая «закономерности» функций так называемого гемато-энцефалического барьера, затем пришла к выводу, что они являются всеобщими для любых систем и органов в организме.

«Все сказанное относительно гемато-энцефалического барьера и центральной нервной системы можно без большой натяжки перенести на другие физиологические системы и органы».

Отсюда же проистекало стремление ее и ее последователей решать вопрос о природе самых разнообразных состояний организма через определение соотношения калия и кальция в ликворе, попытки лечебного воздействия одним и тем же приемом на самые различные патологические состояния.

Шатенштейн с сотрудниками обследовал значительную группу больных (650 человек) с раневым истощением, гинекологическим сепсисом, хроническими гинекологическими воспалительными процессами, алиментарной и послеинфекционной дистрофией и некоторыми другими заболеваниями.

Несмотря на такое разнообразие изучавшихся заболеваний, авторы пришли к странному выводу: «Функциональные изменения со стороны нервных центров в наблюдавшихся нами случаях характеризуются довольно значительным сходством». Установить причины, приведшие авторов к столь неожиданным заключениям, легко, если прочесть следующую, им же принадлежащую фразу: «Мы судим о них (т. е. об изменениях со стороны нервных центров. — Д. Б.) по результатам исследования состава и свойств спинномозговой жидкости, полученной при субокципитальном проколе из большой цистерны».

Вместо того, чтобы правильно оценить полученные ими поучительные факты и хотя бы задуматься о том, пригодны ли их методы для определения состояния центров, Шатенштейн и другие предпочли этой единственной возможной в исследовании дороге другую, приводящую их к ненаучным, хотя и подчиняющимся основной догме, заключениям.

Таковы законные плоды предвзятости и схематичности в научных исследованиях.

Понятно, что когда Штерн попыталась вскрыть формы регуляторных функций организма, она подошла к этому методологически также неправильно. Это явствует уже из того факта, что опыты проводились в одинаковых методических условиях, вместе с тем со стремлением сделать общие и равноценные выводы из опытов на самых различных объектах: морской свинке, кролике, кошке, даже человеке (Кассиль и другие).

Насколько далеки были Штерн и ее последователи от понимания элементарных основ развития и динамики функции, видно из того, что, манипулируя с фаршем, полученным ими после обработки органа в мясорубке, они пытались говорить об изучении ими различных стадий возбуждения и торможения, активности и покоя.

Так, Штерн указывала: «Как нам удалось выявить на ряде органов (мышца, желудочно-кишечный тракт, печень, мозг и другие), метаболиты, полученные в разных стадиях активности или покоя, возбуждения или торможения, оказывают различное влияние, обладают различными физиологическими свойствами».

В полном согласии со своей учительницей и используя те же мясорубочные приемы, Кассиль заявлял: «Идя по этому пути, мы можем надеяться проникнуть в интимные процессы, совершающиеся в центральной нервной системе, изучать механизм торможения и возбуждения».

В результате этого и в полном противоречии с павловским учением Штерн развивала взгляд на равноценность механизмов регуляций или утверждала даже первенствующую роль химических факторов, или гемато-энцефалического барьера. Например, она указывала: «Результат этих исследований показал, что непосредственная причина изменения нервной возбудимости и реактивности нервных центров, характеризующая поведение животных и человека в разных физиологических и патологических условиях, связана с соответствующими изменениями химического состава спинномозговой жидкости».

Или в другом месте: «Изменение спинномозговой жидкости, отмечаемое при различных функциональных нарушениях центральной нервной системы, является следствием нарушения гемато-энцефалического барьера и причиной нарушения нормальной деятельности нервных центров, а не наоборот. На доминирующее значение нарушения гемато-энцефалического барьера... в деятельности центральной нервной системы указывают и результаты, полученные нашими учениками (Воскресенский и Нодия, Толмасская и Никольская)».

Эти откровения «вдохновителя школы» Штерн немедленно подхватили ее наиболее правоверные воспитанники: Беркович, Кассиль, Кричевская, Плотицына. Соответственно они заявляли в недавнее время: «Гемато-энцефалический барьер регулирует состав и биологические свойства цереброспинальной жидкости и тем самым предопределяет состояние центральной нервной системы».

Не остались в долгу и другие (Маргулис, Урьева, Словаковская). Им принадлежит следующая декларация: «Работами Л. С. Штерн и ее школы доказано, что изменения состояния центральной нервной системы зависят в большой мере от регулирующих свойств гемато-энцефалического барьера».

Исходя из ложных методологических установок, Штерн и ее последователи в оценке самой регулирующей функции барьера заняли идеалистическую позицию. Это проявлялось в телеологической трактовке функций барьера, который, по мнению авторов, производит отбор веществ, содержащихся в крови.

В этом же духе звучат слова Штерн и Рапопорт о том, что «жидкость, вышедшая из сосудов, быстро возвращается обратно, после того как она снабдит клетки питательным материалом и воспримет продукты распада».

Отрицая боткинско-павловский нервизм, Штерн и ее последователи игнорировали или замалчивали работы Павлова и его школы, уже давно ставшие классическими (теория сна, неврозов и др.).

Так, Штерн указывает: «Возможность вызвать сон непосредственным воздействием на определенные участки коры головного мозга, путем применения методов условных рефлексов, как в опытах И. П. Павлова, далеко еще не является доказательством того, что и нормальный сон вызывается таким же раздражением, возбуждением и реактивным раздражением того или другого участка коры головного мозга.

...Таким образом, и в том и в другом случае причиной сна скорее является отсутствие возбуждения, чем активное торможение».

В другом случае, говоря о павловском учении относительно физиологической природы сна, Штерн развязно заявляла: «К сожалению, экспериментальная проверка этой теории невозможна».

«...в регуляции смены сна и бодрствования необходимо иметь в виду одновременно и природу химического фактора и место приложения и механизм его действия на нервную систему».

«Известно, что целый ряд патологических состояний, в частности, так называемые неврозы возникают в результате изменения тонуса симпатических и парасимпатических центров».

В данном случае ярко отражено и игнорирование павловского учения и никчемность методологии автора, приводящая ее к механистической трактовке такого важного вопроса, как проблема неврозов, занимающая одно из видных мест в гениальном учении И. П. Павлова.

Ефимов умудрился написать и отпечатать с помощью наивных издателей тиражом в 200 тыс. экз. брошюру о сне и сновидениях, не найдя на протяжении 32 страниц хотя бы одной строчки для И. П. Павлова.

Ряд примеров такого же характера мог бы быть приведен по высказываниям других (Бернштейн, Кассиль и др.). Так, например, Кассиль, выступая на VII Всесоюзном съезде физиологов с рассуждениями о хроническом методе наблюдения за кровяным давлением, не нашел нужным вспомнить об И. П. Павлове, который, как известно, первый поставил и разрешил этот вопрос еще в 90-х годах прошлого столетия.

Не чем иным, как попыткой опорочить и игнорировать гениальный павловский метод хронических наблюдений, создавший эпоху в физиологии и экспериментальной биологии, следует назвать заявление Штерн о том, что «во всех физиологических экспериментах мы фактически нарушаем физиологию, создаем патологию».

Некоторые особенно рьяные последователи Штерн не останавливаются даже перед прямыми клеветническими выпадами по адресу И. П. Павлова. Это в первую очередь надо отнести к упоминавшемуся выше Ефимову. Неизвестно, из каких побуждений приводя в своей вредной книге («Возрастная физиология», 1948, стр. 228) довольно обстоятельную цитату из писаний А. Бергсона и даже подчеркивая, что он является философом-идеалистом, Ефимов далее заявляет, что он поражен тем, что взгляды Павлова и Бергсона полностью совпадают.

Я не думаю, что доброе имя воинствующего материалиста И. П. Павлова нуждается в какой-либо защите, тем более от таких неумных нападок, которыми блеснул Ефимов. Но они сами по себе очень характерны. В связи с этим важно подчеркнуть, что, говоря так, Ефимов простодушно проболтался о более или менее скрываемых антипавлов-ских настроениях, но все же настойчиво культивировавшихся в так называемой «школе» Штерн и в первую очередь ею самой. Не она ли на одном из совещаний заявила, что павловское учение себя исчерпало? Не она ли рекомендовала подтянуть его к «высотам» зарубежной физиологии? Не чем иным, как идеологической диверсией, этого назвать нельзя.

Уместно напомнить о том, как К. А. Тимирязев в одной из своих замечательных статей «Погоня за чудом, как умственный атавизм у людей науки» обнажил мистицизм и соответственно классовую буржуазную сущность взглядов Бергсона и ему подобных, «проповедующих упразднение разума и замену его бессознательной интуицией (равной инстинкту, по определению самого Бергсона, вере, по определению его более откровенных английских последователей). А для достижения этой благой цели все средства хороши».

В этом же сборнике в другой статье К. А. Тимирязев с гордостью говорил о том, как создалось отечественное физиологическое направление, которое, благодаря Павлову и Сеченову, составляет «гордость и силу русской науки».

Вот пример благородного отношения к делу настоящего большого ученого и великого гражданина-патриота. Ни благородства, ни научного достоинства, ни патриотизма не оказалось у Штерн. Закономерным следствием этого и явились настроения и высказывания, отмеченные выше.

Нельзя не отметить попутно, что эти высказывания, в том числе принадлежащие и самой Штерн, обращают на себя внимание вопиющей неграмотностью по основным физиологическим вопросам. Это видно уже из того, что авторы не различают особенностей состояния раздражения от процесса возбуждения, предполагают одним из условий наступления сна возбуждение, утверждают, что, занимаясь изучением высшей нервной деятельности, И. П. Павлов «остановил все свое внимание на работе слюнной железы», и т. п.

Последовательно развивая свое материалистическое учение, И. П. Павлов показал, что сущность высшей нервной деятельности человека определяется его социальной средой, единством и взаимоотношениями с ней. В полном противоречии с этим Штерн и ее ученики, игнорируя роль среды для формирования функций вообще, в том числе и социальной среды для функций человека, биологизировали человека, следуя в этом отношении американским реакционным ученым, в частности Лебу.

Это явствует из следующей цитаты. Цитату я опущу, но одну мысль приведу.

В текстах Штерн часто встречается циничное, несоветское выражение «человеческий материал». Приходится пояснить, что речь идет о людях, на которых Штерн и ее сотрудники вели свои наблюдения. Нужно ли подчеркивать, насколько эта «экспериментаторская» по отношению к человеку установка противоречила павловским принципам гуманного отношения к больному человеку и человеку вообще.

Эмпиризм, ненаучность некоторых методик, неряшливость и даже нечистоплотность выполнения отдельных научных работ самой Штерн и некоторыми ее сотрудниками, многочисленные противоречия в выводах, возникавшие ради «притягивания» фактов к предвзятой идее,— все это уже служило предметом дискуссионного обсуждения. Отмечался также и махровый космополитизм, насаждавшийся этой группой лиц. Поэтому иллюстрации к указанным положениям не приводятся.

Оценивая все изложенное выше, мы должны признать, что Штерн, находясь в плену механистической, идеалистической буржуазной методологии Ферворна — Вирхова, не смогла научно, прогрессивно исследовать выдвигаемые ею проблемы. Лишенные правильной методологической основы, ее попытки исследований приводили к антинаучным реакционным выводам.

Ближайшее окружение Штерн (Кассиль, Шатенштейн, Хволес, Росин, Цейтлин), подхалимствуя, искусственно раздувало ее мнимый научный авторитет.

На деле же оказалось ясным, что Штерн, являясь лжеученой, лишь засоряла в течение ряда лет советскую науку своими назойливо многочисленными выступлениями и высказываниями.

Оголтелый космополитизм, политическая беспринципность и низкопоклонство перед зарубежными лжеавторитетами, насаждаемые Штерн, способствовали тому, что Штерн и ее последователи полностью игнорировали критику их ошибок со стороны советской научной общественности и не сумели найти правильного пути для преодоления их.

Все это является лишней иллюстрацией к тем мыслям, которые высказывал недавно наш гениальный вождь И. В. Сталин о значении критики для развития научных доктрин, о вреде кастовости и аракчеевского режима в науке. Именно кастовость и аракчеевщина, созданные Штерн при поддержке ряда ее воспитанников, наиболее типично характеризуют Штерн и ее так называемое «учение».

Надо учитывать, что ошибки, возникшие вследствие недостаточности методологических установок исследователей, подходящих к построению теоретических выводов под углом зрения ферворновской физиологии, имеют также место и среди отдельных наших физиологов. Это относится не только к последователям лженаучных штерновских выступлений.

Наряду с большими сводками, содержащими ряд таких ошибочных положений (например, «Общая физиология» Рубинштейна), широко имеют хождение в физиологической литературе многие понятия и определения, толкуемые обычно с ферворновских позиций.

Важнейшая закономерность процесса возбуждения получила название закона „все или ничего", читаем мы в «Общей физиологии» Рубинштейна,

Излагая и к тому же в очень сочувственных тонах взгляды Лазарева, Рубинштейн писал: «Так называемая „специфическая энергия органов чувств" может быть понята как способность данного рецептора производить необходимый для раздражения нервного окончания полный сдвиг только за счет энергии определенного вида внешних воздействий».

В качестве вывода из этого должно признать, что «специфическая энергия» есть факт, не подлежащий сомнению. Задачей является лишь обоснование условий, в которых она проявляется. Как очевидно, эго полностью соответствует утверждениям Ферворна, что пресловутый закон «специфической энергии» является законом, всеобщим для всей живой материи.

Впрочем, имели место даже и такие сверхкрайние утверждения, как заявление Завьялова, что закон «специфической энергии» универсален не только для живого вещества, но и для машин.

Все это представляет собой убедительное свидетельство бесплодности механистической методологии. Трактовка с ферворновских позиций закона «все или ничего» чрезвычайно распространена в нашей литературе. Некритическое освещение этого закона можно встретить, в частности, во всех наших учебниках по физиологии, несмотря на то, что покойный академик А. А. Ухтомский неоднократно показывал в своих выступлениях метафизическую сущность этого закона и критиковал ферворнов-ские установки, приводящие к этому.

В упомянутой уже выше книге Ефимова автор ведет виталистические рассуждения о «резервной силе сердца».

Нередко встречается переоценка значения какого-либо признака деятельного состояния органа, например, колебаний электрического потенциала (Ефимов, Зарубашвили и др.). Неправильно методологически отождествляя проявление процесса с его сущностью, отрывая, с другой стороны, психические явления от их субстрата, авторы дают простор для возникновения метафизических и мистических толкований о принципиальной возможности передачи мыслей на расстояние. Достаточно напомнить, чтобы подтвердить это, сравнительно недавние выступления в печати по этому поводу Васильева, Турлыгина и др. Эти настроения совсем не так уж редко проявляются и в наши дни у ряда методологически неустойчивых лиц.

Указывая на эти недостатки нашей физиологической литературы, приходится высказать сожаление по поводу того, что выходящие в свет в самые последние дни книги также не свободны от подобных дефектов.

Возьму для примера только что появившуюся монографию Н. В. Голикова «Физиологическая лабильность и ее изменения при основных нервных процессах» (Ленинград, 1950 г.). Казалось бы, что именно в такой книге читатель имел основание встретить развернутую принципиальную критику основных положений ферворнианства. Однако никакого удовлетворения этим запросам книга Н. В. Голикова не дает. Богатая фактами, она бедна методологией. Сопоставление и даже временами сближение Ферворна, Ухтомского, Фултона или необоснованный пиэтет к Шеррингтону может лишь дезориентировать читателя и во всяком случае не вооружает его на борьбу с враждебной нам идеологией англо-американской буржуазной науки.

К преодолению этих и подобных ошибок и заблуждений у советских физиологов имеются все условия. Основными задачами для нас являются: настойчивое овладение марксистско-ленинской методологией и разработка физиологических проблем в свете прогрессивных традиций отечественной физиологии Сеченова, Павлова, Введенского. Надо твердо усвоить, что дальнейшая беззаботность относительно нашей большевистской теории и методологии нетерпима.

ТРЕТЬЕ ЗАСЕДАНИЕ

29 июня 1950 г. (вечернее)

Председательствует

президент Академии медицинских наук СССР академик Н. Н. Аничков

ВЫСТУПЛЕНИЯ

Э. А. Асратян

Лаборатория восстановления функций, АН СССР, г. Москва

Товарищи! Как указывал вчера Сергей Иванович Вавилов в своем ярком вступительном слове, общий тон работы этой нашей сессии должен быть сугубо деловой.

Основная наша задача заключается в том, что мы должны в плане суровой большевистской критики и самокритики просмотреть весь пройденный нами путь по развитию богатейшего научного наследия учителя, мобилизовать все наше внимание на выявление неполадок, недочетов в нашей работе, вскрыть причины этих неполадок, чтобы в ближайшем будущем их устранить, чтобы учиться на допущенных нами многочисленных разнородных ошибках и сделать работу в этом направлении значительно более плодотворной и результативной. К этому обязывает нас наш долг перед Родиной, перед покойным учителем. И следует констатировать, что этого строгого и делового тона придерживался как И. П. Разенков в своем кратком, но весьма содержательном выступлении, так и К. М. Быков и А. Г. Иванов-Смоленский в своих глубоких, политически и философски заостренных докладах.

Я не ошибусь, если скажу, что это явление совершенно новое в жизни нашей физиологии. Во всяком случае, после смерти И. П. Павлова нельзя с самой положительной стороны не оценить этот приятный факт, как и нельзя сомневаться, что если мы поддержим этот деловой тон работы во всей нашей сессии, мы достигнем преследуемых нами целей.

Бесспорно, что у учеников и последователей Павлова имеются значительные фактические и теоретические достижения в развитии его гениального материалистического учения по физиологии и патологии высшей нервной деятельности,— этой важнейшей части его многогранного и бесценного научного наследия. Однако об этом я говорить не стану, так как говорилось об этом довольно много, в особенности год назад по случаю столетия со дня рождения великого ученого. Кроме того, в своих докладах этому уделили значительное внимание и К. М. Быков и А. Г. Иванов-Смоленский.

Однако, как отмечалось другими в отношении развития всего научного наследия И. П. Павлова в целом, мы должны с горечью констатировать, что фактические и теоретические результаты нашей работы по развитию учения И. П. Павлова по высшей нервной деятельности далеко не соответствуют тем исключительно благоприятным условиям, которые для этой дели заботливо были созданы партией и правительством.

В этой связи и в порядке дополнения заслушанных нами основных докладов я постараюсь поделиться своими соображениями о недостатках нашей работы по развитию учения Павлова о высшей нервной деятельности, причинах этих недостатков и путях устранения их.

Следует прежде всего отметить, что развитие учения Павлова о высшей нервной деятельности идет не планомерно, не единым фронтом, а хаотично, лоскутными разрозненными фрагментами. Этот недостаток, наличие которого едва ли кто будет оспаривать, существенно усугубляется тем, что мы отстаем как раз в разработке таких проблем и вопросов высшей нервной деятельности, которые относятся к наиболее важным и актуальным как в теоретическом, так и практическом отношении. Иначе говоря, мы отстаем на решающих участках развития бессмертного учения Павлова. Говоря конкретно, у нас не совсем благополучно обстоит дело с дальнейшим всесторонним углубленным изучением основных закономерностей высшей нервной деятельности, с изучением материальных основ замыкания временных связей, с изучением проблемы специализации и локализации функции в коре больших полушарий мозга, с изучением корково-подкорковых взаимоотношений, с изучением онтогенетической эволюции высшей нервной деятельности, с изучением проблемы наследственного закрепления условных рефлексов или готовности к их образованию, с изучением морфологических, биофизических и биохимических основ высшей нервной деятельности, с изучением экспериментальной патологии и терапии высшей нервной деятельности.

К важным недостаткам нашей работы относятся также почти полное отсутствие крупных и высокоидейных теоретических обобщений в масштабе всей проблемы в целом, а также крайне неудовлетворительная борьба с реакционными, лженаучными антипавловскими течениями в науке буржуазных стран и с их досадными отражениями в отдельных, частных звеньях нашей науки.

Теперь весьма кратко о некоторых из этих недостатков в отдельности.

Совершенно бесспорно, что Павловым были открыты и детально изучены почти все основные закономерности нормальной высшей нервной деятельности у высших животных, главным образом у собак. Однако было бы ошибочно думать, что больше не существует невыявленных закономерностей работы больших полушарий, равно как и думать, что выявленные и изученные Павловым закономерности не нуждаются в дальнейшей углубленной разработке, развитии, детализации.

Всякому, кто знаком с основным фактическим содержанием и теоретическими положениями учения Павлова о высшей нервной деятельности, очевидно, что некоторые из этих закономерностей, в частности, закономерности замыкания условных связей, закономерность образования условных рефлексов высшего порядка, закономерность развития условного, т. е. внутреннего торможения и глубокого торможения и некоторые другие закономерности имеют очень много темных, еще невыясненных сторон и должны быть предметом многолетних систематических исследований. При этом следовало бы выполнить эту работу прежде всего с помощью испытанной павловской методики условных рефлексов и на традиционном подопытном животном в павловской лаборатории.

Это необходимо для установления естественной органической связи между новыми данными и ранее известными классическими данными Павлова, а затем только с помощью других методических приемов физиологического эксперимента и на новых подопытных объектах следовало бы особенно усиленно исследовать закономерности возникновения и течения условного торможения. Это диктуется громадной ролью условного торможения в высшей нервной деятельности, перспективой через исследование этого вида торможения пролить свет на всю сложную проблему торможения в деятельности нервной системы вообще, а также тем обстоятельством, что вопрос о внутреннем торможении является одним из наиболее излюбленных предметов спекуляций зарубежных реакционных антипавловских научных кругов.

А ведь факт, что по всем этим вопросам ничего нового значительного и ценного нами не сделано после смерти Павлова.

Своими ценнейшими фактическими данными и глубокими, по существу диалектическими теоретическими положениями о специализации и локализации функций в коре больших полушарий, Павлов нанес сокрушительный удар по противоречивым, но одинаково ошибочным и метафизическим представлениям по этому вопросу, т. е. представлениям о статической локализации неизменно специализированных функций в коре и о функциональной равнозначности всей корковой массы. Однако следует учесть, что экспериментальная разработка этой важнейшей проблемы относится в основном к раннему этапу развития исследовательской работы Павлова в области физиологии больших полушарий и что за это время клиники, главным образом, нейрохирургическая и нейрогистологическая, накопили громадный фактический материал, который не целиком гармонирует со старыми фактическими данными лабораторий Павлова и не во всех отношениях поддается удовлетворительному освещению с позиций его динамической локализационной теории в существующем ее виде. Необходимость дальнейшей экспериментальной и теоретической разработки этой теории совершенно очевидна еще и потому, что, как мне кажется, основные ее положения приложимы также и к другим разделам центральной нервной системы.

А между тем у нас фактически ничего не делается по линии дальнейшего развития этой теории Павлова.

Общеизвестно, что непосредственным связующим звеном в гениальном учении И. П. Павлова с теорией и практикой медицины были его классические работы по экспериментальной патологии и терапии высшей нервной деятельности.

Если учесть то обстоятельство, что эти крайне важные и ценные исследования великого ученого в основном касаются роли функциональных патологических состояний больших полушарий и что его исследования, связанные с оперативным повреждением больших полушарий, относятся к раннему периоду работы в области физиологии высшей нервной деятельности и к тому же преследовали в основном другие цели, то настоятельная необходимость дальнейшего, углубленного и всестороннего изучения этой во всех отношениях актуальной и важной проблемы станет совершенно очевидной. Следует сказать, что Павлов и сам неоднократно указывал на такую необходимость в отношении изучения болезненных состояний больших полушарий, вызванных органическими повреждениями их структуры. Бесспорно, что в круг таких исследований должны быть включены болезненные состояния больших полушарий, обусловленные ядовитыми веществами бактериального происхождения, а также мощными болезнетворными факторами современной боевой химии, физики и техники.

Углубленная, многосторонняя и систематическая разработка этой проблемы с выраженной целевой установкой на практику здравоохранения советского народа и здравоохранения вооруженных сил страны должны быть одной из самых важных и неотложных задач физиологов и, прежде всего, учеников и последователей И. П. Павлова.

Эти исследования должны играть роль ведущего звена в реализации заветов великого учителя относительно экспериментальной разработки всех основных проблем медицины и должны в этом отношении служить примером для других наших физиологов, изучающих другие разделы нашей физиологической науки. А между тем до сих пор в этом направлении у нас проводилась работа в чрезвычайно ограниченных размерах и к тому же носит крайне лоскутный характер.

Важность изучения высшей нервной деятельности в аспекте эволюционного развития совершенно очевидна. Если у нас исследования по филогенетической эволюции высшей нервной деятельности по объему и результатам все еще далеки от удовлетворительного уровня, о чем в своем докладе справедливо говорил К. М. Быков, то исследования по онтогенетической эволюции высшей нервной деятельности ведутся еще слабее и к тому же вовсе не касаются онтогенеза животного, высшая нервная деятельность которого особенно детально и многосторонне была изучена И. П. Павловым и которая потому, в аспекте онтогенетической эволюции, также представляет собой научный интерес. А ведь бесспорно, что это представляет собой наиболее достоверный путь для познания закономерностей высшей нервной деятельности в процессе их возникновения и становления, в частности, для выявления и всестороннего исследования важнейшей роли факторов внешней среды в формировании этой деятельности.

В полной гармонии с основными принципами советского творческого дарвинизма находятся не только фактические данные и теоретические установки Павлова о решающей роли внешней среды и условий воспитания в формировании высшей нервной деятельности, но и его воззрения на возможность наследственного закрепления индивидуально приобретенных рефлексов и передачи их потомству, т. е. на возможность превращения условных рефлексов в безусловные.

Известно, что Павлов отказался от некоторых, относящихся к этому вопросу фактов, полученных его сотрудником Студенцовым при неполноценных в методическом отношении экспериментах на белых мышах. Противники мичуринской биологии спекулируют этим фактом, «забывая», что великий ученый отказался лишь от сомнительных данных порочных экспериментов, но на всю свою жизнь остался верен упомянутому выше своему глубокому и прогрессивному научному принципу. Совершенно бесспорно, что целеустремленное экспериментальное исследование этой важной и актуальной проблемы должно было быть одной из неотложных задач наших специалистов по физиологии высшей нервной деятельности. А между тем проблема эта фактически была предана забвению. За последние два года, в связи с усилением интереса к этой проблеме после сессии ВАСХНИЛ, отдельные наши научные учреждения включились в ее экспериментальную разработку. Однако, судя по всему, скромный объем и темпы этой работы явно не соответствуют громадному значению данной проблемы.

В заключение я хотел указать на наше серьезное отставание по линии научно-теоретических работ по проблемам высшей нервной деятельности. Вообще говоря, Павлову и его учению о высшей нервной деятельности наши ученые посвятили большую литературу, но эти литературные произведения в подавляющем большинстве своем представляют собой более или менее удачно составленные очерки о жизни и деятельности великого ученого, популярное изложение его учения, краткие научные статьи, доклады, в лучшем случае монографии о тех или иных важных, но частных научных проблемах и вопросах высшей нервной деятельности. У нас не только форменный голод на солидные монографические произведения, посвященные узловым вопросам учения Павлова, построенные главным образом на оригинальном фактическом материале автора, но у нас не имеется ни одного обстоятельного, глубокого, методологически выдержанного монографического произведения, посвященного систематическому изложению материалистического учения Павлова, хотя бы на том фактическом материале, который был накоплен его учениками еще при его жизни и который послужил темой для многочисленных его докладов и статей, но, к сожалению, не успел стать темой для запланированного им очередного крупного обобщения... Напомню, что последнее его крупное монографическое произведение — «Лекции о работе больших полушарий головного мозга» — было подготовлено к печати больше, чем за 10 лет до его смерти.

Если вдобавок учесть то обстоятельство, что противники учения Павлова из числа реакционных ученых США и других стран в этом отношении действуют гораздо более энергично и только за последние годы опубликовали ряд объемистых работ (например, работы Маркиса и Хильгарда, Массермана, Конорского, Клейтмана и др.) и что, как об этом здесь говорилось, к стыду нашему, в среде наших ученых появились и довольно активно действуют некоторые подпевалы этим буржуазным ученым (И. С. Бериташвили, П. К. Анохин и др.) (шум в зале), то совершенно очевидно, что дальнейшее наше отставание в этой области будет граничить с преступлением перед отечественной наукой, перед памятью великого учителя.

Кстати, несколько слов об Анохине специально, хотя это и отклоняет меня в сторону от темы.

Когда с отдельными антипавловскими недомыслиями выступают в нашей печати Штерн, Ефимов, Бернштейн и подобные им лица, не знающие ни буквы, ни духа учения Павлова, это не так досадно, как смешно. Когда с антипавловскими концепциями выступает такой знающий и опытный физиолог как И. С. Бериташвили, который не является учеником и последователем Павлова, то это уже досадно. Но когда ученик Павлова Анохин под маской верности своему учителю систематически и неотступно стремится ревизовать его учение с гнилых позиций лженаучных идеалистических «теорий» реакционных буржуазных ученых, — то это по меньшей мере возмутительно. Я не буду говорить здесь об общеизвестных наскоках Анохина на те или другие теоретические положения учения Павлова. На протяжении 15 лет я об этом говорил и писал достаточно. Об этом говорили в своих докладах К. М. Быков и в особенности А. Г. Иванов-Смоленский. Я хотел несколько слов сказать об измышлениях Анохина по поводу научного метода и теоретических основ учения Павлова, от которых он еще, насколько я знаю, официально не отказался. В опубликованной в журнале «Под знаменем марксизма» № 9 за 1936 г. статье Анохин объявил метод и учение об условных рефлексах аналитическими, считая, что этот «порок» Павлов унаследовал от своего идейного предшественника И. М. Сеченова и что вообще вся наша физиология заражена этой болезнью — односторонностью. Он так и писал: «Сеченова надо признать идейным предшественником всего того аналитизма, который вместе с учением об условных рефлексах быстро и широко охватил русскую физиологию, которая, укрепляя аналитические идеи в эксперименте, продолжала традиции классиков экспериментальной физиологии».

Вновь подчеркивая «исключительно аналитический характер русской нейрофизиологии», Анохин утверждал в частности, что «гипотеза о механизме нервной деятельности в коре большого мозга — условно-рефлекторный принцип — является аналитической по своей природе». Этот аналитизм особенно подчеркивался полным игнорированием всяких других проявлений целостного поведения животных.

Указывая на этот раз на «аналитический метод думания» Павлова, Анохин счел возможным упрекнуть его в консерватизме за то, что он не воспринял своевременно идей и методов зарубежной науки, в частности, «развивающейся динамической неврологии», а уцепился за архаическую декартовскую схему рефлекторной деятельности. Снисходительно признавая запоздалость и слабое развитие у Павлова тенденции синтетического подхода к изучению отдельных вопросов физиологии головного мозга, Анохин спешит тут же добавить, что «факты, обнаруживаемые на пути развития синтетического мировоззрения, появились у И. П. Павлова не без некоторого влияния гештальтной теории, критике которой он посвящал продолжительные беседы со своими сотрудниками»; да к тому же сей позаимствованный Павловым малокровный синтез «относится к системе понятий и терминов, созданных как надстройка, но не затронул основного фундамента, на котором покоилось все здание» (имеется в виду учение о высшей нервной деятельности).

Что это, если не клевета на Сеченова, Павлова и на всю нашу отечественную материалистическую физиологию, если не низкопоклонство перед идеалистами или идеалистически настроенными зарубежными учеными?

Я возвращаюсь к прерванной теме.

Разумеется, перечисленными выше недостатками далеко не замыкается круг всех недочетов, а значит далеко не полно характеризуется наше отставание в экспериментальной и теоретической разработке жемчужины научного наследия Павлова, его гениального материалистического учения о высшей нервной деятельности.

Чем же обусловлены эти недостатки, это наше отставание?

Можно было бы назвать много факторов, которые оказывали и оказывают более или менее ощутимое тормозящее влияние на развитие научного наследия Павлова вообще и на развитие его учения о высшей нервной деятельности — в частности, война и в особенности блокада Ленинграда, некоторая теснота основных и подсобных помещений отдельных научно-исследовательских учреждений, известный недостаток современного научного оборудования и т. п. Но я глубоко убежден, что роль этих именно факторов в нашем отставании второстепенная и третьестепенная.

Главное в этом деле также не в недостатке подготовленных и способных научных кадров, не в отсутствии ясных представлений о целях и задачах в этой области, не в каких-нибудь существенных недостатках методического порядка и, как мне кажется, даже не в известных вывихах и рецидивах методологического порядка у отдельных учеников Павлова. Главное и не в том, что среди учеников и последователей Павлова, в частности, среди ведущей группы наших ученых, существуют значительные расхождения как в понимании сущности ряда вопросов научного порядка, так и в оценке путей дальнейшего развития учения Павлова. Хотя бесспорно, что эти факторы в отдельности, а тем более в совокупности сыграли известную роль в нашем отставании по линии развития учения Павлова о высшей нервной деятельности, но, с моей точки зрения, главная причина этого отставания сводится к недостаткам организационного характера — к порочным принципам организации научной работы, к порочному стилю работы в этой области. Мне кажется, что здесь мы имеем дело с одним из тех положений, когда цель ясна, пути к ней более или менее намечены, существуют реальные предпосылки к достижению цели и когда, как на это неоднократно указывали вожди нашей партии Ленин и Сталин, правильная организация дела приобретает значение решающего фактора в достижении намеченной цели.

Говоря о недостатках организационного порядка в данном случае, я имею в виду прежде всего чрезмерное и крайне вредное совместительство ведущей группы научных наследников Павлова на протяжении многих лет работы, увлечение гигантоманией при организации соответствующих научно-исследовательских институтов и лабораторий, а затем недостаточное привлечение широких слоев физиологов нашей необъятной страны к делу развития учения Павлова о высшей нервной деятельности. Чрезмерное совместительство служебного порядка (руководящая работа в четырех — пяти учреждениях, к тому же зачастую очень крупного масштаба и пестрой структуры), а также крайняя занятость другими делами (работа в различных президиумах, бюро, правлениях, комитетах, редакциях и т. п.) поглощает львиную долю времени, энергии, внимания ведущей группы научных наследников Павлова и в конечном итоге отрывает их от регулярного и прямого участия в научно-исследовательской работе, от живой силы — научно-творческого труда у самого станка науки.

Сказанное относится, прежде всего, к старейшему ученику Павлова — Л. А. Орбели, который довел этот порочный стиль работы до крайних пределов, который до недавнего времени имел рекордное число весьма ответственных должностей и функций и даже теперь, после значительной разгрузки, все еще имеет четыре должности и много работы иного характера. В значительной мере это относится также к другому крупному ученику Павлова К. М. Быкову. Несколько в меньшей мере это относится к большинству из нас — учеников Павлова. Не подлежит сомнению, что распространенный стиль нашей работы весьма далек от стиля работы нашего великого учителя. Хотя в общей сложности большинство из нас, в особенности из наших крупных ученых, и тратит много сил и времени, но научной работе остается небольшая доля времени, внимания и сил. И поэтому объективно получается так, что мы далеко не так поглощены наукой и не так живем ее интересами, как Павлов, у нас нет той степени сосредоточенности, целеустремленности и последовательности, того регулярного личного участия в живой научной работе, в нас нет также многих других черт высокой культуры труда Павлова, которые играли колоссальную роль в его выдающихся научных достижениях. Можно с уверенностью сказать, что если бы корифеи нашей науки — Сеченов, Павлов и Введенский работали порочным стилем большинства наследников Павлова, то мы лишены были бы счастья теперь гордиться их именами и славными делами. (Аплодисменты).

Но жизнь показала, что вред от такого порочного стиля научно-исследовательской работы не исчерпывается чисто организационной стороной дела. Со временем эта сторона быстро обрастает факторами производного порядка, если можно так выразиться, факторами психологического порядка и в связи с этим становится еще более зловредной для развития науки.

Я имею в виду такие совсем не подобающие советскому ученому черты, как вождизм, индивидуализм, сектантизм, честолюбие, тщеславие, мелочная зависть, семейственность, преследование и зажим критики (аплодисменты), стремление покушаться на чужое добро, враждебное отношение к молодым ученым, стремящимся быть самостоятельными в своей научной работе (аплодисменты), т. е. черты, которые, к сожалению, довольно часто встречаются в нашей среде.

Таким образом, по моему глубокому убеждению, именно этот порочный принцип организации и порочный стиль ведения научной работы играли роль главного фактора в нашем значительном отставании в деле развития научного наследия Павлова, в частности, его учения о высшей нервной деятельности.

Если же встанет вопрос о персональной ответственности за все это дело, то я считаю, что хотя в этом деле и повинны многие из учеников Павлова, в том числе и я, но основная доля вины бесспорно падает на Л. А. Орбели, так как ему, как старейшему ученику Павлова и как наиболее опытному физиологу страны, предоставлялись партией и правительством самые богатые возможности для развития учения Павлова о высшей нервной деятельности. Кому много дано, с того много и спросится.

Мне кажется, что существенным недостатком нашей работы по развитию научного наследия Павлова, в частности, его учения о высшей нервной деятельности, является и то обстоятельство, что широкие круги физиологов страны, в частности, громадная армия наших молодых ученых, работающих в других научно-исследовательских учреждениях и на кафедрах физиологии высших учебных заведений, стоят как-то в стороне от этого дела. Характерно, что вне Ленинграда над развитием учения Павлова о высшей нервной деятельности во всей нашей громадной стране, в том числе и в столице страны — в Москве, работают всего лишь несколько крохотных лабораторий.

Мне кажется, наконец, что в деле культивирования в нашей физиологии описанных выше порочных организационных принципов и порочного стиля научной работы, а значит и в деле нашего отставания по линии развития научного наследия Павлова, в частности, его учения о высшей нервной деятельности, определенная доля вины падает также на отдельные ведомственные наши учреждения и на отдельные органы нашей печати, которые не уделяли должного внимания имевшим место настойчивым сигналам обо всем этом.

В частности, я не могу не вспомнить с горечью о том, как безрезультатны оставались мои неоднократные выступления на собраниях и конференциях по этому поводу, как игнорировались мои статьи и докладные записки на эту тему.

Вообще-то говоря, при этом какие-то результаты всегда бывали. Моя прямая и острая критика существовавших недостатков в деле развития научного наследия Павлова, антипавловских воззрений ряда физиологов и вообще критика неполадок в нашей физиологии всегда влекла за собой большие и малые неприятности для меня, к сожалению, чаще всего со стороны одного из моих учителей — Л. А. Орбели, а затем и со стороны других. Только ради забавы может быть упомянуто, что дело доходило до того, что за такую критику я был привлечен чуть ли не к уголовной ответственности небезызвестной особой, замусоривавшей нашу науку в течение целой четверти века. (Смех в зале).

Что же следует предпринять для коренного улучшения положения дел с развитием наследия Павлова, в частности, его учения о высшей нервней деятельности? Для этого нужны бесспорно мероприятия разного характера и масштаба, но с моей точки зрения, нужны прежде всего мероприятия организационного порядка, способные основательно разгрузить основных (и не только основных) научных наследников Павлова от всякого рода других дел и сильно приблизить их к непосредственному научно-творческому процессу по дальнейшему развитию его научного наследия, способные мобилизовать вокруг этого важнейшего дела все основные живые творческие силы его учеников и последователей.

В частности, следует освободить Л. А. Орбели от всех занимаемых им должностей, за исключением должности директора одного научноисследовательского института и должности заведующего кафедрой в Государственном институте усовершенствования врачей, а также продолжать дальше разгружать его по линии всякого рода комиссий, комитетов, редакций и т. п. (Шум в зале).

Следует также освободить К. М. Быкова от всех занимаемых им должностей, за исключением должности директора Института физиологии центральной нервной системы АМН СССР и должности заведующего кафедрой физиологии в Военно-морской медицинской академии, (Аплодисменты, шум в зале).

В том же духе должны быть коренным образом сокращены совместительства и круг иных обязательств у других учеников и последователей Павлова, имена которых я не перечисляю.

Далее, следовало бы придать делу дальнейшего развития научного наследия Павлова, в частности, его учению о высшей нервной деятельности более массовый характер, путем приобщения к этому делу новых научно-исследовательских учреждений и кафедр высших учебных заведений, путем включения в это дело широких кругов наших физиологов.

Следует также найти эффективные организационные формы для координации работы по развитию научного наследия Павлова, в частности, для планомерного развития его учения о высшей нервной деятельности.

Следует широко распахнуть двери нашего хозяйства по развитию научного наследия И. П. Павлова для здоровой, плодотворной большевистской критики и самокритики, чтобы очистить его от душного воздуха, от аракчеевской атмосферы в нашей физиологии и постоянно поддерживать там свежую, бодрящую творческую атмосферу.

Проблема высшей нервной деятельности имеет прямое отношение к кардинальному философскому вопросу соотношения материи и психики. Учение Павлова имеет громадное значение для марксистско-ленинской философии. Все это обязывает нас — учеников и последователей Павлова — решительно покончить с существующим благодушием по отношению к своей идеологической подготовке и неустанно работать над повышением уровня своей идейно-политической подготовки, над глубоким освоением той науки, знание которой великий Сталин считал обязательным для советских людей любой специальности.

Наконец, нам, ученикам и последователям Павлова, на чью долю выпало счастье быть его научными наследниками, пора по-серьезному взяться за овладение совершеннейшим стилем его научно-творческой работы, за овладение высокой культурой его творческого труда. И тогда нам будет обеспечен полный успех в выполнении поставленной партией и правительством перед нами важнейшей задачи — развития научного наследия великого Павлова. (Аплодисменты).

Н. Н. Красногорский

Военно-морская медицинская академия, г. Ленинград

Учение Павлова о высшей нервной деятельности вызвало крупный идейный перелом в педиатрии и оказало на нее огромное влияние.

Первые исследования условных рефлексов у детей были поставлены в 1907 г., когда наука о высших нервных реакциях человека состояла исключительно из психологических наблюдений и скудных данных экспериментальной психологии.

В то время физиологии коры головного мозга человека не существовало. Вследствие этого врачи и другие специалисты по всем вопросам, касавшимся деятельности головного мозга, могли обращаться только к психологии. Однако допавловская психология находилась полностью в руках психологов-идеалистов и не могла дать на эти вопросы естественно-научного ответа, которого искали врачи, прогрессивные педагоги и люди, интересующиеся воспитанием. Действительно, Ушинский в своей статье «О пользе педагогической литературы» писал: «Тогда как медицина опирается на положительное изучение человеческого организма и имеющих на него влияние предметов природы, педагогика должна довольствоваться смутными, противоречащими, призрачными теориями психологов, теориями, на которых нельзя построить ничего прочного».

Не больше помощи оказывала идеалистическая психология педиатрам; поэтому неудивительно, что инициатива изменить это положение в науке и начать изучение работы детского головного мозга объективными естественно-научными методами, возникла всего раньше в педиатрии. Не было сомнения, что только материалистическое учение И. П. Павлова об условных рефлексах, положенное в основу физиологического изучения деятельности головного мозга у детей, могло обеспечить успешную работу в этой труднейшей области исследования. Педиатры уверенно пошли по павловскому пути. Скоро было установлено, что деятельность головного мозга ребенка доступна для физиологического исследования. С тех пор изучение условных рефлексов у детей прочно вошло в педиатрию. В педиатрической клинике были тщательно изучены пищевые, оборонительные, секреторные, двигательные условные рефлексы, их образование, свойства, особенности и изменения в различные возрастные периоды. Приблизительно через 17 лет после начала этих работ проф. Иванов-Смоленский заинтересовался изучением условных рефлексов у детей и, работая с помощью предложенной им двигательной методики, получил ценные факты и для педиатрии.

В последние годы изучение высшей нервной деятельности ребенка успешно ведется в Педиатрическом институте Академии медицинских наук СССР под руководством Г. Н. Сперанского М. М. Шеловановым, который уже давно сошел с «рефлексологических» позиций и в течение многих лет плодотворно развивает павловское учение.

Изучение у детей условных рефлексов со всех анализаторов, на простые и комплексные раздражители, на интенсивности раздражителей, на цепные и словесные стимуляции, выявило чрезвычайное совершенство функций замыкательного механизма детской коры.

Педиатры установили основные закономерности и правила, которым подчиняется условно-рефлекторная деятельность ребенка.

Изучение условных пищевых рефлексов и колебаний пищевой возбудимости у здоровых и больных детей привело к лучшему пониманию этио-патогенеза расстройств аппетита и к более эффективному лечению детских анорексий.

Большое число работ было посвящено изучению реакций, отражающих тормозную деятельность головного мозга.

Изучение реакций задерживания имеет огромное практическое значение, так как каждая из них отражает деятельность основных процессов коры и общее динамическое состояние больших полушарий.

В 1910 г. в лаборатории И. П. Павлова нам впервые удалось наблюдать факт, что торможение, возникшее в коре больших полушарий, не остается локализованным и неподвижным, но иррадиирует, распространяется по функционально-связанным системам, а затем концентрируется в исходные очаги. Принцип иррадиации торможения лег в основу павловской концепции о физиологическом и гипнотическом сне, как об обобщенном и частичном внутреннем торможении.

Изучение физиологического сна у здоровых и больных детей показало, что сонное торможение возникает в наиболее утомленных клетках коры, преимущественно в двигательном и двигательно-речевом анализаторе, вследствие чего двигательные и речевые реакции прекращаются первыми. Распространяясь дальше по коре, торможение спускается в нижележащие отделы и доходит до уровня центров слюноотделения. Доказательством этого служит факт, что во время сна безусловные слюнные рефлексы глубоко понижаются. Слюнные центры, постоянно работающие во время бодрствования, получают свой законный отдых во время физиологического сна, в отличие от нижележащих, ритмически действующих центров продолговатого мозга, возбудимость которых во время сна даже несколько повышается.

В настоящее время педиатрами установлены нормы продолжительности сна у детей в различные возрастные периоды, влияние недостаточного сна на дневную возбудимость коры, различные формы расстройства сна и разработаны определенные методы лечения последних.

Сложнейшая адаптационная деятельность человеческого мозга не исчерпывается положительными и тормозными реакциями. Многообразие внешних условий постоянно повелевает не только задерживать, замедлять и ослаблять условные реакции, но также чрезвычайно их ускорять и усиливать. И действительно, изучение условных рефлексов у детей показало, что большие полушария головного мозга в огромном масштабе осуществляют ускоряющую и усиливающую деятельность посредством образования системы условных ускоряющих и усиливающих реакций. Процессы ускорения, усиления, замедления и ослабления условных рефлексов протекают неодинаково у различных детей, что характеризует корковую деятельность ребенка. Эти реакции могут быть чрезвычайно упрочнены путем дифференциации и упражнения.

Изучение условных рефлексов и наблюдения над развитием речевой деятельности у детей позволили нам еще в 1913 г. высказать мнение, что становление детской речи происходит по законам образования условных связей. Речевая или, по Павлову, вторая сигнальная система, свойственная только человеку, обобщает всю деятельность головного мозга путем образования речевых условных реакций со всех анализаторов.

Речевая система держит весь внешний и внутренний мир человека в речевом отражении, в озвученных условных связях, которые являются материальной основой анализа, синтеза и процессов мышления.

В отличие от животных у человека все внешние и внутренние раздражения, все вновь образующиеся условные рефлексы как положительные, так и тормозные, немедленно озвучиваются, связываются с двигательноречевой системой и входят в словарный состав детской речи.

При нормальном речевом общении ребенка с окружающими людьми речевые связи образуются путем подражания и упрочиваются путем спонтанного повторения или, как мы называем, физиологической эхолалии. После упрочения речевых связей внешние и внутренние раздражения и условные реакции первой сигнальной системы начинают вызывать речевые реакции.

Озвучивание новых раздражений и реакций начинается у детей со второй половины первого года. Оно приобретает в последующие годы все больший размах и продолжается в течение всей жизни индивидуума.

Позвольте мне привести здесь замечательные строки И. В. Сталина из его новой, только что вышедшей работы «Относительно марксизма в языкознании». Глубокие, объективные положения Сталина позволяют лучше понять факты, которые мы наблюдаем при изучении развития речи у детей в различные возрастные периоды.

Сталин пишет: «Как известно, все слова, имеющиеся в языке, составляют вместе так называемый словарный состав языка... Словарный состав отражает картину состояния языка: чем богаче и разностороннее словарный состав, тем богаче и развитее язык.

Однако словарный состав, взятый сам по себе, не составляет еще языка,— он скорее всего является строительным материалом для языка. Подобно тому, как строительные материалы в строительном деле не составляют здания, хотя без них и невозможно построить здание, так же и словарный состав языка не составляет самого языка, хотя без него и немыслим никакой язык. Но словарный состав языка получает величайшее значение, когда он поступает в распоряжение грамматики языка, которая определяет правила изменения слов, правила соединения слов в предложения и, таким образом, придает языку стройный, осмысленный характер» (И. В. Сталин, «Относительно марксизма в языкознании», Изд. «Правда», 1950 г., стр. 20—21).

Эти положения Сталина имеют прямое отношение к развитию речи в онтогенезе.

Если у детей уже к полугоду появляются речевые шумы, постепенно дифференцирующиеся в фонемы, то во второй половине первого года уже происходит слияние фонем в слога, а в конце года соединение слогов в простейшие единичные слова. Второй год является периодом бурного развития речевой деятельности. В это время словарный состав детской речи достигает 200 слов, которые ребенок усваивает в виде двух- или трехчленных соединений, т. е. коротких словарных цепей или шаблонов. Наблюдения показывают, что дети фиксируют короткие речевые шаблоны как целое.

Весьма рано уже в течение второго года начинает устанавливаться грамматический строй речи с его изменениями слов и правильным соединением слов в речевые цепи. Правильность грамматического строя речи у детей зависит от правильности речевого построения речи окружающих людей. Трехлетний малыш правильно ставит падежи и глагольные формы, так как он усваивает их в готовом виде в речевых соединениях, которые он воспринимает от окружающих как целое.

Вторая сигнальная система объединяет и направляет деятельность первой сигнальной системы, однако первая сигнальная система постоянно коррегирует деятельность речевой системы, если ее работа становится неадэкватной по отношению к реальным раздражениям. Например, если у здорового ребенка образован условный рефлекс на красный свет, который вызывает условный слюнный рефлекс, а в наблюдении во время действия красного света вводится речевой раздражитель, противоречащий действительности, скажем, фраза, — «нет красного света», то в этой ситуации красный свет вызывает обычный слюнный рефлекс. Таким образом, у здоровых детей актуальный раздражитель всегда побеждает словесный. У больных, легко поддающихся внушению детей, словесный раздражитель может побеждать актуальный.

Нормальное развитие речевой деятельности в раннем возрасте первым нарушается при расстройствах питания, рахите и других заболеваниях.

Деятельность второй сигнальной системы у детей должна дальше всесторонне еще более глубоко изучаться педиатрами, для чего необходимы условия, которые обеспечивали бы наиболее успешный ход развития этих исследований.

Прав наш уважаемый президент, когда жалуется, что по изучению второй сигнальной системы так мало имеется работ.

Условные рефлексы были широко изучены при различных детских заболеваниях. Патологические изменения условно-рефлекторной деятельности были исследованы у детей при расстройствах питания. Оказалось, что расстройства питания чрезвычайно влияют на работу больших полушарий. Быстрорастущий и развивающийся головной мозг ребенка особо чувствителен к факторам питания и первым реагирует на его расстройство. Патологические изменения высшей нервной деятельности были изучены нами при рахите, эндокринных заболеваниях (гипо- и атиреозах), при детской «истерии», эпилепсии, вегетативных неврозах и различной степени слабоумия. Эти работы привели к новому естественно-научному пониманию многих сторон патологической деятельности головного мозга у детей и содействовали усовершенствованию способов лечения.

Итак, вы видите, что учение Павлова прочно и глубоко вошло в педиатрию. Оно стало основой для изучения у детей процессов пищеварения, диэтетики, расстройств питания, и в первую очередь, работы детского головного мозга.

Однако, несмотря на имеющиеся достижения, можем ли мы сказать, что учение Павлова с должным успехом и силой развивается в педиатрии? Нет. Этого сказать мы не можем. До сих пор работа по изучению высшей нервной деятельности у детей ведется только весьма ограниченными силами в нашей лаборатории с весьма небольшим коллективом, в Институте педиатрии АМН под руководством Г. Н. Сперанского и за последние несколько лет в Физиологическом институте им. Павлова в Ленинграде.

Павловское учение о высшей нервной деятельности имеет столь большое научное жизненное и практическое значение, что в его разработке должны принимать участие многие клиники и детские учреждения и, в первую очередь, Академия педагогических наук.

Учение Павлова о работе больших полушарий головного мозга и результаты педиатрических исследований по изучению высшей нервной деятельности у детей до сих пор не нашли достаточного отражения в научной работе и в преподавании педиатрии в медицинских вузах. Вследствие этого выпускаемые врачи-педиатры не воспитываются в направлениях павловской науки, а следовательно, не получают тех знаний, которые были бы столь важны в их врачебной и воспитательной работе. Поэтому научные кадры, которые могли бы продолжать и развивать учение И. П. Павлова в педиатрии, еще весьма малочисленны, и требуются большие усилия и благоприятные условия, чтобы создать специалистов, которые были бы в состоянии с успехом преемственно выполнять эту важную задачу.

В ходе нашей работы по развитию павловского учения в педиатрии мы встречали некоторые затруднения. Действительно, районные больницы, в которых ведется эта работа, не приспособлены для столь сложной работы.

Для наиболее плодотворного и углубленного развития павловского учения в педиатрии и в педагогических науках, а также для создания высококвалифицированных кадров специалистов желательно организовать в Ленинграде Научно-исследовательский институт по изучению высшей нервной деятельности ребенка.

Учение Павлова должно найти свое законное место в преподавании педиатрии в медицинских и педагогических вузах.

В ближайшее время необходимо достичь решающих успехов в расширении и углублении воспитательно-педагогической работы в детских учреждениях — в домах малюток, яслях, в детских садах и детских домах. Особое внимание должно быть обращено на развитие и усовершенствование детской речи.

Советские педиатры хорошо сознают лежащую на них ответственность. Они должны быть скромны в оценке своей работы по развитию павловского учения в педиатрии; сделано гораздо меньше, чем надо было бы сделать; многое должно измениться с открытием новых фактов. Однако я уверен, что отечественная педиатрия будет с неослабной энергией дальше развиваться на основе физиологии Павлова к законов диалектического материализма, так как только на этом пути может быть достигнута та научная победа, которую от нас ожидает наш вождь и учитель, корифей науки, великий Сталин. (Аплодисменты).

А. Д. Сперанский 

Институт общей и экспериментальной патологии АМН СССР, г. Москва

Товарищи! Мы собрались сюда не только во славу Павлова. Мы не только потомки, мы — наследники. Это богатейшее имущество советская власть поручила нам не растратить по мелочам, а увеличить, утвердить дело Павлова в нашей науке для создания новых перспектив. Доделать то, что не успел сделать Павлов, этого мало,— надо развить его идеи, поднять их на новую ступень, согласовать эту работу с другими по<-требностями нашей Родины и, таким путем, активно включиться в план строительства коммунизма.

Дело Павлова — большое. Оно непосредственно связывается с основами биологии. Последняя распадается на ряд дисциплин, в том числе: морфология, физиология и патология.

Я буду говорить о патологии, такова моя частная доля в наследстве Павлова. Этим предметом мои сотрудники и я занимаемся в течение последних 20—25 лет. Работ выполнено много и, главным образом, по выяснению недоумений, которые заполнили современную медицину как науку. А между тем — это наука, имеющая большую историю, большую полезную и вредную практику и наибольшее число поношений, какие может только себе представить любая другая дисциплина.

Наше время дало возможность создать в медицине то, чего ей не хватало, а именно — теорию. Это право на построение медицины как науки заработано нашими русскими и советскими учеными: Сеченовым, Павловым, Тимирязевым, Мичуриным, Введенским, Ухтомским, Лысенко и такими клиническими деятелями, как Боткин, Остроумов, Захарьин и др.

Наибольший вклад в это дело принадлежит, конечно, И. П. Павлову. Эти пять-шесть имен стоят дороже, чем тысячи других иностранных, которым по традиции мы следовали.

Само собой, на этом этапе каждый из них внес свою лепту и нередко большую. Жизнь после них сделалась легче, общение безопаснее. Мы уже строим города с многомиллионным населением. Разве это было бы возможно, если бы не было Пастера?

Но вот что странно. В медицинской науке число недоумений и так называемых исключений при этом не только не уменьшается, а по ходу исследовательской деятельности и накопления материалов — возрастает.

Задача наша — взять все полезное от культуры прошлого, проконтролировать его, согласиться с одним, отказаться от другого, но строить далее уже на новых основах. Они возникли из ленинско-сталинской философии, а в медицине — и из того ценного, что завещали нам наши ученые предки, особенно Иван Петрович Павлов. Я глубоко верю, что на этой базе мы в силах, если не создать уже теперь теорию медицины, то определить пути развития ее на ближайший период. Работа по продвижению павловского учения в патологию нами ведется много лет. На их протяжении мы встречались, встречаемся и теперь с разными формами борьбы, особенно же с недопониманием.

Конечно, в этом в первую очередь виноваты мы сами. Вины я перечислю в дальнейшем. Но учтите и то, что, наряду с созидательной частью нашей работы, нам много лет приходилось вести борьбу с прошлым и именно с вирховским прошлым. Будем пока считать, что это прошлое побеждено. Едва ли кто возьмет на себя труд защищать те элементарные позиции, которые мы теперь не только не можем признать, а просто — не понимаем. На президиуме Академии медицинских наук СССР, на страницах газет, во всех институтах и ученых обществах разных городов за последнее время вопросы о современном состоянии медицинской науки дебатировались горячо и открыто. В последний период и редакции газет и мы получаем сотни писем с периферии, которая оказалась глубоко взволнованной происходящим, казалось бы, теоретическим спором. Письменно и устно мы уже высказали интересующие нас положения. Перед столь квалифицированной аудиторией нет смысла их повторять. Поэтому я осмелюсь остановиться только на разъяснении возникших недоумений и на тех ошибках, которые мы сделали в процессе работы. Впрочем, наши ошибки и недоумения, возникшие при чтении наших работ, я уравниваю в том смысле, что признаю себя виновным за то и другое. Начну с главного — с вопроса об инфекции. Распространен слух, что мы ее не признаем. На чем он базируется — нам неизвестно. С самого начала и до сегодня для получения у животных туберкулеза или сифилиса, дизентерии или абсцесса мы прибегали и прибегаем к микробам и получаем то, что имели и до нас.

Но мы действительно не признаем форму, в которой инфекционный процесс в настоящее время понимается.

Ни скарлатина, ни корь, ни столбняк, ни бешенство не могут возникнуть вне условий, которые создает микроб, вирус или токсин. Однако при этом странно, что я заболел, а сосед мой — нет. Значит мало, чтобы был так называемый активный раздражитель. Следует, чтобы реагирующий субстрат был контактен с ним. Что же создает этот контакт? Гидру ведь нельзя заразить столбняком? Клетки, например, сердца или почек животного, погибшего от дифтерии, спокойно растут в искусственных условиях, т. е. в культурах ткани. Известно, что добавление (в соответствующих дозах) того же токсина прямо к культуре также не мешает ее жизни и развитию. Так в чем же дело?

Микроб это, конечно, — «вредность». Но всегда ли и везде ли? Наши опыты показали, что один и тот же микроб или яд на одном и том же животном может оказаться губителем или просто нейтральным «веществом», в зависимости от того, когда и куда он будет введен. На одной из сессий Академии медицинских наук я имел честь об этом докладывать. Итак, вопрос распадается на несколько частей: что значит заболевание, что значит незаболевание, что значит выздоровление и что значит лечение? Каковы механизмы всех этих четырех поставленных вопросов? Если относиться к этому попросту, кажется, что важнейшим моментом во всей нашей исследовательской деятельности является вопрос незаболевания. Тогда и остальные задачи будут легче. Туберкулезная бацилла вызывает туберкулез, но не у всех. Стрептококки и стафилококки далеко не у всех дают сепсис или пиэмию. В экспериментах на кролике с сифилисом можно получить совершенно неожиданные вещи. Во всех этих случаях микроб был один и тот же, изменяли мы лишь организм, а изменяли через нервную систему. Вот, когда стало выясняться, что значит незаболевание.

Канонические представления о всех формах так называемой аллергии известны, но следовало бы прислушаться к тому, что делается рядом с этим учением, оправдавшим себя в истории прошлого, но теперь не дающим никаких перспектив для будущего.

То, что мы знаем о микробе, и то, что видели в этом смысле своими глазами, свидетельствует, что это не адэкватный раздражитель, от которого организм должен избавиться и избавляется при помощи всех приспособительных реакций, а вот что размножение микроба в организме играет якобы решающую роль, в этом мы не убедились. И в эксперименте и в клинике это остается для нас нерешенным. Не убедились в этом и некоторые другие. Вспомним хотя бы опыты А. А. Безредка по сибирской язве на морских свинках. Эти опыты были повторены в разных местах, в том числе у нас. Одни признали их, другие нет. Теперь ясно, почему имеет место это разногласие. Достаточно было выщипать несколько волосков из кожи морской свинки или уколоть кожу иголочкой, чтобы давно зараженное и наполненное микробами животное, бывшее здоровым, заболело именно с этого момента. Но ведь животные, сидящие в клетке, каждый день случайно могут подвергнуться такого рода травме?

Инфекция есть взаимодействие организма со средой, изменение одного агента сказывается на другом. Так, повышение вирулентности микроба повлечет за собой включение новых групп животных той же породы. Наоборот, повышение резистентности животных той же породы сделает несущественным изменение микроба в сторону повышения его вирулентности. Важно заметить, что механизм этих отношений более или менее вскрыт. Вопрос идет не о микробе самом по себе, а о том месте, где он может вступить в контакт с данным нервным рецепционным аппаратом животного. Вопрос еще и в том, какая степень раздражения при этом будет иметь место. Если все сказанное перевести на язык физиологии,— дело идет о пороге данного специфического раздражения. Микроб в том же количестве, но на другом месте может оказаться индифферентным; в том же количестве, но на другом месте — может оказаться губителем. Рядом с этим часто приходится видеть, что данная доза патогенного микроба на данном месте была индифферентной. В дальнейшем она здесь может оказаться действительно патогенной, если нервная характеристика данного места будет изменена. К этому положению мы имеем также ряд доказательств, уже опубликованных и устно и письменно.

Помиримся на том, что рост вирулентности микроба есть угроза организму. Однако организм далеко не всегда подчиняется этой форме закономерности, а имеет свои. Эти свои закономерности подчиняют себе и микроба. Взаимодействие той и другой системы еще не было предметом специального исследования, но это очередной вопрос, на который современная патология должна обратить самое серьезное внимание.

Теперь об иммунитете. Это сложный процесс, который в общем понимают, как ответ организма на вредность. Известны и более или менее изучены две формы такого ответа, а именно фагоцитоз и реакция антиген — антитело. Их можно наблюдать и на низших организмах, они сохраняют свое место и в природе высших организмов. Но есть еще третья форма, приобретенная после и свойственная лишь высшим животным. Она создавалась в процессе развития нервной системы и целиком связана с этой последней.

Третья форма иммунитета связана с повышением резистентности сложного организма к разного рода адэкватным и неадэкватным влияниям среды. Последнее нами было показано на ряде примеров при изучении механизмов заболевания, незаболевания, выздоровления и лечения. Третья форма возникает быстро, хотя в дальнейшем осуществляется сложным цепным нервным путем. В сущности говоря, она — постоянная функция организма, такая же, как, скажем, кровообращение или питание. Если бы этого не было, жизнь сложного организма вообще не была бы возможной.

Число и качество раздражений, падающих на сложный организм, превышает самые смелые представления о «борьбе» с ними по линии так называемого специфического иммунитета или фагоцитоза.

Новый иммунитет, приобретенный организмом в истории своего развития, дает возможности эволюционному процессу. Пока ясно лишь одно, что здесь выигрывается время. Оно используется более древними системами и закрепляется на тот или иной период жизни индивидуума. Таким образом, старые системы еще не «сняты», но дополнены новыми. Задача нашего периода узнать — в каких именно отношениях они сосуществуют друг с другом.

Далее — клетка.

Сейчас вопрос о ней принял несколько странный характер. Стоит сказать слово «клетка», как можно придраться, что ты — вирховианец (Смех). Действительно, — мы против вирховианского понимания клетки. У клетки Вирхова нет прошлого, нет будущего, нет даже каких-либо перспектив на это. Пытаясь создать теорию медицины как науки на учете павловского нервизма во всех функциях организма, в том числе и в патологии, мы никогда не забывали, что по крайней мере девять десятых физиологии нервной системы созданы на изучении периферических клеток и их изменений. Полученные здесь данные затем вторично отбрасывались на экран нервной системы. Лишь токи действия и все, что на это в дальнейшем наслоилось, является результатом прямых испытаний нервной системы для определения некоторых ее свойств. Мало того, мы неоднократно, письменно и устно, заявляли, что нервная система иннервирует периферию только потому, что периферия иннервирует нервную систему. В этой связи, действительно, только и можно понять, что значит целостность, т. е. целый организм. Все разговоры об абстрактности наших представлений о нервной деятельности, об отрыве ее от субстрата, таким образом, являются вымыслом или просто непониманием.

Мы изучали, изучаем и будем изучать изменение состояния клеточных элементов на периферии. Мы будем интересоваться клеткой, как интересовались ею и раньше. Но метод подхода к этому изучению будет иной.

Клетка есть неотъемлемая составная часть организма. Это верно. Но она ни в какой степени не персонифицирована. Прямой удар по ней может заставить ее заболеть или погибнуть. Значит ли это, что в сложном организме она заболевает только от прямого удара? Влияния внешней среды на сложный организм опосредуются через нервную систему. Эти материалы имеет не только павловская физиология, но и павловская советская патология. В зависимости от качества и силы раздражения, последствия сказываются на морфологическом и функциональном состоянии тех или иных элементов уже отраженным путем. Но изменения этих элементов есть новый акт раздражения, порождающий необходимость и возможность новых активных реакций со стороны нервной системы, способных компенсировать наличные поражения. Дальнейшая дискуссия в указанном направлении мне кажется просто не нужной. Смею думать, что этим покрывается и ряд частных недоумений. Например, вопрос о «воротах инфекции» или о путях ее дальнейшего распространения. Заинтересованы ли мы этим? Да, очень. Беспокоит ли это нас? Нет, не беспокоит. Нас беспокоит другое, почему эти ворота вдруг открылись, почему сегодня, а не вчера, и именно у данного индивидуума, а не у его соседа. То, что сделала наука в этом направлении, конечно, есть огромный вклад. Однако он далеко не все нам разъясняет, сказал бы, не разъясняет самого главного. Пути распространения инфекции в организме стали понятны. Но есть ли какие-нибудь основания полагать, что предварительным закрытием этих путей можно предотвратить и заболевание? Вот почему на смену положения о распространении болезни мы выдвигаем термин — развитие ее. Вот почему на смену представлений о борьбе с тем, что носит название вредностей, мы стремимся привлечь внимание всех исследователей и врачей к вопросу об изучении условий быстрейшего, может быть, мгновенного повышения резистентности не только к данной, но и ко всем «вредностям» вообще.

Отсюда сам собой вытекает вопрос о хемо- и биопрепаратах. Еще в 1942 г. в статье, помещенной в сборнике «Долевые пневмонии», я писал: «За сульфамидами остается преимущество эффективности и простоты применения per os. Однако здесь уместно вспомнить о хинине при малярии или салицилатах при ревматизме. Играя ведущую роль в клинике этих заболеваний, они оставляют еще много нерешенных теоретических и практических задач.

В отношении теории можно прямо сказать, что ни хинин, ни салицилаты в учение о процессах, где они оказались полезными,— не внесли ясности. И хинин, и салицилаты, и, наконец, сульфамиды (в частности, сульфидин) лежат пока что скорее в активе благодеяний, чем знаний, открытий, а не систем. Науке еще предстоит разоблачение тайн механизма их действия. Все, что до сих пор по этому делу высказывалось, мало кого способно удовлетворить. Здесь потребуются не только какие-то новые приемы, но новые принципы изучения,— за пределами тех, на фоне которых шла и продолжает итти работа по этим вопросам.

Приведенные здесь материалы, как и ряд положений, высказанных мной ранее («Элементы построения теории медицины», стр. 286— 294 и след.), позволяют к вопросам механизма действия всех указанных средств подойти с новых позиций».

Это остается верным и на сегодня.

Неверно другое: в медицине укоренилась традиция давать право на высказывание, а следовательно и на руководство в исследовательском деле каждому, кто оказался полезным в практическом отношении. Я не спорю. Это тоже путь. По нему можно следовать, но не до «без конца». Такого рода высказывания, которые сделал, например, Н. В. Лазарев, меня просто пугают. Вот что он говорит: «Уже в настоящее время одна лишь органическая химия предлагает в наше распоряжение свыше миллиона соединений».

«Для изучения их всасывания, распределения, превращений в организме, хотя бы для высоко организованных животных... могут быть применены сотни различных методов. Иначе говоря, миллионы работ уже стоят в перспективе перед фармакологами...» «Между тем, все сказанное — только программа минимум...» «...программа исследований, необходимых для охвата всего круга ведения фармакологии, увеличивается еще во много раз». Так вот — наука ли это? И что нам предстоит в таком случае? Отрицаем ли мы самую постановку задачи создания новых, еще более эффективных препаратов? Наоборот, мы наряду со всеми другими горячо приветствуем это дело и «метод» работы в этом направлении мы пока даже не пытаемся устранить. Действительно, в фармакологии так или иначе оправдано положение о «соответствии химической структуры и фармакологического действия». Но ведь отсюда следует не равнодушное подражательство, а творческое изучение всего предмета. Это значит, что новый комбинированный препарат должен изучаться с точки зрения присоединения к старому не случайных, а предусмотренных заранее и нехватавших ему свойств. Отсюда, не органическая химия предлагает, а фармакология ей заказывает.

В химиотерапии есть и еще недоумения. Они более скромны, но не менее опасны. Химиотерапия представляется многим как прямое воздействие на данный неадэкватный агент, скажем, микроб. Создан даже новый термин — бактериостатическое действие. Что именно это значит, никто пока не знает. Но термин произнесен. Ему придана реальность и с тех пор он стал просто переписываться из статьи в статью, из учебника в учебник, хотя авторы уже несколько поколебались в его достоверности.

Но ведь к этому вопросу не только можно, но и необходимо подойти с новых, а именно павловских позиций. Всем известно, что туберкулезные и ряд других патогенных микробов можно обнаружить в крови и органах совершенно здоровых животных без применения бактериостатических препаратов. Вдруг это животное заболевает. Так — вдруг ли это? Что стояло впереди заболевания, микроб ли, который равнодушно много дней, месяцев и лет сосуществовал с организмом, не принося ему вреда и пользы, или нечто иное, пришедшее из среды и изменившее организм?

Зачем же сразу хвататься за понятие о реинфекции? Зачем, говоря о взаимодействии организма и микроба, интересоваться в конце концов только последним. Допустим, что реинфекция возможна, но разве на случаях создается история развития? В основном здесь не случай, а законы развития. Они и определяют всю эволюцию в целом. То, что носит название патологии и понимается как исключение — неверно. Сюда входят все системы преодоления препятствий к развитию индивидуума, рода и вида.

Таким образом, изучение патологии есть задача биологии, а не только медицины. Кто этого не понимает, тот закрывает себе один из путей к изучению проблем развития жизни вообще. И яд и инфект, и противоядие и антитело в течение долгого времени могут быть в организме индиферентны друг к другу. Новое в павловской патологии в том и состоит, чтобы понять механизм этих отношений.

Наша советская наука должна и может создать систему, которая не будет руководствоваться только «открытиями», а сама станет создавать их по ходу своей повседневной исследовательской деятельности.

Есть еще одно недоумение, длящееся много лет. Хотелось бы с ним покончить. Однажды в книге и даже в двух я употребил термин «нервная сеть». Позвольте разобраться в этом вопросе. (Шум в зале).

Есть ли центральная нервная система, в том числе и кора головного мозга? Да, есть. Но эта кора, как и другие части центральной нервной системы, не самостоятельны. Каждый миг они испытывают огромное число других раздражений, идущих с периферии, т е. со среды, и реагируют согласованно с этим.

Не кто иной, как академик К. М. Быков нам вновь со всей очевидностью это демонстрировал. Значит, она лишь часть общей организации, лишенная независимости, но не лишенная влияния на целое. Значит ли это, что ее частные функции не подлежат изучению? Не значит. Но это прежде всего делает необходимым изучение влияний, идущих с периферии и формирующих в конце концов «центральные» процессы. В нервной организации все связано в единую функциональную систему. Вот почему я в свое время употребил термин «нервная сеть», не вкладывая сюда определенного морфологического содержания. От термина этого я не отказываюсь и теперь. (Шум в зале). Кора головного мозга действительно является высшей формой эволюции нервной системы, особенно кора человека. Долгое время она не только не была задачей исследования, но почти не являлась и его предметом Первым был Павлов. Он осмелился на это и сделал ее доступной материалистической форме изучения в категориях, которым могут позавидовать исследователи других частных систем.

Л. А. Орбели, а в последнее время К. М. Быков в более широком аспекте показали связь и взаимодействие ее с периферией. В этом деле принимали участие немало и других учеников и сотрудников Павлова.

По ходу работы нам пришлось мало изучать роль именно коры головного мозга в физиологических и патологических процессах, но мы к этому делу прислушивались и учитывали ее значение в них. Мы занялись другим, тем, что очень интересовало и И. П. Павлова: взаимодействием всех разделов нервной системы со своей периферией и внешней средой. Это тоже была нелегкая задача. Она отняла у нас много лет. И мы полагали, что вскрытие механизмов взаимодействия с центральной нервной системой, в том числе и коры, с периферией, не может быть понято без изучения того, что периферия дает коре.

Но ведь это и есть интерорецепция.

К. М. Быков хорошо знает, что мы этим делом занимаемся очень давно. Едва ли не раньше его. Только метод работы у нас иной, и предложенную им и покойным Б. И. Лаврентьевым терминологию мы еще не приняли.

Едва ли это должно было послужить поводом к обвинению нас, что такая важная проблема «совершенно игнорируется Сперанским». На этой почве соглашения всегда возможны, тем более, что своей терминологии мы здесь не создавали и не собираемся создавать.

Обратимся к нейрогуморальным веществам и роли их в физиологии и патологии сложных организмов. Сейчас они учитываются как активные слагаемые в общем хозяйстве. Об этом действительно можно было говорить, но только в самом начале, т. е. в период возникновения самой идеи ваготропных и симпатикотропных веществ в жидкости, оттекающей от сердца или мышцы, раздраженных соответствующим образом. Это открытие произвело впечатление. Но когда А. Ф. Самойлов, И. П. Разенков, а затем и другие у нас и за границей, показали, что те же отношения имеют место при нервном раздражении любого органа,— справедливость потребовала признать гуморальное звено неотъемлемым от нервного. Это тем более вероятно, что интимных механизмов того и другого мы все еще не знаем. Итак, распространенный слух, что мы не признаем самостоятельности гуморального звена в цепи нервных реакций, верен. Мы этого действительно не признаем. У нас нет никаких оснований думать иначе. Если нервная система изменила био-физикохимическое состояние данной ткани и перевела ее из недеятельного в деятельное, то следы этих изменений приведут в деятельное состояние и другие соответствующие органы. Но по принятой сейчас «идее» — нервное звено сменяется гуморальным, а гуморальное — нервным. Лично мне думается, что такое мышление неверно и не имеет перспектив. Опять скажу, что история развития высших организмов на такого рода «систему» опереться не сможет.

Еще о трофике. Повторяя опыты Павлова, нам удалось видеть и то, что он видел и нечто другое. Думаю, что это и есть развитие его дела.

Один из моих друзей и однокашников по школе Павлова в статье в газете поставил нам в упрек, что мы расходимся с Павловым прежде всего в трактовке физиологической и морфологической сущности этой трофической функции. Однако это не соответствует действительности.

Когда мы только начинали дело, мы так же, как и Павлов, а затем Л. А. Орбели, считали эту функцию чем-то самостоятельным, присущим определенным нервным образованиям. По ходу дела выяснилось, что таких образований становится все больше и больше. Правда, не все они равноценны: с одного нервного пункта удается легче обнаружить трофическую или дистрофическую функцию, с другого— труднее.

Но ведь это и есть та специфичность реагирования, которая присуща нервной системе. Эта специфичность сказывается не только количественно, но и качественно. Стоит прибегнуть к понижению порога возбудимости данного субстрата или увеличить раздражение, как «не трофический» нервный пункт становится «трофическим». Тогда естественно возник вопрос, в чем же содержание слова «трофический»? И столь же естественно пришел ответ: всякая нервная функция имеет своим следствием на периферии изменение био-физико-химического состояния тканей и тем самым изменяет их деятельность.

Это значит, что нервнотрофический акт входит во все нервные (центробежные и центростремительные) процессы без исключения. Так создалось у нас представление о нервной трофике, и, сколько бы по этому поводу ни спорили, оно у нас пока не меняется.

Поставленный здесь вопрос вообще о продолжении или развитии исследовательского дела имеет свою историю в науке об обществе.

Вот как высказался И. В. Сталин по этому поводу:

«Может показаться, что овладеть марксистско-ленинской теорией — значит добросовестно заучить отдельные выводы и положения, имеющиеся в произведениях Маркса — Энгельса — Ленина, научиться вовремя цитировать их и успокоиться на этом, надеясь, что заученные выводы и положения пригодятся для любой обстановки, на все случаи жизни. Но такой подход к марксистско-ленинской теории является совершенно неправильным. Марксистско-ленинскую теорию нельзя рассматривать, как собрание догматов, как катехизис, как символ веры, а самих марксистов, — как буквоедов и начетчиков» (История ВКП(б). Краткий курс, стр. 339).

Несколько слов о формах изучения нейротрофического и дистрофического процессов на самом нервном субстрате. Было заявлено, что это проходит мимо нашего внимания.

Я даю справку.

Именно этим делом я и мои сотрудники занимаемся уже 20 лет. Сначала руководителем был Б. О. Дойников. После переезда ВИЭМ в Москву и до сего дня — М. Л. Боровский и А. А. Соловьев. Один лишь М. Л. Боровский при изучении дистрофического процесса в нервном волокне, а не в других каких-нибудь нервных образованиях, издал 17 работ только в Москве, причем все они были не только предметом изучения морфологическим методом, но и экспериментальным. Весь вопрос мы считаем центральным в нашем деле. Как раз эти работы мы не задерживаем публикацией. Не мы виноваты, что К. М. Быков упустил их из вида.

Теперь о медицинской практике (может быть, мы это опустим, чтобы не затягивать выступления. Мне осталось три страницы).

Я чувствую себя виновным в том, что не сумел еще больше развернуть эту работу и вширь и вглубь и надеюсь в дальнейшем исправить эту ошибку, если Академия медицинских наук здесь нам поможет. На нашем пути было немало и других ошибок — и в методологическом смысле и по линии точности наблюдений. Возможность такого рода ошибок понятна. Мы осмелились начать пересмотр всей медицинской науки с новых позиций. К числу методологических ошибок, в первую очередь, надо отнести введенный мною и неоднократно повторенный термин — «нервная система организует болезнь». С точки зрения материалистической философии эта формулировка неверна. Любопытно, что к этому мнению пришли не мы сами, а один из наших современников и товарищей — академик Т. Д. Лысенко.

В частном разговоре он указал, что такого рода укороченная формулировка лишает историю развития ее перспектив. Чем выше организация нервной системы, тем больше шансов для нее в борьбе со средой, в том числе и с внешней вредностью. Значение этого положения для нашего исследовательского дела мы обдумаем. Но и сейчас уже ясно, что оно серьезно, — не только в философском смысле, но и в деловом. И в наших материалах мы имеем ряд примеров доказательности этого постулата. Но мы со своей стороны хотели бы отчасти и защититься

Если нервная система в процессе своего развития приобретает все большие и большие возможности реагировать защитой на внешние вредности, значит она уже с ними встречалась и приобрела новые качества. Это значит, что в процессе заболевания нервная система играет активную роль и при создании болезни и при ее ликвидации. Иначе будет совсем непонятно, как нервная система обеспечит выздоровление в процессе, где она не играет активной роли, — в заболевании.

Вторая ошибка допущена лично мной, а не моим коллективом. В книге «Элементы построения теории медицины» в главе об истории нервной трофики я поставил имя Павлова наряду с другими. Я руководствовался здесь формально-историческими принципами, не учитывая того, что каждый из участников этого направления сделал. Теперь, оценив по достоинству все материалы, можно не колеблясь сказать, что именно И. П. Павлов утвердил эту работу и дал перспективы ей в указанном направлении. Это мы уже учли и в теории и практике нашего дела. Еще есть ошибка, это — организация нашей работы.

Мы много работали, да мало печатали, а главное — не имели подлинной постоянной связи с периферией и по-настоящему не смогли ее наладить. Вывод я бы сделал один.

Поднять на свои плечи систему пересмотра медицинской науки не под силу одному коллективу. В буржуазных условиях даже сама такая задача не могла быть поставлена. Вчера мы слышали, что эта попытка нам «не удалась». Оснований для такого рода заключения, правда, приведено не было. Возьмем его на веру. Нам действительно не удалось построить теорию медицины. Но мы этого никогда не утверждали и не ставили себе такой цели. Наоборот, во многих своих статьях и выступлениях я говорил, что это может быть делом только большого, да и не всякого коллектива.

Некоторые поучения о том, что такое теория медицины и как она должна строиться, были бы нам полезны, если бы мы их уже не знали. Повторяю, мы собираем лишь элементы построения теории медицины. Само же создание такой теории мы связываем с идеями Павлова и считаем делом всего советского государства. Для него эта задача посильна.

Нам предшествует великое наследие Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. И в нашей русской советской исследовательской науке есть великие предки. Но мы работаем разобщенно. Это наш большой грех. Его нужно изжить. Мы должны теснее сплотиться, чаще общаться, делиться нашими неудачами и достижениями, имея одну великую цель — построение новой советской медицинской науки для скорейшей победы коммунизма. (Аплодисменты).

Н. И. Гращенков

Академия Наук Белорусской ССР, г. Минск

Товарищи! Обсуждение вопросов о состоянии и путях дальнейшего развития павловского научного наследия и внедрения его в экспериментальную и клиническую медицину имеет огромное, в том числе и политическое значение.

В редакционной статье «За творческое развитие передовой науки» в журнале «Большевик» и в передовой статье сегодняшнего номера газеты «Правда» «Сталинская забота о процветании науки» эти вопросы выражены с предельной ясностью. В этих статьях, как и в докладах, нами прослушанных, указывается на неудовлетворительную разработку павловской материалистической физиологии, и наша задача выяснить причины этого, чтобы их устранить.

О захвате организационных позиций, как образно представлено в названной мною статье в журнале «Большевик», здесь очень убедительно и красочно говорил т. Асратян. Поэтому я позволю себе остановиться на тех методологических пороках, которые имели место в руководстве основными павловскими научными учреждениями, и, естественно, прежде всего со стороны основного руководителя — академика Орбели.

Известно, что академик Орбели в своем учении об адаптационнотрофической роли симпатической нервной системы, по существу, утверждает параллельное сосуществование анимальной и вегетативной нервной системы, что находится в явном противоречии с современными фактами морфологии и физиологии периферической и центральной нервной системы, накопленными и обобщенными советскими исследователями. Больше того, академик Орбели утверждает, что функциональное состояние самой коры головного мозга, а следовательно, и ее деятельности, находится под прямым адаптационно-трофическим влиянием симпатической нервной системы, что под таким же прямым влиянием находятся высшие рецепторы или, по терминологии И. П. Павлова, корковые анализаторы, не говоря уже о всех более низших рецепторах и нервных образованиях. Следовательно, вся сложнейшая высшая нервная деятельность, по существу, определяется не корой больших полушарий в соответствии с внешне- и внутрисредовыми воздействиями, а вездесущей аутохтонной симпатической нервной системой.

Судите сами, что же в этом учении материалистического и истинно павловского. Вся суть учения академика Павлова о физиологии больших полушарий мозга убеждает нас в ведущей и организующей роли, в том числе и в проявлении адаптационно-трофических свойств коры больших полушарий головного мозга. Кора как высший продукт эволюционного развития, а не только как механическая надстройка над остальной нервной системой, включает в себя в переработанном и измененном виде функции нижележащих отделов нервной системы, направляет и организует их деятельность в соответствии с внешне- и внутрисредовыми влияниями. Кора является наиболее могучим и реактивным органом приспособительной и активно воздействующей деятельности организма на внешнюю и внутреннюю среду. Несмотря на это, вся сумма частных исследований по вопросам физиологии и патофизиологии симпатической нервной системы и ее связи с корой больших полушарий и корковых анализаторов проводится в многочисленных лабораториях, руководимых академиком Орбели под углом зрения постулированного им закона об адаптационно-трофической роли симпатической нервной системы. Таким образом, этот закон, сформулированный академиком Орбели, является дуалистическим, противоречащим фактическим материалам, и антипавловским по всей своей сущности.

Еще большей методологической порочностью отличаются исследования и особенно обобщения по физиологии органов чувств.

Академик Л. А. Орбели в ряде статей, в том числе и в статье «Физиология и психология», характеризует задачу работ в области органов чувств, исходя из принципов психофизического параллелизма. Метод, применяемый академиком Орбели и его сотрудниками для решения этой задачи, состоит, схематически говоря, в параллельной регистрации трех показателей: величины и характера внешних агентов, которыми производится экспериментальное раздражение органов чувств, величины и характера тех электрофизиологических эффектов, которые эти агенты производят в нервных путях и центральной нервной системе, и величины и характера тех субъективных ощущений, которые при этом возникают в нашем сознании. Обширные работы такого рода ведутся в Институте Л. А. Орбели его сотрудником Г. В. Гершуни, изучающим посредством указанного метода слуховые ощущения. Г. В. Гершуни определяет свои исследования, как попытку «подойти к вопросам об измерениях слуховой чувствительности, пользуясь не только возникающими ощущениями, но и теми реакциями центральной нервной системы, которые возникают при воздействии звуковых колебаний», и называет этот способ исследования «объективной аудиометрией».

Что же удалось установить посредством такого рода исследований? Во-первых, было подтверждено наблюдение ученицы И. М. Сеченова — Н. Сусловой (1863), что слабое раздражение (в опытах Сусловой — слабое, не порождающее ощущений, раздражение кожи электрическим током) изменяет характер ощущений, вызываемых надпороговыми раздражениями (в ее опытах осязательного ощущения, вызываемого прикосновением ножек циркуля Вебера). Это явление Суслова считала доказательством того, что при слабом, неощущаемом раздражении «возбуждение несомненно существует, хотя и не осознается». Во-вторых, было установлено (и это представляет весьма большой интерес), что на слабые раздражения, не осознаваемые испытуемым, возможно образование условных рефлексов. Таким путем удалось установить, что для слабых раздражений органов чувств (в опытах Гершуни — органа слуха) существует, кроме того порога раздражения, о котором можно судить по ответу испытуемого, ощущает ли он раздражение или не ощущает, еще другой порог, о котором можно судить по тому, образуются ли условные рефлексы на сигналы данной весьма малой интенсивности или не образуются. Этот порог раздражения лежит ниже, чем тот порог, который осознается испытуемым. На этом основании Гершуни заключает о существовании «чрезвычайно сложных форм деятельности центральной нервной системы, оказывающихся скрытыми для простого самонаблюдения человека», и утверждает о существовании неощутимых ощущений, т. е. необъективно существующих явлений.

Изучение вышеописанных данных необходимо проводить, исходя из ленинского указания, что «Ощущение зависит от мозга, нервов, сетчатки и т. д., т. е. от определенным образом организованной материи. Существование материи не зависит от ощущения. Материя есть первичное. Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи. Таковы взгляды материализма вообще и Маркса — Энгельса, в частности»,— писал Владимир Ильич (Соч., т. 14, стр. 43—44). Отсюда ясно, что исследование того, в какой мере и при каких условиях — внешних и внутренних, процессы, возникающие в сетчатке или в клетках кортиева органа, или в осязательных рецепторах и т. д. осознаются нами, и в какой мере и при каких условиях они не осознаются, является существенной задачей материалистической физиологии органов чувств. Изучение этих явлений необходимо не только в интересах нормальной физиологии, но и в интересах патологии. Косвенное указание на то, что при Ненормальных состояниях организма наши ощущения могут нарушаться, имеется в замечании В. И. Ленина: «Ощущения связаны у человека с нормально функционирующими нервами, сетчаткой, мозгом и т. д.». (Там же, стр. 45). Отсюда ясно, что исследования в этой области физиологии должны включать не только здоровый, но и больной организм.

Если обратиться к общему подходу академика Орбели и его сотрудников к проблеме ощущения, то обнаруживается существенный недостаток, а именно — отсутствие четкого отмежевания академика Орбели от махистских взглядов. Эта философская невыдержанность проявляется в том, что академик Орбели и его некоторые сотрудники, в частности проф. Гершуни, не только не используют свои данные в области органов чувств для борьбы против пережитков махизма в нашей науке, но даже ищут пути «увязки» между концепциями махистов и советской физиологией ощущения.

Ярким примером этого отношения является статья проф. Гершуни, озаглавленная «Механизм деятельности органа слуха и других рецепторов в свете современных электрофизиологических исследований». Гершуни перечисляет три точки зрения на причину качества ощущений. Это, во-первых, представление Гельмгольца о пространственной раздельности нервных элементов, как единственной физиологической основе качества ощущения. Во-вторых, это представление Геринга о качественном различии физиологических реакций в каждом индивидуальном нервном элементе в зависимости от качества действующих на него раздражений. В-третьих, это — представление Лешли о взаимодействии нервных элементов, как причине качественного различия ощущений.

Гершуни указывает на односторонность каждой из вышеперечисленных концепций и говорит, что диалектико-материалистическая наука должна учитывать все три перечисленные фактора. «Внешний раздражитель, — пишет он,— находит свое отображение в ощущении и в результате возбуждения определенных качественно отличных клеток, и в результате его влияния на процессы в каждой клетке, и в результате взаимодействия сложных клеточных структур». Кое-что верно и вместе с тем неудовлетворительно. В большой обзорной статье, посвященной современному состоянию проблемы ощущения, предназначенной для широких кругов советских научных работников разных специальностей, следовало бы доказать, что односторонность того анализа физиологических процессов, имеющих место в нервной системе, который выполнили названные выше физиологи-махисты, не случайна; что эта односторонность проистекает из их метафизической методологии; что она послужила средством фиктивного обоснования пресловутого учения о несоответствии ощущений предметам внешнего мира. Но об этом в статье не говорится ни слова.

Такая же покладистость — чтобы не сказать — симпатия к идеологам махизма проявлена академиком Орбели в его оценке Эвальда Геринга. «Если мы обратимся ко взглядам Эвальда Геринга,— пишет академик Орбели,— то мы увидим, что, изучая даже один орган чувств — зрение,— он с помощью тщательных экспериментов и точных фактических данных доказывал, что каждое возникающее у нас ощущение представляет собою не просто результат воздействия данного физического агента на данный участок сетчатки, а что конечный эффект, переживаемый нами, оказывается различным, в зависимости от того, в каких условиях застигнуты отдельные части аппарата».

Здесь нет ни слова о том, что взгляды Геринга вовсе не сводятся к констатации приведенного экспериментального факта. В действительности, этот факт был одним из ряда фактов, использованных Герингом и другими махистами как якобы подтверждение того, что наши ощущения являются только условными знаками предметов внешнего мира. Не для того И. П. Павлов посылал своего ученика Орбели к Герингу, чтобы он затем самоотстранился от борьбы с махизмом и другими формами идеализма, которую непрестанно вел сам Павлов. Но особенно странно то обстоятельство, что приведенные строки, восхваляющие Геринга и замалчивающие его порочную идеологию, написаны академиком Орбели в наше время, когда он возглавляет научные учреждения, созданные советским народом для разработки павловских идей. От продолжателя научного направления Павлова мы имеем право требовать павловскую материалистическую воинственную борьбу против метафизического мышления в физиологии и психологии.

Советский ученый не имеет права забывать о требовании, которое В. И. Ленин предъявлял к ученому-марксисту, — требовании решительной и непрестанной борьбы против идеологии «ученых приказчиков» капитализма. «Задача марксистов, — писал Ленин — ...суметь усвоить себе и переработать те завоевания, которые делаются этими «приказчиками» и уметь отсечь их реакционную тенденцию, уметь вести свою линию и бороться со всей линией враждебных нам сил и классов» (Соч., т. 14, стр. 328). И далее: «...вражда к материализму, тучи клевет на материалистов, — все это в цивилизованной и демократической Европе порядок дня. Все это продолжается до сих пор. Все это скрывается от публики русскими махистами, которые ни единого раза не попытались просто даже сопоставить выходок против материализма Маха, Авенариуса, Петцольда и К⁰ с заявлениями в пользу материализма Фейербаха, Маркса, Энгельса, И. Дицгена» (там же, стр. 330).

В наше время, когда борьба мировой реакции, возглавляемой англо-американским империализмом, против идеологии марксизма-ленинизма еще более обострилась, мы тем более обязаны, используя факты науки, вести свою линию, вести активную борьбу против идеологии враждебных сил. Но скрывать пороки этой методологии, ни единого раза не пытаться широко и открыто выступить против нее, серьезно противопоставить ей идеологию марксизма-ленинизма — непростительно.

Исключительно важной задачей в разработке павловского наследия является дальнейшее развитие павловского учения о второй сигнальной системе или системе речевых сигналов как специально человеческой форме условно-рефлекторной связи с внешним миром. Открытие второй сигнальной системы является первым шагом в деле конкретного раскрытия физиологической стороны человеческого абстрактного мышления. Казалось бы, именно это, величайшее из павловских открытий должно было стать предметом особого внимания советской физиологии высшей нервной деятельности. Однако оказалось наоборот: в докладе на совещании по физиологическим проблемам, посвященным десятилетию со дня смерти И. П. Павлова, т. е. в 1946 г., академик Орбели откровенно признал, что «вторая сигнальная система еще не взята надлежащим образом в руки и мы о ней еще очень мало знаем». Академик Орбели не поясняет, чем вызвано такое забвение второй сигнальной системы, но на основании его доклада можно составить себе об этом вполне ясное представление.

В другом своем докладе о второй сигнальной системе на Всесоюзном съезде невропатологов и психиатров в мае 1948 г. академик Орбели попросту использует махистскую гельмгольцовскую терминологию и понимание сущности отображения внешнего мира в сознании и роли в этом второй сигнальной системы. Вот как это изложено: «У человека явилась возможность заменять конкретные явления и события внешнего мира их знаками, символами, их обозначающими; эти знаки, будучи тоже реальными физическими явлениями (под этим понимается материальность нервных процессов, что правильно. — И. Г.), однако по своей сущности эти знаки, — утверждает академик Орбели, — ничего общего не имеют с теми явлениями, с теми объектами, которые они должны обозначать». Как это далеко от ленинско-сталинского понимания формирования абстрактного из конкретного, видно всякому и не требует комментариев.

А вот как И. П. Павлов формулирует сущность второй сигнальной системы. В докладе на XIV международном конгрессе физиологов в Риме в 1932 г. он так характеризует понятие второй сигнальной системы: «Если паши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь, специально, прежде всего кинестезические раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально ч е л о в е ч е с к о е, высшее мышление, создающее сперва общечеловеческий эмпиризм, а наконец и науку — орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в себе самом» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 490).

Такова материалистическая формулировка, данная И. П. Павловым.

Следовательно, при таком порочном методологическом отношении к учению Павлова о второй сигнальной системе, которое явствует в первую очередь из вышеприведенных фактов, неудивительно, что академик Орбели дал в своих докладах весьма путаную трактовку этой системы, пахнущую махизмом, и, следовательно, дал неудовлетворительные предложения для дальнейшей работы по ее изучению.

Академик Орбели сосредоточил свое внимание на общности второй сигнальной системы человека с высшей нервной деятельностью животных, а не на ее качественной особенности как базы человеческого мышления. Павлов в статье «Условный рефлекс» отмечает и эту общность и эту особенность: «...слово, — пишет он, — составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности... Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что эта работа все той же нервной ткани» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 568—569). Академик Орбели, наоборот, концентрирует внимание на общности, а не на особенности. Он совершенно не касается того факта, что вторая сигнальная система является средством общения людей в их коллективной трудовой деятельности и что она развивалась именно благодаря этой деятельности. Зато он посвящает много места увязке второй сигнальной системы человека с сигнализирующей деятельностью животных. Никакой попытки пояснить принципиальную разницу между поведением стада животных и трудовым поведением человеческого коллектива академик Орбели не делает. Он видит только общее и не видит особенного, хотя классики марксизма-ленинизма дали по этому поводу исчерпывающие разъяснения.

В частности, разница между животными и человеком в том, что у животных эти сложные условные рефлексы второго порядка не составляют специальную систему, являющуюся, в известном смысле, основой существования в жизни человека и человеческого общества. Далее, разница в том, что у человека эти сложные рефлексы, образуя специальную систему, являются неотделимой частью трудовой деятельности коллектива людей, воспитания, культурного развития общества, орудием этих чисто человеческих социальных функций, посредством этой специальной системы сложных речевых условных рефлексов.

Большие сомнения вызывает также и та трактовка, которую дает академик Орбели процессу формирования второй сигнальной системы у человека в индивидуальном развитии. По его словам, у ребенка происходит «столкновение» прирожденной рефлекторной деятельности с индивидуально приобретаемой. «Эти приобретенные связи вклиниваются, переплетаются с врожденными деятельностями, — пишет он, — и ведут к окончательному формированию человеческого поведения».

С этим никак нельзя согласиться. Здесь нет столкновения, а имеется единство противоречий — врожденного и приобретенного. Человеческое мышление развивается не путем надстройки второй сигнальной системы над первой и над врожденными деятельностями так же, как высшая нервная деятельность животных развивается не путем надстройки условных рефлексов их единственной первой сигнальной системы над врожденными деятельностями, а в диалектическом единстве врожденного и приобретенного, низшего и высшего, в котором врожденное и низшее «снимается» приобретенным и высшим, органически включено в него, а не сталкивается с ним. Академик Орбели не имеет ясного представления о единстве противоположностей в целом и разрывает целое, превращая его диалектические противоречия в столкновения антагонистических, чуждых друг другу начал.

Позвольте мне закончить тем, что на основании вышеприведенного анализа мы видим, как неправильные методологические установки академика Орбели привели его к созданию противоречивых положений павловскому учению по важнейшим разделам физиологии мозга, а именно по вопросам физиологии органов чувств, по второй сигнальной системе и по физиологии симпатической иннервации. Эти методологические установки академика Орбели находятся в противоречии с учением Ленина и Сталина по теории познания и отдают душком махизма. Отсюда, несомненно, и вытекает та недостаточная идеологическая борьба за павловское научное наследие, свидетелями которой мы были в деятельности академика Орбели.

Вопросы марксистско-ленинской методологии в разработке павловского научного наследия, как явствует из вышесказанного, имеют исключительное значение. Правильная методологическая оценка работ академика И. П. Павлова по физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности четко и ясно определилась, и поэтому всякие неправильные методологические оценки основных трудов академика И. П. Павлова, хотя бы и высказанные в далеком прошлом, должны быть подвергнуты ревизии и раскритикованы.

В этой связи я хочу указать на свои прежние ошибки, относящиеся к 1931—1932 гг., т. е. к годам учебы в Институте красной профессуры философии и естествознания и к моим печатным работам по вопросам методологической оценки рефлексологического направления в отечественной и зарубежной науке.

Общая методологическая и притом неправильная, как теперь всякому ясно, линия в этом вопросе, занимавшаяся тогда руководством Института красной профессуры и, в частности, руководителем семинара, естественно, определила и неправильную линию отдельных слушателей, разрабатывавших этот вопрос. Среди них был и я и в своем докладе на семинаре и в своих статьях, опубликованных на страницах журнала «Марксизм и естествознание», я неправильно оценивал общее методологическое направление в работе академика И. П. Павлова, как механистическое, и с этих позиций подвергал критике отдельные положения, высказывавшиеся академиком И. П. Павловым.

Эта ошибка объяснялась не только вышеуказанными обстоятельствами, но и тем, что слушатели Института красной профессуры, в том числе и я, недостаточно подробно и полно изучали все произведения академика И. П. Павлова, а занимались выхватыванием отдельных цитат из отдельных публикаций, отыскивая в них те или другие выражения о машинообразной деятельности организма и нервной системы и на этом строили свои предположения о якобы ведущем механистическом направлении в мировоззрении академика И. П. Павлова.

Это, несомненно, являлось грубейшей ошибкой, на которую следует указать, ибо теми или другими лицами, отрицательно относящимися к воинствующему павловскому материализму, эти ошибки могут быть использован ы.

Уже с 1933 г., т. е. с момента перехода Института высшей нервной деятельности при Коммунистической академии в состав ВИЭМ (апрель 1933 г.), весь коллектив этого Института и я как его руководитель, благодаря более тщательному и полному изучению произведений академика И. П. Павлова, в связи с развертыванием исследовательской работы по физиологии и патологии органов чувств, заняли четкую и ясную линию полной и активной поддержки павловского физиологического направления и подкрепления его своими собственными экспериментальными исследованиями и теоретическими обобщениями в области физиологии и патологии органов чувств — корковых анализаторов, как составной и неотъемлемой части учения академика И. П. Павлова по физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности.

В этой связи, начиная с 1938 г., руководимыми мною сотрудниками и мною лично была сделана целая серия докладов на павловских научных сессиях, опубликованных в печати,— а до этого времени, начиная с 1934 г., велась большая работа в коллективе по освоению основных идей академика Павлова по методологическому, на основании марксистско-ленинской философии, преодолению тех или иных ошибочных и идеалистических позиций зарубежных и некоторых отечественных исследователей по вопросам физиологии и патологии органов чувств.

Кстати, отмечу, что прошлые ошибки академика Л. А. Орбели, относящиеся к дореволюционному периоду в области физиологии органов чувств, были предметом подробного разбора и резкой критики в нашем коллективе в 1934—1935 гг.

Эта работа отражена в сборнике трудов Отдела физиологии и патологии органов чувств ВИЭМ, опубликованном в 1935 г. В этом сборнике опубликована и моя статья по критическому преодолению различных неокантианских установок, где содержится резкая критика, идеалистического «закона» специфических энергий в органах чувств Иоганнеса Мюллера.

Вся последующая работа нашего коллектива и моя в период Великой Отечественной войны по теории и практике травматических и нейро-инфекционных поражений нервной системы (головной, спинной мозг, периферические нервы) проводилась на базе павловского нервизма, хотя в свете сегодняшнего дня и не исключена возможность тех или других ошибочных формулировок, допущенных мною или тогдашними моими сотрудниками, что, однако, подлежит особому разбору.

В настоящее время, когда наше советское общество развивается от социализма к коммунизму, исключительные задачи стоят перед наукой. Об этих задачах товарищ Сталин говорил, характеризуя коммунистическое общество, что это будет общество, где наука и искусство будут пользоваться условиями, достаточно благоприятными для того, чтобы добиться полного расцвета. Наше советское общество, свободное от антагонистических противоречий, сплотившееся вокруг великой партии Ленина — Сталина в нерушимом морально-политическом единстве, приобретает могучую силу, позволяющую все более успешно подчинять себе природу, все глубже проникать в познание самых интимнейших процессов природы организма животных и человека для целенаправленного действия и успешного избавления от различных заболеваний, с которыми встречается человек. В этой связи прогрессивная материалистическая физиология, созданная гениальнейшими представителями русского народа И. М. Сеченовым и И. П. Павловым, играет исключительную роль.

Вот почему борьба за павловское научное наследие, за его дальнейшее успешное развитие, за внедрение в экспериментальную и клиническую медицину составляет задачу исключительной политической важности. Эту задачу в значительной мере должна выполнить и конкретизировать для будущей деятельности настоящая сессия. Мы уверены в победе передовой материалистической павловской физиологии, включающейся в передовую обобщающую диалектико-материалистическую теорию Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. (Аплодисменты).

А. Г. Гинецинский

Физиологический институт им. И. П. Павлова АН СССР, г. Ленинград

Нет более тяжелого обвинения для советского физиолога, как упрек в том, что он не стоит на павловских позициях. Каждый из нас думает и верит, что его исследования, независимо от того, в какой области он работает, являются в той или иной степени развитием наследия великого физиолога нашей эпохи.

Вместе с тем, как показывает дискуссия, убеждение наше не всегда совпадает с оценкой нашей деятельности и развиваемых нами взглядов.

Имея в виду это обстоятельство, я хотел бы, прежде всего, сказать несколько слов о той области работы, с которой я был непосредственно связан в последнее десятилетие, а именно об изучении закономерностей эволюции мышечной ткани. Мне кажется, это тем более необходимым, что К. М. Быков сделал замечание о том, что некоторые исследователи признают примат гуморальной регуляции над нервной в отношении мышечной ткани. Во избежание недоразумений, которые могли бы возникнуть, я должен подчеркнуть, что изучаемая нами роль ацетилхолина в нервномышечном поведении никак не может быть названа гуморальной регуляцией.

Здесь речь идет о конкретных механизмах передачи нервных импульсов, а не о гуморальном влиянии через кровь, речь идет о взаимоотношениях химического и электрического факторов в проведении возбуждения.

Я, естественно, лишен возможности в этом собрании приводить данные экспериментальных работ в этой специализированной области, поэтому я вынужден ограничиться формулировкой конечных выводов, которые имеют методологическое значение.

Мы представили экспериментальные доказательства единства химического и электрического факторов в синаптическом процессе. Наш основной вывод заключается в том, что мышечная функция эволюционирует в направлении прогрессирующего подчинения ее нервной системе. Так что у высших позвоночных само существование скелетной мышцы становится невозможным без поступления к ней нервных импульсов.

Однако в этих наших исследованиях мы допустили серьезную ошибку. Мы долгое время недооценивали биологическую значимость учения Н. Е. Введенского. Это обстоятельство нашло свое отражение не только в наших экспериментальных работах, но и в том, что мы не осветили это учение в написанных нами главах учебника.

Мне тем легче признать эту ошибку, что ее открыли нам наши собственные эксперименты. Мы опубликовали в связи с этим статью, в которой показали, что учение Н. Е. Введенского наилучшим образом объясняет всю сумму фактов, которые несет с собой изучение роли химического фактора в проведении возбуждения. Что касается ошибок, допущенных в учебнике, об этом подробно скажет А. В. Лебединский.

В работах той школы, к которой я принадлежу, мое личное участие выражалось в исследовании адаптационно-трофических влияний, оказываемых через симпатические нервы на ткани и органы животного организма. Этот раздел работы и явится основной темой моего выступления.

На протяжении 25 лет учение Л. А. Орбели о функциях симпатической нервной системы считалось одним из крупнейших открытий советской физиологической науки. Я полагаю, что оценка его останется такой же и после того, как закончится наша дискуссия. Тем более необходимо подвергнуть анализу причины, которые привели к тому, что это учение сегодня тщательно просматривается, исходя из павловских позиций.

Первый вопрос, который возникает при этом, является основным и решающим. Вступает ли теория Л. А. в своей сущности в принципиальное противоречие с основными тезисами павловского учения. Для нас ответ является исключающим всякие сомнения. Безусловно нет, не вступает. В самом деле, в чем заключается сущность теории Л. А.? Она устанавливает, что при раздражении симпатических нервов можно наблюдать изменение функционального состояния всех звеньев рефлекторной дуги, рецепторов, центров и эффекторов. Это экспериментальный факт, в справедливости которого убеждались все, кто повторял опыт школы Орбели как в нашей стране, так и за рубежом. Отсюда следует вывод, что симпатические нервы являются проводниками трофических импульсов, тонко регулирующих процессы, протекающие в тканях организма. Не подлежит сомнению, что эта сущность теории является развитием и конкретизацией учения И. П. Павлова о трофической функции нервов, заложенной им в его опытах с усиливающим нервом сердца.

На мою долю выпало высокое счастье выслушать именно такую оценку опытов о влиянии симпатического нерва на утомление скелетной мышцы из уст самого Павлова в 1923 г., когда Л. А. вместе со мной пришел к И. П., чтобы показать ему первые полученные нами кривые. Иван Петрович не изменил своего мнения и в дальнейшем, потому что в 1932 г., представляя Леона Абгаровича в действительные члены Академии Наук, он писал (я оглашу выдержку из отзыва академика Павлова, опубликованную в книге «Рукописные материалы И. П. Павлова», 1949, стр. 102): «К моему представлению Л. А. Орбели в качестве действительного члена Академии имею сказать следующее. Его громадная заслуга, высоко ставящая его среди современных физиологов, есть установка факта прямого влияния симпатических волокон на скелетную мускулатуру и центральную нервную систему, факта, решающего почти 100-летнюю загадку о так называемой, трофической иннервации, которая должна объяснить огромнейшую массу как физиологических, так и патологических явлений животного организма». Как же случилось, что это одобренное самим Павловым направление работ является сегодня объектом суровой критики?

Разрешите несколько слов истории. Биша ввел в физиологию представление о двух нервных системах — вегетативной и анимальной, раздельно и самостоятельно управляющих двумя сторонами функций животного организма. Установление истинной структуры вегетативной нервной системы, наличие нервных путей, соединяющих вегетативные узлы с соответствующими отделами центральной нервной системы, экспериментально опровергло учение о полной независимости вегетативных узлов.

Однако Лэнгли и Гаскелл, правильно распознавшие эфферентную природу вегетативных нервов, не разрушили идею о специальной нервной системе, управляющей функцией висцеральных органов. Ей было дано название автономной, непроизвольной, чем подчеркивалась относительная независимость управления внутренними органами от нервной системы, устанавливающей взаимоотношения между организмом и внешней средой. Со времени работ Лэнгли и Гаскелла в физиологии укоренилось противопоставление вегетативной нервной системы системе соматической. Предпосылкой для такого противопоставления явились описанные этими авторами различия в морфологической и функциональной характеристике нервов, относящихся к обеим системам, и предполагаемое отсутствие вегетативной иннервации скелетных мышц. Исследования школы Л. А. Орбели опровергли схему английских авторов в той ее части, которая ограничивала область влияния вегетативных нервов внутренними органами и открыла тем самым для изучения новый раздел экспериментальной физиологии — исследование роли симпатической системы в осуществлении функции соматических образований. Я считаю излишним подчеркивать высокую значимость этих работ Леона Абгаровича. Насколько я могу судить по прослушанным выступлениям, никто не оспаривал значения этих работ, кроме Н. И. Гращенкова. Однако эти исследования оставили без внимания и без критики основную методологическую ошибку схемы Гаскелла и Лэнгли, признававшей относительную автономность, непроизвольность вегетативной системы, т. е. независимость ее функции от коры головного мозга. Мне, как сотруднику Леона Абгаровича, проработавшему в его лаборатории 25 лет, более чем кому-либо другому ясно, как это произошло. Мы были столь увлечены разработкой вновь открывшейся области, позволявшей устанавливать все новые и новые факты, мы были столь увлечены перспективами, которые открывались для интерпретации этих фактов, что мы не поставили проблему о вегетативной нервной системе во всей ее методологической широте.

Школа Орбели собрала обширный экспериментальный материал, устанавливающий самый факт адаптационно-трофического влияния симпатических нервов во всех органах и тканях, о механизмах этого влияния; показала, что адаптационно-трофические эффекты осуществляются рефлекторным путем, изучила подкорковые центральные механизмы рефлексов на симпатическую систему, открыла роль мозжечка в механизме осуществления адаптационно-трофических влияний. Оставалось сделать последний шаг, который кажется «таким естественным в свете сегодняшнего дня,— приступить к изучению кортикального контроля.

Мало было сказать, что адаптационно-трофические влияния симпатической нервной системы так же, как и все другие нервные влияния, происходят в целостном организме как результат приспособительной деятельности коры головного мозга, как это сделал Леон Абгарович в своей статье в Большой медицинской энциклопедии. Надо было продемонстрировать это экспериментально.

Однако мы удовлетворились тем, что просто принимали, как само собой разумеющееся, что центры вегетативной нервной системы, так же как и другие подкорковые центры, подчинены коре головного мозга. Как это ни парадоксально, но именно эта самоочевидность зависимости вегетативной функции от коры препятствовала постановке этой проблемы в экспериментальном плане. И это была ошибка. То, что не является объектом исследования, неизбежно отходит в сознании экспериментатора на второй план. Так случилось с проблемой о корковой регуляции вегетативных функций. Однако следует различать существо дела и те формулировки, в которых это существо выражается.

Ошибка наша, конечно, не в том, что мы неправильно понимали сущность взаимоотношений между корой мозга и вегетативной системой. В самом деле, как можно предполагать, что Л. А. не учитывает, что основные закономерности высшей нервной деятельности были установлены И. П. Павловым при использовании органа с вегетативной иннервацией слюнной железы, что он не помнит об условных рефлексах, осуществляемых через вегетативные нервы при «психическом» сокоотделении из желудка, что он не знает об опытах Цитовича, выработавшего условный рефлекс на сосудистый центр, что он забыл, наконец, о своих собственных исследованиях условных рефлексов на функцию почек, об условно-рефлекторных влияниях на мочеотделение, которые несколько позже привлекли внимание К. М. Быкова и явились исходными для его широко известных исследований о влиянии коры на внутренние органы.

Было бы несправедливо упрекать школу Л. А. Орбели, что она сошла с павловских позиций, изучая адаптационно-трофическую функцию симпатической системы, но вполне заслуженным является упрек, что она недооценила необходимость строго следовать павловскому принципу ставить проблему во всей ее широте. Она выпустила из своих рук экспериментальную разработку проблем кортикальной регуляции вегетативных функций. В результате появились неточные и неясные формулировки, которые дали возможность истолковать сделанные Л. А. обобщения в сторону подкрепления ошибочных взглядов о ведущей роли вегетативной системы в регуляции внутренних процессов в организме. В особенности же печально то, что такая неточность встречается и в тex формулировках, которыми обозначались трофические влияния симпатической нервной системы на кору головного мозга, — важнейший факт, открытый школой Л. А. Я не буду приводить формулировки, дающие повод к ошибочному истолкованию смысла этих влияний, равно как и формулировки, им противоположные. Уже то обстоятельство, что в высказываниях Л. А. можно найти те и другие формулировки, показывает, что важнейшему вопросу о взаимоотношении вегетативной нервной системы и коры головного мозга не было уделено должного внимания.

Обогащая клинику новыми и точными представлениями об адаптационном и трофическом влиянии симпатических нервов, эти исследования не подчеркивали специально роли коры головного мозга в регуляции вегетативных функций. Это тем более достойно сожаления, что методологическая сторона вопроса представляется в высшей степени ясной.

Учение И. П. Павлова является основой современной физиологии именно потому, что оно раскрывает роль коры головного мозга как в приспособительных реакциях животного при их взаимодействии с внешней средой, так и в координации процессов, обеспечивающих само существование организма как целого. Одним из факторов этой координации являются осуществляемые через различные нервные проводники трофические влияния, непосредственно воздействующие на функциональное состояние органов и тканей.

Не подлежит сомнению, что не только симпатические, но и все нервы, устанавливающие афферентную и эфферентную связь органов с центральной нервной системой, одновременно являются и проводниками трофических влияний. При этом следует иметь в виду два основных типа трофических воздействий: а) воздействия, необходимые для поддержания морфофизиологической структуры тканей, осуществляемые через соматические нервы, и б) адаптационные влияния, осуществляемые через вегетативные нервы, преимущественно в области синапсов, как центральных, так и периферических.

То, что обычно называют симпатической системой, представляет собой эфферентный путь, по которому проводятся пусковые, для некоторых висцеральных мышц и желез, и адаптационно-трофические влияния, для всех тканей организма.

Вегетативный эфферентный путь отличается от соматического своей морфологической сложностью и рядом функциональных особенностей.

Эти особенности оправдывают выделение вегетативных волокон в отдельную систему, но не дают никаких оснований приписывать этой системе самостоятельное регулирующее значение в организме. Центральные образования, через которые проходят рефлекторные дуги, включающие вегетативные волокна, осуществляют координации различной степени сложности в зависимости от уровня, на котором они изучаются. Высшими подкорковыми центрами координаций, осуществляемых через вегетативные нервы, являются гипоталамус и мозжечек. Однако эти образования так же, как и расположенные на соответствующих уровнях центры соматической иннервации, в своей деятельности полностью подчинены коре головного мозга. Вся вегетативная система в конечном счете является эфферентным путем коры больших полушарий мозга.

В связи со всем сказанным я не могу согласиться с замечанием К. М. Быкова, что «сущность и пути исследования академика Орбели не соответствуют задачам, которые ставит Павлов и его школа».

Нам совершенно ясно, что дальнейшие исследования в области изучения вегетативных функций не должны ограничиваться периферическими механизмами влияний вегетативных нервов на ткани и изучением рефлексов, проходящих через подкорковые образования. Как бы ни были важны факты, полученные при изучении процессов, происходящих в нижних этажах вегетативных интеграций, они не должны отвлекать наше внимание от основного и ведущего звена этих интеграций, от условно-рефлекторной регуляции вегетативных функций.

То, что сделано до сих пор для изучения корковой регуляции вегетативных функций, явно недостаточно. Наука все еще ждет от советской физиологии раскрытия закономерностей, определяющих особенности внутрицентральных процессов в коре при осуществлении регуляции висцеральных функций.

Не подлежит сомнению, что в результате этой дискуссии изучение закономерностей работы больших полушарий мозга получит мощный толчок, потому что именно оно составляет основное направление развития павловского наследия. В этом лежит и залог успешного изучения кортикальной регуляции вегетативных функций. Я позволю себе выразить уверенность, что Л. А. Орбели и его школа займет в этом направлении советской физиологии место, в соответствии ее удельному весу в отечественной науке. (Аплодисменты).

Э. Ш. Айpanemьянц

Институт физиологии центральной нервной системы АМН СССР, г. Ленинград

Товарищи, мы пришли на это высокоавторитетное собрание с ясной целью: подвергнуть серьезной критике все то, что мешает успешному внедрению великих павловских идей во все области биологии и медицины. Естественно, что круг волнующих нас вопросов настолько же обширен, насколько обширна сфера приложения учения И. П. Павлова.

Один из важнейших рычагов пропаганды передовых идей естествознания, а следовательно, фактов, знаний, принципов научного исследования, сотворенных И. П. Павловым, являются учебные программы, курсы лекций в вузах, учебники по физиологии. Состояние их как по содержанию, так и по целенаправленности вызывает глубокое беспокойство и теснейшим образом связано с теми задачами, которые поставлены на обсуждение настоящей сессии.

Прежде чем перейти к этой теме, считаю необходимым вкратце коснуться одного вопроса.

В докладе К. М. Быкова, отражающем интересы прогрессивного развития павловского учения, было сказано также и об ответственности исследователей за те или иные формулировки, теоретические обобщения. Вспомним, что великий Павлов показывал образцы истинного самокритического отношения к научным выводам, терминам, в чем каждый может убедиться, читая «Павловские среды».

Надо признаться, что среди нас, физиологов, не развито научное мужество публично признаваться в совершенных ошибках. Даже тогда, когда новые факты вступают в противоречие с ранее выдвинутой рабочей гипотезой или выводы, формулировки оказываются просто надуманными, искусственными, мы продолжаем, из боязни поколебать свой «авторитет», упорствовать или в лучшем случае замалчивать их.

Например, для пользы дела, хотелось, чтобы П. С. Купалов признался, что его ложные поиски несуществующего «рефлекса без начала» совершенно очевидная ошибка и что он от этого своего заблуждения искренно отказывается. Однако, упорствуя в этой ошибке, П. С. Купалов вынуждает каждого из нас искать более серьезных оснований в его отклонении от материалистических позиций Павлова.

Маленькая группка участников сессии, тщетно пытаясь отвлечь внимание сессии от своих серьезных ошибок и ища какого-либо повода «броситься» с критикой на те справедливые обвинения, которые выставлены в докладе Быкова, — решила вспомнить ошибочный термин «третья сигнальная система». Являясь одним из представителей научного коллектива, возглавляемого К. М. Быковым, считаю необходимым по этому поводу сказать следующее. Термин «третья сигнальная система» появился в печати в 1947 г. сначала в статье К. М. Быкова и В. Н. Черниговского в «Физиологическом журнале», затем в статье К. М. Быкова в «Врачебном сборнике». Термин безусловно ошибочный, происходящий от неправильного физиологического определения того типа сигналов, которые возникают при раздражении внутренних рецепторов. Мы решительно отказываемся от этого несуразного термина, который естественно и справедлива может быть истолкован как ошибка не только пи форме, но и по существу, если бы авторы упорствовали и настаивали на этом определении. Однако всем известно, что неудачность такого определения авторами осознана. К. М. Быков много раз в лабораторной среде и в этом зале в 1947 г., отвечая на один из вопросов, признавался в неудачности такой формулировки, в ее ошибочности, ибо, на самом деле, эта ошибочная формулировку ни в какой мере не соответствует павловскому представлению о высшей нервной деятельности, правильно и плодотворно развиваемому К. М. Быковым.

Тем не менее, видимо, необходимо об этом вновь публично заявить, чтобы указать во всеуслышание на эту ошибку, не страшась такого признания.

В этой связи считаю полезным напомнить то, что было мною сказано в одной из опубликованных работ, вышедших под редакцией К. М. Быкова. «Интероцептивный условный рефлекс по механизму возникновения и по сигнализационной своей роли представляет рефлекс того же ряда, что и экстероцептивный. Однако их специфические черты достаточно отчетливы. Необходимо поэтому признать, что, соответственно типу среды, временные связи — условные рефлексы — являют собой два варьируемые типа сигнализации. Их расхождение не принципиальное, в отличие от тех соотношений, которые существуют между первой и второй сигнальной системой.

Экстероцептивный тип обеспечивает требования внешней среды, где предупредительная информация организма доведена до высших форм совершенства в развитых дистантных рецепторах. Интероцептивный тип обеспечивает требования внутренней среды организма, где сигнализация строится исключительно на контактной рецепции, но с широко и множественно разветвленными нервными щупальцами. Оба эти типа условных рефлексов не могут существовать раздельно и изолированно друг от друга, так как нераздельны для организма его внешняя и внутренняя среда» (Труды Военно-морской медицинской академии, 1949, т. XVII, стр. 38).

Я думаю, что вопрос достаточно ясен.

Позвольте перейти к учебным программам. Пересмотр учебных программ по всем научным дисциплинам был предпринят на основе исторических указаний партии по идеологическим вопросам.

Учебные программы по физиологии, излагающие курс физиологии, должны были отразить как основные идеи мичуринской биологии, так и открытия и учения основоположников современной физиологии — И. М. Сеченова, И. П. Павлова, Н. Е. Введенского, впервые обосновавших ведущую роль нервной системы во всей жизнедеятельности организма и поставивших физиологическую науку на последовательно материалистическую позицию.

Заново пересмотренные программы 1948 и 1949 гг. мало чем по существу отличаются от программ предыдущих лет. Исходные пункты, структура, материал программ сохранились в прежнем состоянии и, следовательно, остались без серьезных реформ, не говоря уже о действительной перестройке преподавания физиологии с принципиально новых позиций.

Прежде всего, во всех программах по курсу физиологии бросается в глаза старый принцип — эклектическая характеристика основных фактов, законов, систем, функций организма. Программы сугубо объективистски излагают все гипотезы, все теории. По одному этому видно, что программы порочны. Однако именно такое существо программ отражает игнорирование классических открытий И. П. Павлова, имеющих принципиально новое и всеобщее отношение для всех областей физиологической науки. Можно смело утверждать, что для одной части авторского коллектива такой результат их работы явился следствием несерьезного отношения к составлению учебных программ и к воспитанию студентов в духе передовой науки, для другой — косностью и отсталостью теоретических воззрений в физиологии, среди которых в замаскированной форме еще сохранились лица, не признающие, подобие некоторым зарубежным физиологам, учение Павлова о высшей нервной деятельности.

Перестройка чтения курсов физиологии, а следовательно, и программ не может быть отделена ни от учебников, ни от того обстоятельства, что учения Сеченова, Павлова, Введенского еще не стали господствующими в институтах, кафедрах, лабораториях физиологических и медицинских наук. До сознания кафедр физиологии и Министерств высшего образования и здравоохранения не дошла еще идея о создании от начала до конца новой системы взглядов в физиологии, полностью опирающихся на открытия и теории новаторов отечественной физиологии. Работа по коренному переустройству преподавания физиологии — дело пока что еще никем и нигде не начатое. Указанные учреждения поняли свою задачу как конъюнктурное приспособление старой физиологии к некоторым новым требованиям, продиктованным, так сказать, «экстренной кампанией». Отсюда понятно, что и так называемые пересмотренные программы — это лишь удачные и неудачные заплатки, приклейки.

Программы 1948, 1949 гг., авторами которых являются тт. Коштоянц, Васильев, Разенков, Лебединский и др., весьма примитивно нащупали для себя «выход из положения». Изменили «Введение» и кое-где в других разделах вставили фамилии советских физиологов, где без скобок, а где в скобках. В «Введении» программ медвузов перечислены два десятка отечественных физиологов, без всякого разбора и отбора. В середине списка упомянуты Сеченов и Павлов, втиснута в число корифеев... Штерн, закончена строчка фамилией Бериташвили, а, кроме того, еще, на всякий случай, имеется оговорка «и др.». В других главах зачеркнуты иностранные фамилии, но оставлен полностью весь текст с изложением (и с восхвалением) работ этих ученых (разумеется, в устном изложении эти имена попрежнему будут обильно называться, зато «в документе»... страус спрятал голову).

Без особого труда можно заметить, что для отечественной науки, даже в пределах формалистического изложения физиологии, отведена в «соответствующих местечках» весьма скромная роль.

В главе «Кровообращение» на протяжении 64 печатных строк имя классика физиологии кровообращения И. П. Павлова названо один раз, и то в скобках. Например, «Роль русских ученых (Циона, Павлова) в развитии учения о регуляции сердца» (Программа университетов, 1949, стр. 5).

В программе медвузов (стр. 7—8) в главе «Физиология мышц и нервов» совсем нет имени самого выдающегося исследователя этой области — Н. Е. Введенского. Нельзя догадаться и об отношении преподавания к учению Введенского, хотя бы для того, чтобы студенты могли знать, что лица, стоящие на кафедре, не являются противниками этого учения.

В программе университетов (1949, стр. 12), составленной под редакцией X. С. Коштоянца и кафедры Ленинградского университета, где творил Введенский, в главе «Центральная нервная система» в фразе: «Реципрокная иннервация»... фамилия Н. Е. Введенского, открывшего этот важнейший закон о взаимной обусловленности возбуждения и торможения, — поставлена в скобках. Суть в том, что открытие этого закона принадлежит Введенскому, но «ходом вещей» английский физиолог Шеррингтон «вторично и с большим опозданием открыл «реципрокную иннервацию». Этим в печати возмущался сам Введенский. Но, однако, еще часть ученых продолжают умалять приоритет русского физиолога. Недопустимо, чтобы в советском изложении физиологии авторство Введенского признавалось вполголоса.

Еще более удивительно, что в этих же программах после фразы «центральное торможение» слова «открытие Сеченова» также поставлены в скобках. Известно, что именно благодаря открытию закона центрального торможения и работ, проведенных в отечественной физиологии Павловым и Введенским, на основании этого открытия изменились все основные представления о работе животного организма. Допустимо ли ограничиваться только двумя словами: «центральное торможение»? Почему при этом не давать категорического закрепления этого открытия сеченовским именем, подобно тому, как императивно провозглашаются в программах законы Пфлюгера, Белля-Мажанди, Вебера-Фех-нера? Законы эти студентам надо знать, но, как известно, не ими одними, позвольте так выразиться, «управляется» физиология, в особенности физиология XX в.

Что же касается Павлова, то в этой же главе, посвященной центральной нервной системе (!), на протяжении 60 печатных строк ему выделена следующая одна фраза: «Трофическая функция нервной системы в свете представления школы Павлова и ее значение для патофизиологии». Это — весьма характерное и не случайное лимитирование Павлова в физиологии центральной нервной системы. Во-первых, авторство Павлова завуалировано словами «школы Павлова», между тем, как именно лично Павлов положил начало учению о трофической функции нервной системы.

Во-вторых, учению Павлова о трофической функции нервной системы придается ограниченное значение только «для патофизиологии».

В программе 1949 г. появилась отдельная глава «Полушария головного мозга и высшая нервная деятельность». Сюда из главы «Центральная нервная система» программы 1948 г. перенесена часть материала о строении коры и абзац, касающийся учения Павлова об условных рефлексах в расширенном виде. Надо полагать, что составители оправдывают этим изгнание учения Павлова из центральной нервной системы, продолжая тем самым подчеркивать ограниченность распространения учения Павлова: только физиологией коры головного мозга,— а между физиологией коры головного мозга и всей физиологией организма и, в особенности, центральной нервной системы,— создавать если не пропасть, то умозрительные тропинки в утешение тем слушателям, которые, вопреки программам, будут искать эти связи.

Весьма характерной иллюстрацией этого положения служит глава «Органы чувств». Каждому известно, что Павлов произвел подлинную революцию в учении об органах чувств, придав этому важнейшему разделу физиологии строго научный, материалистический фундамент. Уместно вспомнить определение по этому поводу покойного академика А. А. Ухтомского, сказанное им в 1932 г.: «Учение об условных рефлексах впитало в себя и спаяло в неразрывное целое две главы прежней физиологии, излагавшиеся до сих пор вполне отдельно друг от друга: это — учение о функциях большого мозга и учение об органах чувств. Эти главы в недавнем прошлом представляли из себя две методологически совершенно разнородные области... Павлов вернул натуральное единство тому, что оказывалось разъединенным... Глава об органах чувств преобразилась при этом в учение об анализаторах, непосредственно упирающееся в физиологию головного мозга».

Как же излагают в советских вузах эту новую павловскую главу физиологии?

Трудно поверить, что программы университетов только в самом конце главы, на 30-й строке, позволили себе упомянуть о замечательных творениях русской науки в самой трудной области физиологии и психологии следующей лаконичной фразой: «Учение Павлова об анализаторах». И больше нигде ни одного слова о Павлове. Непосредственно перед этим пишется «Закон Вебера-Фехнера», а вслед за фразой об анализаторах: «Взаимодействие органов чувств по работам советских физиологов» сказано вообще, и притом ведь и советские физиологи, работающие по изучению органов чувств, бывают разные. В этом же абзаце главы об органах чувств имеется следующая важная строка: «Закон специфической энергии как выражение физиологического идеализма, критика этого закона». Во-первых, если это закон, то какая же может быть критика, во-вторых, с каких же позиций физиологии можно опровергать (а не только академически критиковать) идеалистические представления И. Мюллера, как только не на основании учения, фактов, законов Сеченова и Павлова? Тогда почему же об этом не писать в программах, а следовательно, открыто, полным голосом не учить студентов с кафедр?

Весьма выразительную позицию в этом вопросе заняли программы медицинских вузов. В главе «Физиология органов чувств» решили вообще не упоминать ни имени Павлова, ни учения об анализаторах. Здесь есть Вебер, Гельмгольц, Геринг. Но Сеченов и Павлов оказались посторонними. Это настолько вопиющий факт, что комментарии оказываются излишними. Если бы не было даты на программах — «1948 г.», то можно было бы их принять за программы конца XIX в.! Необходимо указать, что таким же образом изложена глава «Органы чувств» в программе по физиологии — 1948 г. — Военно-медицинской академии, составленной А. В. Лебединским. На протяжении 76 строк нет ни имени Сеченова, ни имени Павлова и ни одного намека на влияние учения Павлова на современные представления об органах чувств. А это программа той кафедры, которая прославлена трудами Сеченова и Павлова.

Наконец, следует особо обратить внимание на главу «Пищеварение» в программах университетов (1948, 1949 гг.). Казалось, в этой-то главе великие творения И. П. Павлова будут выгодно отличаться от других глав программы, ибо кто же не знает, что И. П. Павлов создал от начала до конца науку о физиологии пищеварения?

Как ни фантастично, однако и в этой главе программа решила не «навязывать» имя Павлова студентам. Только один раз вспоминается великий автор, предоставивший своими открытиями возможность составителям написать большую главу. Дело не в том, сколько раз упоминается, а как упоминается Павлов. Вот эти строки: «Изолированный желудочек по Гейденгайну и по Павлову; преимущества метода Павлова». Оказывается, дело не в том, что операция желудка по Павлову выражает собой принципиально иной подход к изучению функций организма, вытекающий из его учения о роли нервной системы, а, видите ли, всего-навсего методическое преимущество. Тезис этот абсурден, и более того, спустя более чем полстолетия после выхода в свет «Лекций о работе главных пищеварительных желез» И. П. Павлова — чудовищно безграмотен.

Павлов во имя сохранности нервной связи и руководствуясь своим принципом изучения физиологии целого организма, создал такой орган, который, благодаря наличию натурального контакта с центральной нервной системой, оказался способным зеркально отражать в своих секреторных показателях подлинную работу большого желудка. Это был нормально функционирующий желудочек, позволивший Павлову открыть все основные законы желудочного пищеварения. Между операцией желудочка по Гейденгайну и по Павлову разница не в степени экспериментальной удачи, методического преимущества, а в диаметрально противоположной теории, качественно иной методологии. Это важнейший пункт и сердцевина павловского учения. Путать такие вещи или замазывать отличие между Павловым и Гейденгайном — значит допускать грубое извращение в науке.

Я привел только малую часть примеров, подтверждающих тот бесспорный вывод, что учебные программы в нынешнем их состоянии еще далеки от того, чтобы на них стоял штамп согласия и одобрения Министерства высшего образования.

Однако было бы ошибочным ограничиться этими примерами или, умножив иллюстрацию подобных мест в программах, назвать их суммарно упущениями, недостатками.

Суть порочности программы заключается в том, что она по своему теоретическому содержанию, по принципу изложения основных законов физиологии не базируется на идеях и открытиях отечественной физиологии — высшего синтеза всей современной физиологии.

Читающий курс физиологии и составляющие учебные программы все еще находятся в плену допавловских традиций, не хотят до конца (и со всеми надлежащими выводами) признать революцию, сотворенную русскими исследователями в физиологии, а вместе с ней и в медицине.

Учебные программы — дело производное, а исходное — в оценке места и назначения русских открытий в физиологии. Смею утверждать, что кафедры, как научно-учебные учреждения, в основу всей своей научной деятельности и своих теоретических взглядов не поставили и не исходят из признания того факта, что в итоге развития отечественной физиологии на протяжении более чем 80-летнего бурного своего расцвета, утвердилась новая монистическая теория в физиологии и медицине, оказавшаяся впервые в истории естествознания способной материалистически объяснить и предсказать всеобщую связь явлений, функций в животном организме. Это весьма важный вывод.

И. П. Павлов и его школа, Н. Е. Введенский и его школа, развившие дело, начатое И. М. Сеченовым, своими научными открытиями охватили все без исключения разделы физиологии и, использовав, переработав достижения своих предшественников и современников, создали от начала до конца новую физиологическую науку.

Вот этого и нет в программах, а отсюда и все воспитание наших биологов и медиков должно вызвать действительную тревогу.

В изложении главы «Пищеварение» (в программах университетов) нельзя уловить, что Павлов создал новую науку о пищеварении благодаря тому, что изучал механизм нервной регуляции. В этой же главе нет павловских формул о взаимоотношении организма со средой, выявленных И. П. Павловым при изучении процессов пищеварения. Эта глава по своему содержанию, казалось бы, целиком должна была базироваться на классических работах Павлова, однако составители, в угоду «мировому общепринятому» стандарту решили излагать ее так, как она конструктивно представлена в иностранных учебниках. Из таких же соображений в этой главе не излагаются исследования продолжателей дела Павлова по физиологии пищеварения за советский период.

Разрозненность существует между всеми главами, и этот органический дефект учебных программ излишне иллюстрировать примерами. В дополнение ко всему сказанному об учебных программах следует обратить внимание на следующее важное обстоятельство.

Студенты-физиологи университетов или студенты медвузов, специализирующиеся на кафедрах физиологии, в какой-то мере еще могут обезопасить себя от этой программы, ибо они имеют возможность слушать дополнительные физиологические дисциплины — обязательные или факультативные,— где расширяется фактический материал и излагаются в той пли иной степени труды отечественных физиологических школ. Что же происходит с огромной массой студентов зоологов, ботаников, а тем более с тысячами будущих врачей, учителей? Сколько времени уделяется для них в учебной программе, чтобы изложить огромный материал, добытый отечественной физиологией? Видят ли они классические опыты Сеченова, Павлова, Введенского? Можно безошибочно сказать или совсем нет или в таком объеме, что эти иллюстрации вряд ли могут создать сильное впечатление.

Нельзя забывать, что физиология читается на втором курсе и впоследствии студенты-биологи, врачи, педагоги о Павлове ничего не слышат. Еще хуже обстоит дело с практическими занятиями по физиологии. Например, не везде и не всегда студенту показывают, демонстрируют животных с выработанными условными рефлексами, или животных с опытом мнимого кормления, животных с маленьким павловским желудочком и т. п.

Традиции чтения курса физиологии, введенного в учебную жизнь И. П. Павловым, с богато поставленной демонстрацией опытов, ныне не проводятся в жизнь. Между тем эта павловская система преподавания — преподавание фактами, демонстрация фактов с определенной точки зрения — единственно правильный прием в усвоении предмета. Кроме того, в учебном плане вузов до сих пор отсутствует общефакультетская, обязательная дисциплина: «Физиология высшей нервной деятельности». Эту дисциплину необходимо ввести на последнем курсе и для усвоения истинных знаний и для того, чтобы (биолог-врач, учитель, выходя из вуза, получил еще один материалистический запал в своей практической деятельности.

В полном соответствии с содержанием и установкой учебных программ находится список рекомендуемой литературы, учебников и учебных пособий. В учебных программах не рекомендуются совершенно Сеченов, Павлов и Введенский. В продолжение пяти лет пребывания в советском вузе будущему физиологу, врачу не только весьма скромно излагают учение И. П. Павлова, но даже и не советуют прочитать гениальные труды его. Нельзя не видеть в этом факте неприкрытый, грубый зажим пропаганды идей, трудов классиков русской физиологии.

Как же можно не рекомендовать знаменитые и прославившие на весь мир русскую физиологию книги Павлова «Лекции о работе главных пищеварительных желез», одну из двух по условным рефлексам — «Двадцатилетний опыт» или «Лекции о работе больших полушарий головного мозга», классическое исследование Введенского «Возбуждение, торможение и наркоз». Без указанных книг нет современной физиологии, к тому же эти книги читаются с литературной стороны как художественные произведения.

Что же предлагается студентам в качестве заменителя Павлова? На первом плане рекомендуется как лучший учебник — учебное пособие А. Г. Гинецинского и А. В. Лебединского «Основы физиологии человека и животных», изданное в 1948 г. Это весьма объемистый учебник. Авторы приложили все усилия, чтобы не только не отойти от подражания иностранным учебникам в изложении физиологической науки, но и выразить безграничное и ничем не стесняемое низкопоклонство перед иностранными источниками. Учебник настолько насыщен немецкими, английскими, французскими, итальянскими, американскими именами, что можно принять эту книгу за добросовестный перевод с иностранного. Во введении для отвода внимания критики сделана попытка «коротенько» и бегло сказать о классиках отечественной физиологии то, чего нет в учебнике, и, как в популярном справочнике, перечислить ряд имен советских физиологов. Авторы в своем предисловии пишут, что они будут подражать учебнику (1840 г.) швейцарского физиолога Валентина и в то же время не могут «бесстрастно перечислять отдельно факты и отдельные теории» и «они будут перечислять только самых крупных деятелей науки».

С поразительной бесстрастностью в учебнике изгнана эпоха великого расцвета русской физиологии и ее творцов, зато с подлинной страстью в каждом самом маленьком параграфе с щедрыми и звучными эпитетами насажены иностранцы. Нельзя иначе, как фальшью, назвать в предисловии слова авторов о том, что учебник «пишется на языке трудов Сеченова, Павлова и других корифеев русской науки»... О «языке» и говорить не приходится, но труды Сеченова и Павлова представлены мизерно, отдельными кусочками даже в такой главе, как «Физиология центральной нервной системы».

У русской физиологии авторы «отобрали» самые главные и самые принципиальные открытия. В одной из глав дан очерк «Развитие учения о функциях центральной нервной системы», где русские физиологи в постановке идей «нервизма» всего-навсего оказались даровитыми учениками «мировой науки» и, в частности... Кювье. «...высказанные Кювье еще в конце 30-х годов XIX столетия смелые догадки о том, что связи с организмом осуществляются только через нервы, легли в основу эпохи нервизма в физиологии конца XIX в. и начала нашего столетия» (стр. 509). Видимо, авторы учебника не могут еще представить русскую научную мысль без того, чтобы она была кем-либо не подсказана. Один раз в § 7 (стр. 519) упоминается Сеченов как автор работы с раздражением зрительных чертогов. Павлову в этой главе авторы отвели место по «общепринятому» трафарету в конце, где речь идет о коре больших полушарий. Что же касается «органов чувств», то авторы нашли, что «язык трудов Павлова» никакого отношения к этой области физиологии не имеет, и поэтому ни одним словом не упоминается учение Павлова.

Даже в предметном указателе авторы сочли излишним давать слово «анализатор», ибо этот термин и все учение об анализаторе, по Гинецинскому и Лебединскому, оказались излишними в современной физиологии. Почти нет цитат и высказываний Павлова во всем учебнике. Зато обильно они даны в виде изречений, определений, рассуждений из работ мало известных иностранцев.

Соблюдая принцип «беспристрастности» в изложении физиологии пищеварения, авторы ссылаются на Павлова максимально скромно, и, чтобы не умалить при этом значения иностранцев в этой целиком русской области физиологии, щедро пишется: «Впервые они подверглись тщательному изучению крупнейшим физиологом Гейденгайном», «Гей-денгайн отметил», «Гейденгайн пришел к мысли», «Этот новый шаг вперед был сделан Гейденгайном» и т. д.

Как же авторы учебника пишут «на языке... других корифеев русской науки», например, Н. Е. Введенского? В книге в 745 страниц для корифея русской науки, чьими трудами положены законы развития процессов возбуждения и исследована природа торможения, выделено местечко в ²/₃ страницы, текст которого набран петитом. При этом учение Введенского излагается как бы между прочим, в виде вставки в конце главы о коре больших полушарий. Злейшие враги Введенского и ненавистники его учения не могли придумать более издевательской формы, чем это сообща придумали два автора учебника.

Какова же цена фарисейским признаниям А. Г. Гинецинского, выступившего на этой сессии с уверением, что он, дескать, не спит, не ест и только живет идеями Павлова и Введенского? Адвокатская речь «Ивана Непомнящего» никого не могла ввести в заблуждение, кроме его самого и следующей за ним маленькой кучки его горе-поклонников.

Еще несколько слов об учебнике. Авторы учебника в предисловии обещали приводить «имена только самых крупных деятелей науки», поэтому... никакого отображения не получили труды А. А. Ухтомского, К. М. Быкова, И. П. Разенкова, А. Д. Сперанского. О них студентам не надлежит знать, тем более, что сотни «крупных» иностранных имен полностью овладели учебником.

Таков учебник физиологии Гинецинского и Лебединского, рекомендуемый всеми учебными программами наших вузов.

Должен сказать, что такую же оценку следует дать и учебнику под редакцией Бабского. По этим негодным учебникам, как в кривом зеркале отображающим великие достижения отечественной физиологии, должна обучаться советская учащаяся молодежь — будущие биологи, врачи, педагоги.

Мы должны со всей откровенностью заметить, что идеи Павлова и павловская физиология не только не господствуют в вузах, но принижены, а подчас и отсутствуют. В неразрывном идеологическом единстве должны развиваться и преподаваться идеи Мичурина и Павлова. Так же как и за мичуринскую биологию, борьба за павловские идеи, за павловскую физиологию в вузах должна быть обязательной для каждого физиолога, для каждого преподавателя биологических и медицинских кафедр.

В этом залог советского воспитания тысяч биологов и врачей в духе передового, материалистического естествознания. (Аплодисменты).

А. Л. Мясников

Институт терапии АМН СССР, г. Москва

Как терапевт, я хотел бы коснуться вопроса о том, в чем состоит сущность павловского направления в клинической медицине, в частности в терапии. Нужно полностью согласиться в этом отношении с основными положениями, которые были выдвинуты в докладах как академика Быкова, так и проф. Иванова-Смоленского.

Если говорить о методической стороне, то павловское направление в терапии прежде всего означает осуществление экспериментальнофизиологического принципа. Вот что говорил Павлов по поводу значения эксперимента в медицине в Обществе русских врачей в 1899 г.: «Хотя клиника своими тысячелетними трудами тонко уловила образы различных болезней, дала почти полную морфологию патологических состояний... знание механизма болезненного процесса с начала и до конца получается только из рук эксперимента. Одна патологическая анатомия для этого — еще слишком грубый прием, а одна клиника без опыта бессильна вполне проникнуть в сложность явлений... только эксперимент переберет и оценит все истинные причины болезненного состояния, потому что он начинает с причины, которую нарочито заставляет действовать» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 357—358).

Между тем нельзя не сказать здесь, что на пути применения этого принципа в медицине стоят немалые трудности. Тут играет роль и все еще сохраняющийся у некоторых клиницистов эмпиризм, убеждение в преимущественном значении чисто клинического описательного научного метода. Тут и суждение о том, что данные, полученные в опыте на животном, переносить на человека можно лишь с большой осторожностью. Тут, наконец, и неприспособленность многих наших клиник для ведения экспериментальной работы. Назрела нужда коренным образом изменить положение и создать условия, необходимые для экспериментальной работы в клиниках, как они, между прочим, уже созданы до известной степени в научно-исследовательских клинических институтах Академии медицинских наук.

Правда, современная советская клиника пользуется физиологическим экспериментом на людях в смысле применения различных электрокардиографических, электроэнцефалографических, биохимических, гемодинамических и прочих функциональных исследований больных под влиянием различных воздействий и нагрузок. И. П. Павлов в свое время ставил вопрос о клинической физиологии. Действительно, эти наши функциональные исследования, осуществляемые в клинике, дают богатейший материал для выяснения физиологических закономерностей, притом в отношении человека, что особенно важно.

Таким образом, павловское требование о необходимости в клинике физиологического эксперимента, в известной мере, хотя еще и недостаточно осуществляемое, является одинаково важным как для клиники, так и для физиологии.

И. П. Павлов в одной из своих речей сказал о С. П. Боткине, что он был «лучшим олицетворением законного и плодотворного союза медицины и физиологии — тех двух родов человеческой деятельности, которые на наших глазах воздвигают здание науки о человеческом организме и сулят в будущем обеспечить человеку его лучшее счастье — здоровье и жизнь...» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 304). Сам И. П. Павлов в еще большей степени олицетворял этот союз медицины и физиологии.

«Союз медицины и физиологии» — вот та павловская идея, которая требует претворения в жизнь не в отдельных примерах блестящих ученых, а как общий принцип организации, как массовое явление, как реальная основа нашей научной — да и в какой-то мере практической — клинической работы.

Мы, клиницисты, не можем более отъединяться от физиологов, мы должны разрешать наши научные вопросы совместно с ними. Мы все больше и больше понимаем теперь, что законы павловской физиологии распространяются и на патологию, а следовательно, на клинику. Какого-нибудь особого механизма патологического процесса, отличного от механизмов физиологических, нет и не может быть: патологический процесс не есть что-то самодовлеющее, как бы врывающееся извне, а является лишь выражением нарушения процессов физиологических.

Отсюда следует, что клиницист должен быть все время физиологом. С другой стороны, в настоящее время и физиологов перестают удовлетворять одни опыты над лягушками или кроликами, и они, следуя павловским заветам, стремятся к познанию физиологии здорового и больного человека.

Естественно, что без клиницистов в этом деле они обойтись не могут.

Недавно в Ленинграде под руководством К. М. Быкова состоялась конференция по кортико-висцеральным проблемам. В ней обсуждались вопросы патогенеза двух важнейших внутренних болезней — гипертонической и язвенной. В своем заключительном слове К. М. Быков отметил, что на конференции клиницисты выступали как физиологи, а физиологи как клиницисты. Внутренняя связь между клиницистами и физиологами не только в отношении научных интересов, но и в общем павловском подходе была продемонстрирована впервые за все последние годы.

Основной принцип павловского направления в клинике, касающийся уже не методической стороны, а самого содержания, — это нервизм. Надо сказать, что в русской терапии данная идея была выдвинута еще С. П. Боткиным, который обосновал нейрогенную или рефлекторную теорию внутренних болезней. Согласно этой теории болезнетворные агенты, действующие на органы и ткани, создают раздражение соответствующего нервного прибора, заложенного в них и передающего импульсы на нервные центры; а эти последние и определяют развитие тех или иных симптомов болезни, как лихорадка, пот, сосудодвигательные реакции, изменение дыхания, состава крови и т. п., а стало быть и состоящую из этих симптомов клиническую картину болезни и ее течение.

Но только гениальные исследования И. П. Павлова сперва в области кровообращения и пищеварения, потом особенно в области изучения высшей нервной деятельности дали прочную теоретическую и методическую основу нейрогенному направлению нашей медицины.

Нельзя впрочем не признать, что влияние этих исследований сказалось на развитии внутренней медицины — даже несмотря на боткинскую почву — вовсе не столь быстро, да и до сих пор оно далеко не достаточно.

Причина этому прежде всего — переоценка морфологического метода исследования, вирховианские клеточные, узко-локалистические представления о сущности болезни, входившие многие годы в сознание врачей отчасти под давлением контролирующей, а потому будто бы решающей роли патологанагома по отношению к клинике. Я этим, конечно, не отрицаю громадной роли патологической анатомии в отношении контроля над клинической диагностикой и понимания некоторых болезненных процессов. Кроме того, отрицательную роль играл и играет врачебный прагматизм, упрощенный подход в оценке связей между причиной и следствием.

Всем известно, как часто врач удовлетворяется наиболее простым объяснением, положим, действия какого-нибудь лекарства. В качестве примера можно привести хотя бы печеночную терапию злокачественного малокровия. Эффект ее вначале объяснялся так, будто бы с сырой тканью печени мы вводим какие-то антитоксические вещества, которые связывают яды, действующие при этой болезни на кроветворные органы. Оказалось, что дело обстоит совершенно иначе. Выяснилось, что с сырой печенкой мы вводим особый витамин (теперь он выделен как витамин В12), из которого под действием вновь открытого желудочного фермента вырабатывается гемопоэтин, т. е. субстанция, необходимая для правильного созревания красных кровяных телец в костном мозгу. Шаблонные схемы: токсические — антитоксические вещества, привычные и простые для понимания, закрывали собой подлинную физиологическую природу процесса; выяснение же последней привело не только к правильному, хотя и гораздо более сложному, объяснению терапевтического действия, но и попутно к открытию сразу нового витамина и нового фермента, а вместе с тем и к более глубокому пониманию патогенеза данной болезни. Этот пример поучительно вспомнить теперь, когда вопрос о противоинфекционном действии сульфаниламидов и антибиотиков является столь злободневным. Нам, врачам, эрлиховская идея о волшебных пулях, стреляющих в организме лишь по микробам, понравилась в свое время именно своей упрощенной, я бы даже сказал, лубочной наглядностью. Приемлемо ли такое объяснение с физиологической точки зрения, реально ли оно с фактической стороны — эти вопросы мы долгое время даже себе не задавали. Мы рассуждали: раз в пробирке эти средства действуют на микробы, стало быть, и в человеческом организме они действуют также на микробы. Только теперь мы начинаем убеждаться в том, что антиинфекционное действие лечебных средств более сложно. И мы должны изучать это действие, а не убаюкивать себя «волшебными» схемами.

Надо сказать, что различные стороны павловского учения неодинаково преломлялись в терапевтической клинике. Данные школы И. П. Павлова по физиологии пищеварения были восприняты сравнительно быстро; на них были построены вскоре способы исследования функции желудка (Н. И. Лепорский), терапевтические диэты (А. И. Яроцкий); они послужили основой для понимания большинства желудочных нарушений. Но вместе с тем надо заметить, что многие другие стороны клиники болезней системы пищеварения и до сих пор стоят вне связи с павловским учением. Сюда относится, например, вся обширная группа кишечных заболеваний, трактовка которых пока весьма сбивчива, а терапия — неопределенна; серьезных усилий рассмотреть эти болезненные формы и их лечение, в частности диэтетическое, с точки зрения павловских данных пока сделано не было, и этот существенный пробел должен быть в ближайшее время восполнен. То же надо сказать и о заболеваниях печени и желчных путей. Отчасти это я говорю в порядке самокритики, поскольку я в свое время занимался этой областью внутренней патологии. Известны фундаментальные исследования учеников И. П. Павлова по физиологии желчеотделения. Известны также сложные иннервационные влияния, управляющие функцией желчевыделительного аппарата. Клиника отмечает важное значение нервного фактора в происхождении этих заболеваний и выделяет так называемые дискинезии желчных путей как одну из болезненных форм. И несмотря на все эти предпосылки, в этой области внутренней медицины до сих пор царят гуморальные и инфекционные факторы, и, например, желчный пузырь продолжает пользоваться автономией рожать в себе камни и тому подобное.

Данные И. П. Павлова по физиологии кровообращения использованы в клинике также недостаточно. Как известно, И. П. Павлов высказал предположение, что нервы, усиливающие или ослабляющие работу сердца, осуществляют этот эффект посредством изменения просвета коронарных сосудов. Надо сказать, что вопрос об иннервации коронарных артерий после Павлова изучался довольно слабо, а между тем едва ли нужно говорить о важности разрешения этой проблемы именно для терапевтических целей, поскольку заболевания коронарных сосудов являются столь же частыми, как и грозными. А ведь из-за неясности в вопросе о физиологии иннервации венечных артерий сердца, а также недостаточном понимании этих иннервационных влияний на ритм и на силу сердца мы подчас боимся нашим больным назначить те или иные лекарственные препараты, как дигиталис, строфантин, инсулин, карбохолин и т. п. Необходимо пожелать, чтобы физиологи, фармакологи и терапевты продолжили блестяще начатую И. П. Павловым главу о сердечных нервах и влиянии их на коронарное кровообращение.

Что же касается гениальных работ И. П. Павлова по изучению высшей нервной деятельности, то терапевты долгое время имели в виду их общее значение в смысле материалистического объяснения психической жизни: они оценивали громадное биологическое, политическое и философское значение павловского учения, но ошибочно полагали, что к конкретным вопросам внутренней медицины оно прямого отношения не имеет. Да, в области психиатрии и неврологии, думали они, павловские законы высшей нервной деятельности должны играть важную роль для объяснения неврозов и душевных болезней, но казалось, что они не призваны служить для понимания инфекционных, обменных, травматических и других различных заболеваний. Теперь мы понимаем, что это было заблуждение, что вне павловского учения внутренняя медицина вообще немыслима.

Очень большое значение в создании данного перелома в сознании терапевтов имели блестящие работы К. М. Быкова и его учеников, развивших указания И. П. Павлова о связях функции внутренних органов с корой больших полушарий головного мозга. В настоящее время нет ни одного органа, взаимоотношение функции которого и коры мозга не было бы доказано методом условных рефлексов. А ведь если все основные функции внутренних органов в норме совершаются с тем или иным участием коры мозга, следовательно, и при заболеваниях этих органов высшая нервная сфера не может стоять вне этого участия. При этом взаимоотношения тут двусторонние: кора мозга влияет на внутренние органы, а внутренние органы — на кору.

Правда, в последние годы, все больше и больше ассимилируя павловский нервизм, советская клиника нашла новые плодотворные формы понимания некоторых наиболее важных клинических форм и в этой области, несомненно, значительно превзошла достижения зарубежной науки.

В качестве одного из примеров сказанному я приведу учение советской клиники о гипертонической болезни. Как известно, зарубежная медицинская наука как раньше, так и в еще недавние годы сводила существо этой болезни к первичным нарушениям со стороны почек, в том числе иногда врожденного порядка.

В 1948 г. в докладе на IV сессии Академии медицинских наук Г. Ф. Ланг сделал крупный вклад в учение о гипертонии, показав, что в основе ее лежат нарушения со стороны первой и второй сигнальной системы по Павлову.

Особенности психической и эмоциональной деятельности человека, застойные очаги процесса возбуждения высших отделов нервной системы — вот что приводит к извращенным сосудодвигательным реакциям.

Недавно в Институте терапии АМН СССР эта теория нашла свое подтверждение, причем было установлено, во-первых, что расстройства почечного кровообращения при гипертонической болезни возникают уже на ранних стадиях ее, но, несомненно, вторично, хотя связанное с ними включение гуморальных влияний на центральный прессорный аппарат поддерживает и усиливает развитие гипертонической болезни.

Во-вторых, что на основе действия безусловного раздражителя, дающего прессорный эффект,— ренина — может быть выработано условно-рефлекторное повышение кровяного давления. Следовательно, ренин как химический раздражитель действует в смысле повышения кровяного давления через высшие отделы нервной системы.

В-третьих, удалось воспроизвести первичную нервную коммоционную гипертонию и показать при помощи спектрографического метода, что как при гипертонической болезни у человека, так и при первичной нервной экспериментальной гипертонии в крови содержатся особые вещества, концентрация которых соответствует уровню диастолического давления, — стало быть, нервный процесс приводит к соответствующим гуморальным изменениям.

Так создано представление о гипертонической болезни как кортикально-висцеральном нарушении.

В качестве другого примера можно сослаться на учение о происхождении язвенной болезни.

Четверть века тому назад почти никто не сомневался в том, что язва желудка и двенадцатиперстной кишки есть местное повреждение этих пищеварительных органов, вызванное травмой, самоперевариванием или воспалением их слизистой. Затем явились на смену теории рефлекторная, сосудистая, вегетативно-нервная. Но, сойдя с локалистических позиций, внутренняя медицина в то же время не могла полностью понять и принять также и вегетативную теорию. Теория о местном повреждении желудка как причина язвы опиралась все же на реальную клиническую закономерность — на связь развития язвы с пищевым актом, с экзогенным фактором.

Рассуждения же о нервно-вегетативной природе придавали процессу развития ее некую автогенетическую независимость от внешних факторов, в частности от еды и желудочного пищеварения, замыкая патогенез болезни в круг представлений об эндогенных конституциональных особенностях организма («вегетативной стигматизации» и тому подобных метафизических формулировок Бергмана и других зарубежных авторов).

Больше двух лет назад М. В. Черноруцкий впервые высказал новый взгляд на язвенную болезнь, который отражает влияние павловских идей на клинику внутренних болезней; причиной язвенной болезни он выдвинул нарушения в коре головного мозга, вызываемые экзогенными психическими факторами. Правда, при такой трактовке легко отойти в объяснении язвы от самого желудка, в котором образуется язва, а также от условий питания, которые практически играют несомненно известную роль в ее происхождении. Но павловское учение о взаимосвязи желудка и коры мозга дает нам ключ к пониманию проблемы. В этом отношении с большим удовлетворением клиницистами встречена кортикально-висцеральная теория патогенеза язвенной болезни, недавно изложенная Быковым и Курциным.

Я не имею возможности, надобности и времени представлять здесь другие примеры развития павловского нервизма в клинике внутренних болезней. Многое еще предстоит сделать, и притом избегая вольной или невольной вульгаризации и формальных декларативных перестроек.

Требуется еще трудный процесс «думанья», а также собирания новых фактов, тех фактов, которые, по выражению И. П. Павлова,— воздух ученого.

Нельзя скрыть, что влияние центральных регуляций в происхождении многих внутренних болезней пока только можно предполагать, но нельзя считать выясненным.

Даже если взять те две болезни, о которых только что шла речь и нервная природа которых нам представляется уже доказанной, то и тут остается немало неразрешенных вопросов. Так, например, говоря о кортикальных факторах в происхождении гипертонической болезни, мы должны более конкретно выяснить, в чем они заключаются. Аморфные ссылки на нервность нас удовлетворить больше не могут, мы должны глубже проникать в физиологические законы работы головного мозга, улавливая болезнетворные условно-рефлекторные связи, создаваемые жизнью.

Из сказанного во всяком случае явствует, что развитие павловского учения во внутренней клинике требует от нас, терапевтов, все большего и большего знания и умения в области неврологии. Нельзя закрывать глаза на то, что современный терапевт обычно не владеет методикой неврологического обследования больного. Он недостаточно также обращает внимания на психическую сферу больного. Необходимо тут изменить положение.

Между прочим, невропатологи обычно открещиваются от больных с «функциональным расстройством нервной системы» и отсылают их к терапевтам. Характерно ведь, что такая важнейшая и распространенная болезнь, как гипертония, по существу своему «нервная» болезнь, до самого последнего времени совершенно не интересовала невропатологов, и ею занимались терапевты. Однако дальнейшая работа наша будет недостаточно продуктивной, если мы не будем владеть методами исследования нервной системы, а также психики наших больных.

В этой связи хочется вообще отметить, что дробление медицины на отдельные специальности, хотя в определенных отношениях и полезное, подчас мешает целостному пониманию сущности заболевания больного. Нередко даже среди терапевтов практикуется такой подход, при котором одного и того же больного смотрит так называемый кардиолог, а потом гастро-энтеролог, а затем гематолог, за ними иной раз выглядывают какие-то «легочники», «печеночники» и т. п.

Павловский нервизм, определяя отход от вирховской узко-локали-стической медицины, тем самым приводит к представлению о болезни как об общем процессе, охватывающем организм человека. Но, конечно, он не снимает важность изучения частных проявлений болезни, в том числе и в тех или иных отдельных органах. Общее и местное, целое и частное находятся в диалектическом единстве, и этот закон приложим, конечно, и к медицинским представлениям. Ведущая роль нервного фактора не отменяет значения других факторов, в том числе гуморальных, оказывающих влияние как через него, так и на него. Однако медицина долгое время чрезмерно подчеркивала значение именно гуморальных факторов, особенно медицина зарубежная. В наибольшей мере это сказалось на позициях эндокринологов. Эти специалисты всегда готовы свести суть той или иной болезни к снижению или повышению секреции той или иной железы. При этом они готовы за какой-нибудь железой числить столько совершенно отдельных гормонов, сколько может понадобиться для объяснения разнообразных симптомов болезни. По их подсчетам, маленький придаток мозга выпускает несколько десятков самостоятельных гормонов, действующих на любые другие эндокринные и иные органы, стороны обмена, отдельные функции. Причем утверждают, что эндокринная железа отделяет один гормон, стимулирующий любую другую железу или группу желез, и другой гормон, тормозящий их же.

Схоластика подобных «корреляций» говорит о глубоком кризисе этой области медицинской науки. Удивительно, что в наше время, когда термин «нейрогуморальные регуляции» нашел широкое применение у физиологов и клиницистов, эндокринологи ревниво оберегают себя от нервизма. Предстоит задача коренным образом пересмотреть схемы эндокринологов в свете павловского учения.

Другим отделом внутренней медицины, который пока не освободился от явно вирховианских целлюлярных трактовок и совершенно не пересмотрен в свете павловского учения, является гематология.

Но не то, конечно, плохо, что в учении о так называемых болезнях крови многое построено на исследовании кровяных клеток,— это, конечно, вполне понятно,— а то плохо, что гематологи воображали, что кровяные элементы и кроветворные ткани (и в какой-то мере так называемая активная мезенхима) образуют нечто самодовлеющее, своего рода организм в организме, автономно реагирующий, болеющий, нарождающийся и т. п., без связи с нервной системой, хотя на такую связь и указывал в свое время С. П. Боткин.

В заключение позвольте выразить полную уверенность в том, что советская терапия, освободившись от вирховианских, метафизических догм и полностью встав на материалистическую почву павловского учения, в скорейшие сроки достигнет тех успехов, которых ждет от нас наша великая социалистическая Родина. (Аплодисменты).

Б. М. Теплов

Институт психологии Академии педагогических наук РСФСР, г. Москва.

Одной из важнейших задач грандиозной работы И. П. Павлова по изучению высшей нервной деятельности было создание основы для подлинно научной материалистической психологии. Разработка учения о высшей нервной деятельности мыслилась Павловым как необходимый этап для построения фундамента психологии человека. Физиология больших полушарий головного мозга — ключ к открытию «тайны» человеческого сознания.

Поэтому мы, советские психологи, не можем относиться к учению Павлова о высшей нервной деятельности как к делу нам постороннему, как к вопросу, относящемуся хотя и к смежной, но все же чужой научной дисциплине. Такое отношение означало бы радикальное отрицание самого замысла павловского учения.

Психология должна органически освоить учение Павлова о высшей нервной деятельности как свой естественно-научный фундамент.

Советская психология росла и развивалась как материалистическая наука, сознательно руководствующаяся единственно правильной методологией диалектического материализма, строящаяся на основе великого учения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

Советская психология развивалась в борьбе с традициями идеалистической психологии прошлого и с лженаучными измышлениями современных реакционных психологов Западной Европы и Америки.

С момента выхода в свет «Двадцатилетнего опыта» (1923 г.) гениальное учение Павлова оказывало мощное влияние на всех передовых советских психологов. Те достижения, и теоретические и практические, которые имеются у советских психологов, были бы невозможны вне плодотворного влияния павловского учения. Однако не об этих достижениях я собираюсь говорить сегодня. Принимая во внимание задачи сессии, сформулированные С. И. Вавиловым, я должен прежде всего полным голосом заявить о том, что задача органического освоения учения Павлова, задача построения такой системы психологии, естественнонаучную основу которой не декларативно, а по существу составляло бы павловское учение, советскими психологами еще не решена. С этой точки зрения нужно признать неудовлетворительными все существующие у нас учебники и руководства по психологии («Основы общей психологии» С. Л. Рубинштейна, коллективное учебное пособие по психологии для педвузов, учебник для средней школы, мной написанный, и другие пособия).

В отношении книги С. Л. Рубинштейна достаточно сказать, что по точному подсчету общий объем всех кусков текста, в какой-либо мере затрагивающих вопросы, связанные с учением Павлова, составляет 5 страниц на 685 страниц!

Я остановлюсь несколько подробнее на своем учебнике для средней школы, который имеет большое распространение и по которому учатся психологи и массы советской молодежи. В моем учебнике имеется небольшой параграф, посвященный краткому изложению учения Павлова, но помещенный в разделе о развитии психики животных и озаглавленный «Учение И. П. Павлова о высшей нервной деятельности животных». Таким образом, у учащихся, естественно, должно создаться впечатление, что учение Павлова имеет отношение только, или, во всяком случае, главным образом, к животным. Это впечатление не могут рассеять имеющиеся в двух-трех местах книги декларативные заявления о большом значении учения Павлова для психологии. Мало того, это впечатление подкрепляется и в других местах учебника такими, например, оговорками. В главе «О навыках» написано следующее: «Физиологическую основу навыков у животных составляет механизм условных рефлексов, тогда как физиологическая основа навыков человека гораздо сложнее. Механизм образования условных рефлексов играет большую роль в образовании навыков у человека, но еще большее значение имеют мозговые механизмы более высокого уровня». Что это за «мозговые механизмы более высокого уровня»? (Смех в зале).

Это должно остаться для учащихся загадочным. Надо заметить, что в учебнике нет ни слова о таких павловских понятиях, как динамический стереотип, системность в работе коры, вторая сигнальная система. Учащиеся, естественно, поймут, что речь идет о мозговых механизмах, выходящих за пределы учения Павлова, так как Павлов известен им лишь как создатель учения об условных рефлексах.

Лишь в четырех местах учебника имеет место деловое использование учения Павлова.

Это понятие об анализаторах, физиологические основы внимания, физиологические основы ассоциаций и учение о типах высшей нервной деятельности.

Совершенно так же обстоит дело в учебном пособии для педагогических институтов 1948 г.

В особенности надо отметить то обстоятельство, что ни в одной из упомянутых книг нет даже и упоминания об учении Павлова о второй сигнальной системе, нет его даже и в главах, специально посвященных проблеме речи, т. е. нет того, что составляет как раз самое важное для психологии человека.

Можно ли говорить о том, что в этих пособиях психология излагается на основе учения И. П. Павлова, что это — павловская психология?

И, однако, в упомянутых книгах дело обстоит еще лучше, чем в других учебниках. Так, например, в двух учебниках проф. К. Н. Корнилова, вышедших в 1946 г. (для средней школы и для педагогических училищ), Павлов и его учение упоминаются лишь в параграфе о темпераменте. Параграфы о физиологических основах ощущений, внимания, памяти и т. п. излагаются с точки зрения допавловской физиологии. Например, в «Очерках педагогической психологии» проф. Н. Д. Левитова (1948), допущенных в качестве учебного пособия в системе Министерства трудовых резервов, даже имя Павлова ни разу не упомянуто.

Но все-таки самое существенное не то, что одни авторы больше, другие меньше ссылаются на результаты исследований Павлова.

Самое существенное то, что система нашей психологии еще такова, что она органически не опирается на учение Павлова, что можно написать учебник психологии, даже не упомянув ни одного понятия из учения о высшей нервной деятельности и не вызвать ни удивления, ни протестов со стороны психологической общественности.

Конечно, учебники и учебные пособия отражают состояние науки. В учебниках, естественно, нет и не может быть того, чего нет в специальных научных работах по данной дисциплине. А в специальных научных трудах по психологии, вышедших у нас за последние годы, нельзя найти достаточно последовательной и развернутой работы по перестройке психологии на основе учения Павлова.

Приведу два-три примера, относящиеся к тем вопросам, в которых, казалось бы, в первую очередь надо было обратиться к учению Павлова.

В книге А. Н. Леонтьева «Очерк развития психики» (1947), посвященной развитию психики от ее возникновения у низших животных до сознания человека социалистического общества, имя Павлова упоминается лишь два раза, и притом по частным поводам. Хотя по сути некоторые из идей А. Н. Леонтьева ведут свое начало от Павлова, но об этом в данной книге ни слова не говорится, так как раздел, посвященный учению Павлова, имевшийся в докторской диссертации автора (защищена в 1941 г.), не попал в книгу, о которой идет речь, хотя она излагает эту диссертацию.

Большая работа ведется у нас в Союзе по психологии ощущений и физиологии органов чувств. Особенно надо выделить здесь работу проф. С. В. Кравкова и его сотрудников не только потому, что С. В. Кравков является крупнейшим специалистом по физиологической оптике, но и потому, что он за последние годы главное свое внимание сосредоточил на разработке вопросов, касающихся роли центральных факторов в деятельности органов чувств.

В его монографии «Взаимодействие органов чувств» (1948) обобщен огромный материал экспериментальных работ, и в первую очередь работ, проведенных в лаборатории автора. Однако и в этой работе не сделано серьезной попытки последовательно осмыслить полученные результаты в свете учения Павлова (об этом учении речь идет лишь в одном небольшом параграфе, касающемся сенсорных условных рефлексов). Проблема корковых связей отступила на задний план, а на передний план вышли вопросы об «эфаптических связях», о роли вегетативной системы и гуморальных изменений.

Но если об упомянутых работах можно говорить как о недостаточно опирающихся на учение Павлова, то о многих психологических исследованиях, к сожалению, следует сказать, что они вообще никакого отношения к учению Павлова не имеют.

Каковы же причины того, что советские психологи не сумели положить в основу своей науки учение Павлова, что они шли к построению системы материалистической, марксистской психологии, недостаточно опираясь на великие открытия Павлова?

Таких причин несколько. Важнейшие из них, как мне кажется, следующие.

Во-первых, у некоторых психологов — незнание учения Павлова и убеждение в том, что психолог имеет право не знать его или знать лишь совершенно поверхностно, оставаясь все же полноценным психологом. Надо признать, что психологов, придерживающихся такого убеждения, с каждым годом становится все меньше, но они все же имеются, и они-то образуют тот отряд в нашей науке, который наиболее упорно и последовательно проводит линию игнорирования павловского учения.

Необходимо разбить самую возможность такого убеждения, добившись того, чтобы в кругах психологов было до конца осознано, что учение Павлова для психологов свое, а не чужое дело, что в настоящее время человек уже не имеет права считать себя специалистом-психологом, если он не владеет учением Павлова, если он не обладает необходимыми знаниями для того, чтобы творчески участвовать в дальнейшей разработке наследства Павлова.

Во-вторых, ложная боязнь того, что психология потеряет свое «лицо», свой предмет, свою самостоятельность, если действительно осуществится тот «законный брак» физиологии и психологии, к которому призывал Иван Петрович.

Приходится признать, что к очень многим советским психологам еще полностью применимы слова Павлова из его «Ответа физиолога психологам»: «А между тем мне ясно, что многие психологи ревниво, так сказать, оберегают поведение животного и человека от таких чисто физиологических объяснений, постоянно их игнорируя и не пробуя прилагать их сколько-нибудь объективно» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 451).

Психологам, видящим свой «профессиональный долг» в ревнивом оберегании своей науки от физиологии мозга, надо твердо помнить, что они рискуют при этом гораздо большим — они рискуют потерять материалистический характер своей науки.

В-третьих, не до конца преодоленные еще остатки «дуализма» — термин, который так часто употребляет Павлов,— выражающиеся в абсолютизации тезиса о «своеобразности психических процессов». Это выражается в том, что павловскую мысль о «слитии субъективного с объективным» многие психологи склонны понимать, как положение механистическое, и тем самым отрицать павловский призыв к соединению в совместной работе физиологов и психологов.

Павлов никогда не отрицал «своеобразности психических процессов», но он никогда не абсолютизировал этой своеобразности. Психологам нужно вспомнить слова Ленина о том, что гносеологическое противопоставление материи духу не должно быть чрезмерным, преувеличенным, метафизическим.

Цитирую слова Ленина из «Материализма и эмпириокритицизма»: «Пределы абсолютной необходимости и абсолютной истинности этого относительного противопоставления суть именно те пределы, которые определяют направление гносеологических исследований. За этими пределами оперировать с противоположностью материи и духа, физического и психического, как с абсолютной противоположностью, было бы громадной ошибкой» (Соч., т. 14, стр. 233).

В-четвертых, наконец, как это ни странно, боязнь простоты, ясности павловского учения, проистекающая из непреодоленной традиции «психологического способа мышления», как говорил Павлов, способа, создавшегося в идеалистической психологии и заключающегося в отгораживании от фактов действительности сложными и туманными словесными построениями.

В этой боязни отражается влияние некоторых модных зарубежных психологических школ, в первую очередь, гештальтпсихологии. Недаром Павлов обратил оружие своей войны в первую очередь именно на эту школу, на знамени которой было написано: ни в коем случае не итти в объяснении от простого к сложному, считать это «сложное» ни на что не разложимым и ничем не объяснимым. Этим объясняется то, что некоторые советские психологи предпочитали обращаться, например, к туманным и запутанным построениям П. К. Анохина, минуя кристально ясное учение Павлова. А истина всегда кристально ясна. Образцом для всех нас должна служить гениальная работа товарища Сталина «Относительно марксизма в языкознании», которая, как солнце рассеивает туман, рассеяла научные туманы в огромной области знаний.

Не надо, мне кажется, доказывать, что Павлов не отрицал психологии как науки. На среде 30 мая 1934 г. он говорил: «...психология, как изучение отраженйя действительности, как субъективный мир, известным образом заключающийся в общие формулы,— это, конечно, необходимая вещь» («Павловские среды», т. II, стр. 416).

Павлов менее всего хотел уничтожить психологию. Наоборот, существование психологии наряду с создавшейся им физиологией высшей нервной деятельности представлялось ему законным и необходимым.

Выдвинутый Павловым в последние годы лозунг «слития» психологии с физиологией высшей нервной деятельности сам по себе говорит о том, что Павлов не отрицал психологии. Нельзя стремиться к «слитию» с несуществующей или ложной по своему замыслу наукой.

Но идея И. П. Павлова о необходимости «слития» физиологии с психологией требует некоторого объяснения. Человек, конечно, существо общественное, и психика его, будучи отражением в первую очередь тех общественных условий, в которых живет человек, является продуктом общественно-исторического развития. Человек, в отличие от животных, не просто приспособляется к среде, а активно преобразует эту среду и в процессе этого активного воздействия на среду преобразует и самого себя.

Однако материальной основой всей познавательной и творчески преобразующей деятельности человека является работа его мозга. Психика человека по своему содержанию насквозь общественна, но «механизмы» психических процессов — это законы высшей нервной деятельности человеческого мозга.

Для последовательного материалиста нет и не может быть никаких специально психологических «механизмов», отличных от «механизмов» работы мозга.

Поэтому «слитие» в совместной работе, «брак» двух наук должен осуществляться при одном обязательном условии: данные физиологии могут и должны раскрывать психические явления, но физиологические явления нельзя объяснять психологическими понятиями.

Этот тезис являлся непреложным для Павлова, и таковым он должен быть и для всякого последовательного материалиста.

Очень важно подчеркнуть, что психология только тогда может стать подлинно павловской психологией, когда она пересмотрит свои основные понятия так, чтобы они стали понятиями, допускающими, как говорил Павлов, «наложение явлений нашего субъективного мира на физиологические нервные отношения».

Исходным пунктом для пересмотра системы психологических понятий должно быть указание Павлова о том, что в понятии временной связи он дал физиологическое объяснение того, что психологи всегда называли ассоциациями.

Павлов говорил: «Самое важное и неоспоримое давнее приобретение психологии как науки, есть установление факта связи субъективных явлений — ассоциации слов, как самое очевидное явление, а затем и связь мыслей, чувств и импульсов к действию. Поэтому не может не представляться странным обстоятельство, что в новейшее время эта научная заслуга психологии обесценивается или значительно умаляется новым модным течением психологии — гештальтистской психологией» («Павловские среды», т. III, стр. 43).

Совпадение «факта ассоциации, как он установлен психологами», с «физиологическим фактом временной связи» Павлов справедливо назвал «огромным событием в истории человеческой мысли» (там же). Это «огромное событие» должно быть положено в основу перестройки психологии на павловской основе. Иным путем эту перестройку осуществить нельзя. А для этого психологам нужно отказаться от того нигилистического отношения к понятию ассоциации и временной связи, которое в значительной мере является пережитком непреодоленного влияния гештальтпсихологии.

В заключение я должен сказать, что хотя советская психология имеет немало достижений в решении многих вопросов, больше всего в вопросах детской и педагогической психологии, но эти достижения еще не могут нас удовлетворять, ибо психологические работы в подавляющем большинстве своем имеют преимущественно описательный характер и не создана еще система психологии как науки.

Для устранения этих коренных недостатков советские психологи должны: во-первых, органически усвоить великое учение И. П. Павлова, рассматривая его как необходимую основу материалистической системы психологии; и, во-вторых, совместно с физиологами активно включиться в творческую работу по дальнейшему развитию учения о высшей нервной деятельности человека.

В последнее время в советской психологии происходят существенные сдвиги в этом направлении. Важнейшее влияние оказало, в частности, издание «Павловских сред», содержащих громадной ценности материал для психологии.

Нельзя не согласиться с правильностью указания К. М. Быкова о том, что на Академии педагогических наук лежит большая вина за недостаточную разработку учения Павлова о второй сигнальной системе. Я должен как органический работник Академии полностью с этим тезисом согласиться. Но должен в то же время указать, что за последний год в Институте психологии Академии педагогических наук развертывается целый ряд работ, посвященных этому вопросу.

Очень большие сдвиги происходят за последнее время в системе психологического образования, в системе подготовки кадров психологов. Укажу на то, что на психологических отделениях университетов читается большой курс физиологии высшей нервной деятельности, такой, какой не читается ни в одном медицинском институте. С каждым годом увеличивается количество диссертаций, дипломных, курсовых работ, посвященных павловской проблематике.

Не будет преувеличением сказать, что сейчас в советской психологии происходят крупнейшие сдвиги в этом направлении.

Однако все это пока является лишь ростками нового. Ростки эти дадут обильные всходы лишь при условии огромной работы по уходу за ними.    

Советская психология сейчас вступает в новый этап своего развития. Наш долг перед народом, долг советских психологов, преодолеть всяческую косность, власть дурных традиций прошлого, боязнь новых путей, и на основе деликого учения Павлова построить подлинно марксистскую, последовательно материалистическую научную психологию, психологию павловского этапа. (Аплодисменты).

ЧЕТВЕРТОЕ ЗАСЕДАНИЕ

30 июня 1950 г. (утреннее)

Председательствует президент Академии Наук СССР 

академик С. И. Вавилов

ВЫСТУПЛЕНИЯ

П. С. К у п а л о в

Институт экспериментальной медицины АМН СССР, г. Ленинград

Я буду говорить о физиологии высшей нервной деятельности — той новой науке, которая озарила своим светом все современное естествознание и медицинскую науку и которая составляет дерзновенный вклад русского ума в сокровищницу мировой мысли.

Товарищи! Мы гордимся сознанием того, что наша советская страна — ведущий центр этой науки, что под руководством великого И. П. Павлова мы были участниками в создании и построении этой науки.

Вместе с этим мы законно волнуемся, зная, что на нас лежит ответственность за дальнейшее развитие этой науки, за честь и достоинство русского научного ума, за научную славу нашего дорогого Советского отечества.

Я часто говорю, что малейшая остановка в нашем прогрессивном развитии физиологии высшей нервной деятельности может быть использована нашими идейными и классовыми противниками как «доказательство» (в кавычках) как будто бы того, что метод И. П. Павлова исчерпан, что мы не имеем дальше собственных сил двигаться вперед по тому пути, который мы начали под его руководством, что окончательное решение вопросов, которые поставил перед наукой И. П. Павлов, показавший нам путь переработки психиатрии, перестройки по-новому психологии, — что этот путь для нас окончательно закрыт.

Сознание этого (т. е. своего долга неустанно итти вперед и охранять наше достоинство, — а такие высказывания за границей есть, многие цитаты мы слышали на данной сессии, и я их часто приводил в своих прошлых докладах) было основной побудительной силой моей научной деятельности за последнее время, когда я, после того как пробыл сначала научным сотрудником, а затем научным помощником И. П. Павлова, стал, наконец, самостоятельным научным руководителем в области физиологии высшей нервной деятельности в одной из лабораторий, которой раньше заведывал И. П. Павлов.

Я не в состоянии, конечно, здесь говорить о том, что мне удалось сделать. Я только скажу кратко, что мы имеем значительные успехи именно в продвижении вперед физиологии высшей нервной деятельности, во все большем овладевании механизмами корковых нервных процессов, тех процессов, изучение которых необходимо для того, чтобы знать, по каким законам совершается высшая нервная работа. Эти успехи позволили мне, наконец, перейти к изучению наиболее сложных форм условно-рефлекторной нервной деятельности. Об этом упомянул К. М. Быков в своем докладе, и мне только обидно, что печатание наших работ происходит с такой задержкой, что работы, которые были сделаны мной давно и о которых доклады были сделаны давно, оказались опубликованными действительно 3 — 4 года назад.

Я мог бы напомнить Константину Михайловичу, что уже в 1944 г. я сделал сообщение в Институте экспериментальной медицины об этих работах и Константин Михайлович присутствовал на этом докладе, но все можно забыть. А кроме того, устные выступления — это еще не научный документ.

Далее, товарищи, я хочу коснуться того недоразумения, насколько я понимаю это дело, которое произошло благодаря тому, что мы мало встречаемся друг с другом, что после смерти Ивана Петровича, невзирая на то, что мы устраиваем свои постоянные научные совещания и делаем на них краткие или более длинные фактические сообщения, мы никогда, ни разу не постарались согласовать свои взгляды, утвердить, какие достижения мы признаем за каждым из нас, что он внес действительно нового, что является повторением старого и т. д. Вот этой, как я вижу, необходимой работы мы не проводили.

И вот, товарищи, — я говорил это и до нашего совещания и особенно часто говорил в частных беседах, — это, насколько я замечаю, привело в таком сложном предмете, каким является высшая нервная деятельность, к такому положению, что мы зачастую плохо понимаем друг друга, о чем сказал и А. Г. Иванов-Смоленский и о чем говорил как будто бы и Э. А. Асратян.

Позвольте, товарищи, поскольку вышло такое недоразумение, внести в это ясность. Вы знаете, что одним из первых открытий И. П. Павлова в области нервных процессов было установление им процесса внутреннего торможения. Это то торможение, которое складывается, формируется, создается внутри коры больших полушарий.

И. П. Павлов так и говорил,— что к ним (положительным процессам) в самой коре присоединяются тормозные процессы. Поэтому Иван Петрович называл это торможением внутренним, создающимся первично в самой коре больших полушарий под влиянием внешних раздражителей при определенных условиях. Иван Петрович дальше эти тормозные состояния называл тормозными условными рефлексами.

Он и так и этак это называл. Он наблюдал условное внутреннее торможение в чрезвычайно сильной форме, когда животное (собака Воскресенского) приходило в сонное состояние, как только попадало в экспериментальную комнату, в ту обстановку, в которой оно до этого при определенных условиях несколько раз засыпало. И это сонное состояние Иван Петрович, кажется, даже в печати, не могу сейчас точно сказать, тоже называл условным сонным рефлексом, понимая в данном случае под рефлексом закономерное нервное явление, вызываемое определенным внешним воздействием.

Затем мне удалось показать, что если вы и выработали у животного ряд чередующихся положительных и отрицательных условных рефлексов, то после некоторого времени можно взять собаку на опыт, пустить только один первый условный раздражитель и затем видеть, что кора больших полушарий проделывает периодическую смену состояний своей возбудимости: через 7 минут понижение, через 14 минут повышение, через 21 минуту снова понижение. Я проследил эти изменения до 21 минуты.

Эти изменения, которые, как вы видите, вызываются тоже внешним раздражителем и на фоне которых происходит высшая нервная деятельность, — эти состояния легли затем в основу понимания Иваном Петровичем Павловым явления динамического стереотипа.

Э. А. Асратян и проф. Скипин дали затем очень удобные опыты, которыми можно вскрыть это состояние сломавшегося стереотипа и увидеть, создалось оно или нет при образовании системы условных рефлексов.

Таким образом, в данном случае мы имеем дело с чем-то, что складывается, вырабатывается в коре больших полушарий, но это уже не тормозной процесс, а какой-то другой. Я сначала его назвал понижением и повышением возбудимости, а дальше мне удалось показать, что также под влиянием внешних воздействий может меняться работоспособность коры больших полушарий, общее функциональное состояние коры полушарий и т. д.

Когда я нашел много таких процессов, формируемых, создающихся в коре больших полушарий, я позволил себе назвать все это внутренним возбуждением. Термин новый, и я действительно указал на аналогию этих явлений с явлением внутреннего торможения, потому что по структуре общей они похожи. Так как И. П. Павлов явления внутреннего торможения назвал условным рефлексом, то я позволил себе и к этим новым явлениям подойти так же и назвать их укороченными условными рефлексами. Опять новый термин. Но я хочу спросить: кто осудит ученого за то, что он открываемому и находимому им новому явлению дает собственный новый термин?

А. Г. Иванов-Смоленский говорит в своем докладе, что эти рефлексы все-таки не вполне похожи на то, что думал и говорил И. М. Сеченов, и я согласен, что не вполне и не совсем, но все-таки похожи.

Я хочу спросить у такой высокой научной аудитории, перед которой выступаю: неужели наш научный русский, советский ум, неужели мы — преемники Павлова, Сеченова — утратили свое право на то, чтобы создавать новые научные термины и понятия и систематизировать новые, нами собираемые факты? Я думаю, что мы этого права не утратили.

Товарищи! Дальше, следующее явление. Вы все знаете, что И. П. Павлов встретился с так называемым «рефлексом на время». Собственно говоря, ужасный термин, если подойти формально. Время — форма существования материи. И вот, человек говорит, что есть рефлекс на время. Если подойти к этому придирчиво, то это совершенно ужасная формулировка.

Что же понимал И. П. Павлов под этим? Определенные состояния нервных клеток, которые под влиянием ритмически протекающих в организме процессов и следов возбуждения складываются в особое нервное состояние, вызывающее внешнюю реакцию. Вот что понимал он под этим термином.    

Дальше в лаборатории Павлова С. В. Клещов и А. И. Долин установили существование условных рефлексов на отношение раздражителей. Вы берете два раздражителя, меняете их постоянно и вырабатываете условный рефлекс не на раздражители, а на отношения раздражителей. Это тоже что-то очень новое. И в данном случае дело тоже идет о каком-то нервном состоянии, которое формируется в коре больших полушарий.

Будучи в Бостоне на международном съезде, я присутствовал при беседе Келлера, известного гештальтиста, с И. П. Павловым в присутствии довольно большого количества ученых (это была частная беседа). И. П. Павлов на все возражения Келлера в отношении гештальтизма приводил именно эти факты условных рефлексов на отношение. Вы заявляете, говорил он, что мы знаем раздражители только как внешние раздражители, но вот у нас есть и такой факт: условные рефлексы на отношение.

Позвольте еще привести факт из работ И. П. Павлова. Он искал нейтральные пункты в коре больших полушарий. Вы вырабатываете на одном месте кожи положительный условный раздражитель, а на другом — тормозной и посредине ищете нейтральный пункт. Что значит нейтральный пункт? Это пункт, не дающий ни тормозной, ни положительной реакции. Вот как обо мне говорили — рефлексы без всякого конца, ни тормозной реакции, ни положительной.

Позвольте мне сказать, товарищи, что мне в своих работах удалось найти такие факты, и факты эти здесь никто не опровергал: могут иметь место определенные, по типу рефлекса на время, возникающие нервные состояния, которые первично складываются в коре больших полушарий без непосредственного действия внешних раздражителей, т. е. без тех обычных условий, при которых создается возбуждение в коре полушарий, и в ответ на возникновение этих нервных состояний возникают определенные реакции животного.

Найдя эти рефлексы, я и их решил называть укороченными рефлексами. Опять мой термин. Но позвольте, чем я виноват, что кора больших полушарий оказалась таким сложным органом? (Смех в зале). Когда вы имеете дело со спинным мозгом, то возбуждение быстро проходит и сразу же дает вам ту или иную реакцию, а в коре больших полушарий такие сложные процессы происходят, и мы их постепенно раскрываем.

Каждый из нас знает, что мы помним предметы и явления, которые, быть может, видели сорок лет тому назад. Я вас спрошу: что же, спинной мозг это может сделать? Нет, а кора делает. Поймем ли мы когда-нибудь сущность этого явления памяти как физиологи? Конечно, поймем, но это будет что-то совершенно новое, чего раньше мы никогда в нервной системе не видели и не знали. Вот, товарищи, и все мои прегрешения.

Я считаю, что эта страница об укороченных условных рефлексах (я могу и другой термин придумать, я не нашел лучшего, можно взять и другой) является, с моей точки зрения, одной из блестящих страниц нашей физиологии высшей нервной деятельности, в разработке которой я принимал участие. Но самое основное недоразумение вот отчего произошло: в «Бюллетене экспериментальной биологии и медицины» напечатали мой торжественный доклад, который я сделал в Ленинграде на юбилейной сессии. В этом докладе (не указали даже, что он неполный) я, желая показать широкой публике все величие И. П. Павлова, действительно начал говорить о том, что высшая нервная деятельность связана с чувствами, с переживаниями и т. д.

Товарищи, не о понятиях же внутреннего и внешнего торможения и т. д. мне было говорить в театре перед широкой публикой, а мне, как ученому, хотелось из этого сделать и праздник нашей науки! И представьте себе, что я не слышал ни от одного из слушателей этого доклада, что у них осталось такое впечатление, что я чем-нибудь опорочил нашу науку, что я каким-нибудь образом внес что-то несвойственное павловской физиологии высшей нервной деятельности.

Позвольте мне, опираясь на тот единственный документ, который у меня есть, на газету «Правда», сказать вам, как говорил Иван Петрович. Он так и сказал об этом динамическом стереотипе, что «не только установка, но и более или менее продолжительная поддержка динамического стереотипа есть серьезный нервный труд». И дальше: «Нужно думать, что нервные процессы полушарий (нервные процессы — обратите внимание, не внешние ответы на воздействие, а нервные процессы полушарий!—П. К.) при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обыкновенно называется чувствами в их двух основных категориях — положительной и отрицательной и в их огромной градации интенсивностей» (Поли. собр. трудов, т. III, стр. 488).

Вот, опираясь на это высказывание Ивана Петровича, я в популярном докладе и позволил себе говорить о чувствах. Но можно прочесть все мои работы и увидеть, что никогда, кроме как в этом докладе, нигде ни о каких комбинациях чувств я не говорил. Я полемизировал с И. С. Беритовым начиная с 1934 г. во многих своих докладах. Я допускаю, что Анатолий Георгиевич, критикуя меня в своем докладе, не понял того, что я писал. Но вот что меня действительно обижает. Я вам прочту слова из доклада: «Академик Беритов, — говорит Анатолий Георгиевич, — с явным удовлетворением отмечает, что установки Купалова были не без влияния работ его — академика Беритова». Да, И. С. Беритов сказал такую фразу. Только он думал вовсе не о том, что я говорю о чувствах, о внутренних переживаниях и становлюсь на путь зоопсихологии. Он понимал так, что я стал употреблять методику свободного поведения. Если бы этой статьи в «Бюллетене» не было, то не было бы тогда и оснований для недоразумений.

Вот мне и непонятно, почему Анатолий Георгиевич меня, своего давнего сотоварища... (шум и смех в зале), с которым мы несколько лет проработали в одной комнате, так обидел, почему он меня, который единственный и первый, начиная с 1934 г., почти на всех докладах выступал и боролся против Ивана Соломоновича Беритова, меня, который написал полемическую статью против Беритова в «Вестнике Академии медицинских наук», — почему он меня представил как единомышленника И. С. Беритова в понимании высшей нервной деятельности. (Смех в зале, аплодисменты).

Л. А. О р б е ли

Физиологический институт им. И. П. Павлова, АН СССР, г. Ленинград

Товарищи! Я должен начать с благодарности президиумам двух академий за организацию нынешней сессии. Я вполне уверен, что организация этой сессии является показателем того внимания, которое оказывают руководящие круги нашей страны великому учению И. П. Павлова.

Я совершенно уверен, что итогом нынешней сессии явится дальнейшее укрепление и процветание разработки научного наследия Ивана Петровича. С этим чувством я пришел на эту сессию.

К сожалению, те выступления, которые мне пришлось слышать здесь, далеко не соответствуют той задаче, которая поставлена была перед сессией в замечательных вступительных словах президента Академии Наук и вице-президента Академии медицинских наук. Было дано ясное указание вести критику и самокритику, которой недоставало нам в нашей работе, невзирая на лица; дать критическую оценку того, что делалось и что делается, и нарисовать перспективы, которые открываются перед нами в деле разработки научного наследия Ивана Петровича.

К сожалению, в докладах, которые были здесь прочитаны, и в отдельных выступлениях товарищи больше занимались изложением своих заслуг, чем самокритикой. Самокритики я не видел, кроме одного частного примера, на котором я позже остановлюсь.

Критика направлена в адрес нескольких определенных лиц. И вот я, к сожалению, должен сделать упрек самой организации этой сессии. Дело в том, что если намечены определенные лица, которые должны подвергнуться более или менее строгой критике, то в случае свободной научной дискуссии чрезвычайно важно было бы ознакомить этих лиц с тем, в чем их собираются обвинять и критиковать. Даже когда речь идет о преступниках, то им дают прочесть обвинительный акт для того, чтобы они могли защищаться или высказать что-нибудь в свою защиту. В данном случае этого не было сделано, и мы — несколько подсудимых — оказались в трудном положении, потому что нам зачитывали здесь заранее написанные выступления, в которых имелись известные обвинения, приводились известные цитаты, ссылки, безоговорочно докладываются эти ссылки без того, чтобы мы имели возможность проверить — до конца ли читаются те или иные выдержки, в каком контексте они сказаны. Но это мелочь, на которой не стоит останавливаться.

Я начну с самокритики. Дело в том, что когда 14 лет тому назад скончался И. П. Павлов и передо мной была поставлена трудная задача — возглавить несколько учреждений, в которых работал сам Иван Петрович и в которых еще за две недели до его кончины раздавался его голос, шло его руководство, где разрабатывался огромный ряд отдельных тем, направленных к разработке одной большой проблемы, я это все должен был сразу получить, вместе с тем сохраняя те должности, которые я занимал, и руководство теми большими коллективами, которые создались под моим руководством при жизни Ивана Петровича. Все это я должен был разом охватить и овладеть этим.

Я ясно сознавал те трудности, которые передо мной стоят. Я сознавал всю ту ответственность, которую мне приходится взять на себя, сознавал, что с этого момента для меня кончается возможность личного развития моих собственных научных интересов, кончается возможность выдвижения меня самого как научного работника и что я должен приложить все свои силы к тому, чтобы разрабатывать единое большое, грандиозное наследие Ивана Петровича.

В этот трудный момент мне помогло сознание того, что все, что было мною раньше сделано, было непосредственным развитием отдельных идей и отдельных высказываний моего учителя Ивана Петровича. Ничего я в своей жизни не сделал такого, что было бы в какой-либо мере оторвано от идей Ивана Петровича. Я не говорю о тех нескольких работах, которые мне пришлось произвести во время заграничной командировки по заданию тех руководителей, к которым меня направлял тот же Иван Петрович.

И вот, возвратившись из этой заграничной командировки, привезя с собою некоторый новый опыт, добытый в иностранных лабораториях, я достиг того, что все вновь мною приобретенное я повернул на разработку идей Ивана Петровича, т. е. я использовал новые для меня приемы исследования, некоторые новые знания, новый опыт для того, чтобы шире разрабатывать учение Ивана Петровича.

Я должен сказать, что все мои шаги во время этой командировки были согласованы с Иваном Петровичем и даже в известной степени продиктованы им.

В чем заключалась трудность моего положения? Иван Петрович скончался совершенно неожиданно. Я не знаю, дал ли он какие-нибудь указания относительно того, кому руководить оставленными им учреждениями. Я был поставлен перед свершившимся фактом, что я назначен руководителем всех лабораторий, руководимых Иваном Петровичем.

Мне было при этом сказано, что я должен объединить эти лаборатории с теми лабораториями, которыми я руководил раньше, что я должен объединить коллективы, сохранить и свое прежнее направление.

Мне было сказано, что на институты Ивана Петровича затрачены большие научные средства и что моя задача заключается в том, чтобы сделать работу еще более рентабельной. В особенности это касалось Колтушского института,— чтобы эта в то время биологическая станция действительно превратилась в большой научный центр; она ведь была еще в зачаточном состоянии, когда скончался Иван Петрович.

Трудность заключалась в том, что не весь коллектив сотрудников Ивана Петровича охотно принял мое руководство. Если часть сотрудников, с Э. А. Асратяном во главе, написала мне письмо, приветствующее мой приход и выражавшее радость по поводу того, что я должен руководить этим делом, то некоторые другие товарищи встретили меня в штыки.

Вместе с тем мне было дано указание, что я должен обеспечить работу основным сотрудникам Ивана Петровича. Я это сделал. Это пришлось сделать в различных формах.

С одним из основных сотрудников Ивана Петровича мне не удалось наладить отношения, и предстояло сделать выбор или в форме удаления его (что мне предлагали некоторые администраторы), или в форме ухода из этой лаборатории и предоставления ему возможности работать.

Я выбрал второй путь. Я ушел из Института экспериментальной медицины, и со мною вместе ушли старейшие ученики Ивана Петровича — Мария Капитоновна Петрова и Евгений Александрович Ганике. Вот мы и перебрались все в Колтуши и там стали работать. Это маленький исторический экскурс, но важный для дальнейшего.

Как я понимал свои задачи?

Я вынужден был явиться охранителем и руководителем разработки научного наследия Ивана Петровича. Вот тут-то и встал передо мною вопрос: как надо понимать научное наследие И. П. Павлова? В этом отношении мнения расходились.

Одни считали, что научное наследие И. П. Павлова —есть только вопросы высшей нервной деятельности. Я и некоторые другие считали, что да, вопросы высшей нервной деятельности — это самое выдающееся, самое замечательное из того, что сделал Иван Петрович, но все-таки ограничивать понятие научного наследия И. П. Павлова одними только вопросами высшей нервной деятельности было бы неправильно, потому что, если открыть любую страницу трудов Ивана Петровича Павлова, то на каждой странице мы найдем что-нибудь такое, что имеет выдающееся значение и для теоретической науки, и для медицинской практики. И обязанность каждого из нас заключается в том, чтобы выискивать все, что там есть, улавливать, не прозевывать все, что там есть, и всему дать возможность развития.

Вот так я понял свою задачу,— что я должен был в основном разрабатывать вопросы высшей нервной деятельности, но вместе с тем следить за тем, чтобы важнейшие идеи Ивана Петровича, касающиеся различных сторон физиологии, не оставались в тени и не оказались неразработанными и потерянными для будущего.

Вопросы высшей нервной деятельности. Как их понимать? И тут были различные мнения. Одни считали, что учение И. П. Павлова — это есть учение об условных рефлексах слюнной железы собаки; были мнения, что это есть самое главное.

Я понимал дело иначе. Я понимал так, что учение Ивана Петровича Павлова о высшей нервной деятельности — это есть та экспериментальная психология и психопатология, которую провозгласил Иван Петрович еще в 1903 г. и которую он довел до изучения в клинике человеческой невропатологии и психиатрии.

Изучение человека в конечном счете составляло основную задачу Ивана Петровича, а условные рефлексы у собаки были лишь средством для того, чтобы построить ту основную физиологическую базу, на которой должно вырасти научно обоснованное естествознание, научно обоснованная физиология.

Так привык я думать потому, что наблюдал работу Ивана Петровича с самых первых шагов, когда он прикоснулся к изучению условных рефлексов. Это было в 1901 г., за два года до его исторического выступления на Мадридском съезде. Я участвовал в самых первых шагах разработки этого учения.

Передо мною встала задача — понять и оценить все значение учения Ивана Петровича, оценить его с различных точек зрения, потому что учение Ивана Петровича — ведь это не просто какая-нибудь физиологическая проблема, это проблема огромного значения. И вот, в 1938 г., прочитав по предложению дирекции Медицинского института для всего пленарного состава Института ряд лекций, я там же постарался развить вопрос о том, каково значение учения Ивана Петровича для физиологии, для общей биологии, для психологии, для гносеологии и для практической медицины. Это там и сделано, и ни от одного слова, которое там мною написано, я не считаю нужным отказываться. Может быть, там есть отдельные неудачные формулировки. Может быть, есть формулировки, которые дают основание подозревать меня в чем-то неправильном, — я говорю не об этом сейчас, — но в основном, мне кажется, я дал правильную оценку значению учения Ивана Петровича Павлова и на этом понимании и строил всю свою дальнейшую работу.    

Прежде всего, еще при жизни Ивана Петровича, задолго до его кончины, я, развивая идею Ивана Петровича, в отчетливой форме подчеркнул, что работа Ивана Петровича по изучению условных рефлексов, является аналогичной работе химика-синтетика, в отличие от работы химика-аналитика, что Иван Петрович, изучая процесс в нервной системе, взял за основу изучение вырабатывающегося нового рефлекторного акта и вскрыл те закономерности, которым подчинено формирование новых рефлексов и вклинивание этих новых рефлексов в ту врожденную деятельность, которая уже имелась налицо у животного, мало того, вклинивание новых рефлексов в совокупность тех безусловных врожденных и приобретенных условных рефлексов, которые животное накопило уже в своей индивидуальной жизни.

Вот эти непрерывные возникновения новых реакций, их переплетение с существующими уже реакциями, их взаимодействие, их борьба, их взаимное подавление, те противоречия, которые возникают в деле использования сравнительно ограниченного числа рефлекторных аппаратов, которыми располагает животное,— вот это представляет собой картину того диалектического развития нервной системы, которое составляло центр внимания Ивана Петровича.

И на основании этого мною были высказаны соображения, которые вполне гармонируют и вытекают из взглядов Ивана Петровича, что изучение условных рефлексов есть в первую очередь изучение функциональной эволюции нервной системы, так как изучение искусственно вырабатываемых условных рефлексов представляет собой изучение рефлекторных актов в их становлении, в их формировании, в их развитии. Естественно поэтому, что, исходя из этих соображений и руководствуясь некоторыми фактическими данными, которые у меня накопились в моих лабораториях еще при жизни Ивана Петровича, я в Колтушском институте, наряду с изучением условных рефлексов как таковых, поставил изучение становления рефлекторных актов в онтогенезе, т. е. стал разрабатывать эмбриональную и раннюю постнатальную физиологию рефлекторных актов.

Работы, проведенные в этом направлении Волоховым, Образцовой, Стакаличем, подтвердили полностью те мысли, которые были высказаны мною на основе учения И. П. Павлова. И общими силами нам удалось показать, что действительно все те закономерности, которые установил Иван Петрович на основе изучения выработки и формирования условно-рефлекторных актов в индивидуальной жизни животных, — все эти закономерности имеют место в процессе эмбрионального и раннего постнатального формирования врожденных безусловных рефлекторных актов.

Таким образом, заключения об эволюции функций нервной системы, основанные на изучении условных рефлексов, оправдались в изучении процесса онтогенетического становления рефлекторных актов.

Далее я считал, что сравнительная физиология нервной системы, которой Иван Петрович придавал большое значение, должна тоже найти себе место. Если мы говорим об эволюции функций нервной системы, об эволюции рефлекторных деятельностей, то мы не можем ограничиваться одним онтогенетическим методом, нужен метод филогенетический.

В этом отношении начало было заложено самим Иваном Петровичем, было заложено рядом его сотрудников еще при жизни его. Но не было сравнительно-физиологического изучения в буквальном смысле слова, потому что, если отдельные лица в отдельных местах изучали условно-рефлекторную деятельность того или другого вида животных, это еще не составляло в настоящем смысле слова сравнительно-физиологического изучения рефлекторного акта. Нужно было при одном руководстве, в одном коллективе поставить параллельно изучение определенным образом отобранных представителей животного царства, и это нами было сделано.

Мы взяли за основу тех представителей животного царства, которых избрал сам Иван Петрович, и сознательно добавили туда еще некоторых других.

Чем мы руководствовались? Мы руководствовались опять-таки тем основным положением, которое вытекало из учения Ивана Петровича, именно, что в процессе развития животного индивидуально приобретенные условные, временные связи наслаиваются на существующий уже фонд рефлекторных актов и с ним вступают в известные взаимоотношения.

Они строятся на базе врожденных рефлексов, они с ними вступают в конфликт, они их перестраивают, и непрерывно в течение всей индивидуальной жизни животного идет эта нервная перестройка, наивысшей степени достигающая у человека, который имеет возможность на основе известного проделанного эволюционного и исторического пути с большой легкостью вырабатывать новые и новые формы двигательных актов и развивать различного рода трудовые процессы, игру на музыкальных инструментах, изобразительное искусство, театральное искусство и т. д. Все это является результатом выработки изначально простых, грубых локомоторных актов, которые могли быть перестроены и перестраиваются у нас в большей или меньшей степени в зависимости от тренировки и от предшествующего существования, но которые дают возможность создать чрезвычайное разнообразие моторных актов у отдельных представителей человечества.

Приходилось считаться с тем, что степень возможности этих перестроек, этих выработок далеко не одинакова; что имеются представители, у которых временами вся эта врожденная деятельность, обозначенная Иваном Петровичем как сложные рефлекторные врожденные рефлексы и названная им словом «инстинкт»,— что эти инстинктивные формы поведения в известные сезоны занимают доминирующее место, а временами, наоборот, они затухают, как бы угасают. На их место выступает свободное использование нервной системы, моторного аппарата и всех других функций организма с тем, чтобы производить свободно новые и новые перестройки.

Вот мы и выбрали грызунов, которыми занимался Павлов по определенным причинам; выбрали обезьян, которыми занимался Иван Петрович, включили птиц, из беспозвоночных включили насекомых и в результате этого имели возможность сопоставлять различные формы врожденного, приобретенного поведения и изучать их взаимодействие, выливание в конечную новую форму, резко различную у отдельных представителей животного царства, но вырабатывавшуюся на основе одних и тех же принципов, именно тех принципов, которые разработаны были в учении об условных рефлексах. Это вторая линия работы, которую мы развили полностью.

Часть этой работы производилась и в Физиологическом институте им. Павлова.

Затем, мы считались с тем, что наряду с этим общебиологическим значением учение И. П. Павлова имеет огромное значение для психологии, как физиологическая основа психологии. Должна ли была интересовать нас зоопсихология? Конечно, нет, ее Иван Петрович никогда не признавал за науку, и она вообще не может трактоваться серьезно как наука, потому что психология, как бы мы ни вертелись, все-таки охватывает, забирает в свое содержание изучение субъективного мира человека. О субъективном мире человека спорить не приходится, и все мы, и Иван Петрович в первую очередь, конечно, и признавали субъективный мир человека и считали его самой бесспорной реальностью, которая охватывает все содержание нашей жизни.

Представьте себе фантазера,— а я с одним таким фантазером встречался у нас в Москве,— который стал бы отрицать существование субъективного мира человека. Был тут в Москве один (я не помню сейчас даже его фамилии) товарищ из психиатров, который до такой степени увлекся идеей объективного изучения высшей нервной деятельности, или «рефлексологией», как он выражался по примеру Бехтерева, что пришел к мысли, что нужно отрицать субъективный мир. Когда я его спросил: а что же вы жену свою видите или не видите? — он сказал: не вижу. (Смех). Я сказал: нечего спорить с вами. Я думаю, что это такой же чудак, как епископ Беркли, который, наоборот, считал, что кроме его субъективного мира ничего не существует, и которого тоже интересно было бы спросить, считает ли он свою жену (как англиканский епископ, вероятно, он был женат) за собственное воображение или считает за живое существо.

И та и другая крайность, конечно, исключала бы возможность существования для всякого нормального существа. Ни один нормальный человек не стал бы существовать, если бы весь окружающий его мир был фантазией, продуктом его мыслей или его идей, так же, как не стал бы существовать, если бы, кроме объективно существующих и ничего не чувствующих существ, ничего вокруг него не было, если бы он сам ничего не чувствовал.

Я хочу сказать, что встал вопрос о том, как нам надо понимать тот переход от настоящей физиологии нервной системы, созданной Иваном Петровичем, к подведению физиологической базы под психологию. И в этом отношении, сколько бы мне замечаний ни делали здесь Константин Михайлович и Анатолий Георгиевич, я хорошо знаю те основные позиции, которые занимал Иван Петрович, и твердо их держусь.

Иван Петрович считал основной, важнейшей задачей — достижение того уровня знаний, когда на физиологической канве, тщательно и хорошо изученной, будет разложено все многообразие субъективного мира человека. И это он и пытался делать. Для этого он и стал на путь — не вырабатывать условные рефлексы на электрические раздражения на коже человека, а пошел в психиатрическую и нервную клинику и стал наблюдать больных, и в этом деле помощником его действительно был Анатолий Георгиевич. И они работали вместе. Анатолий Георгиевич, кроме того, разрабатывал условно-рефлекторную деятельность, успешно разрабатывал — надо ему отдать должное. Но Иван Петрович сам этим приемом не пользовался. Он изучал, наблюдал этих больных и, оценивая объективное их поведение и их субъективные отчеты, пытался провести параллели и правильно проводил параллели между установленными им закономерностями нервной системы и показателями субъективными.

На исходе своей жизни Иван Петрович поставил задачу создать институт высшей нервной деятельности. Было запроектировано превратить Физиологический институт Академии Наук в Институт высшей нервной деятельности, в котором Иван Петрович наметил следующие отделы: лаборатория условных рефлексов; лаборатория биохимии мозга; лаборатория морфологии мозга и лаборатория психологии.

Как раз, когда начала осуществляться эта задача, когда Иван Петрович уже успел с некоторыми лицами переговорить и пригласить в Физиологический институт, он скончался, и дело перешло ко мне.

Мне было предложено президиумом Академии Наук того времени перенести из Москвы лабораторию общей физиологии животных, которую я организовывал и почти уже организовал здесь в Москве по указанию президиума и по согласованию с Иваном Петровичем, чтобы в системе Академии Наук разрабатывались и другие разделы физиологии. Нужно было осуществить такой синтез. Точно так же и в Колтушском институте было предложено перенести лабораторию эволюционной физиологии, созданную мной в Московском ВИЭМе. Это мы осуществили. Я, за исключением одного пункта, осуществил задание Ивана Петровича и пригласил тех лиц, которые были Иваном Петровичем намечены. Я не стал устраивать лабораторию психологии, потому что в ней сомневался сам Иван Петрович и не было никакой уверенности в том, что любой из психологов того времени, того момента может принести существенную помощь нашей работе.

Вместо этого я организовал лабораторию органов чувств. Этим я осуществил идею самого Ивана Петровича, идею, подчеркнутую и Лениным в его «Философских тетрадях», о том, что одним из путей для построения материалистической, диалектической теории познания является изучение органов чувств человека наряду с изучением онтогенеза психических функций ребенка и филогенеза нервной деятельности животных.

Эти все задачи, вместе взятые, и послужили основой того, что делается у нас сейчас в Физиологическом институте им. Павлова и в Институте эволюционной физиологии высшей нервной деятельности.

Итак, мы включили дополнительно изучение физиологии органов чувств. Но главное в том, что изучение физиологии органов чувств мы проводим не так, как в других лабораториях. Мы рассматриваем все процессы под углом зрения павловских взглядов. Мы сопоставляем течение в анализаторах процессов, субъективно воспринимаемых, с течением объективно наблюдаемых нервных изменений по методу условных рефлексов.

Мало этого, я встал на ту точку зрения, что изучение этих двух сторон обязательно должно итти одновременно на одном и том же объекте под одним и тем же руководством, должно проводиться одними и теми же людьми и по возможности сопровождаться другими объективными методами исследований. Только из совокупности этих данных можно получить истинное, полное знание того, что происходит в центральной нервной системе, и субъективный мир человека окажется при данном изучении слитым с объективными явлениями в нервной системе, т. е. будет осуществлена задача, поставленная Павловым.

Теперь в силу того, что мы говорим о параллельном изучении, об одновременном изучении субъективной и объективной стороны дела, стараются сделать вывод, что я возвращаюсь к позициям психофизического параллелизма.

Мало этого, в докладе, который был здесь прочитан Константином Михайловичем, он берет мою цитату, где я говорю о параллелизме в выводах, сделанных на основе субъективного изучения, и выводов, сделанных на основе объективного изучения Павловым, говорю, что эти выводы совпадают. Параллелизм выводов. Из этого делается заключение, что я говорю о психофизическом параллелизме. Товарищи, нельзя так путать различные вещи.

Точно так же во вчерашнем выступлении Н. И. Гращенкова имеется очень странное утверждение. Когда я говорю о второй сигнальной системе, о возможности для человека, как указывал Иван Петрович, как разъяснил Иван Петрович, пользоваться наряду с конкретными явлениями внешнего мира их обозначением, их. словесными знаками, я говорю, что сами по себе эти словесные знаки тоже конкретные физические явления, — так говорил Иван Петрович. Само собой понятно, что слово, нотный знак, буквенные знаки, которыми слово изображается, ведь это же физические явления. Но эти физические явления, говорю я, не имеют ничего общего с теми конкретными явлениями, которые они обозначают.

Ну, действительно, возьмите ноту «ля», которая звучит определенным образом, и ее словесное обозначение «ля», а по немецкой нотной номенклатуре будет какое-то другое, я сейчас боюсь напутать, но знак «ля», который может быть на нотной системе, на пятистрочной нотной линейке обозначен определенным знаком, что это — физическое явление?

Физическое явление. Имеет оно что-нибудь общее с звучанием «ля»? Конечно, нет.

Тут и выступает на сцену тот условный механизм условной встречной связи, который подчеркнут и изучен Иваном Петровичем. Но если я говорю, что между обозначением физического явления и самим физическим явлением нет ничего общего, а тут связь обозначений, то из этого делается вывод, что я — идеалист.

Мне это очень странно было слышать от Н. И. Гращенкова, который прошел Институт красной профессуры и должен быть философски достаточно грамотным. (Смех, аплодисменты).

К сожалению, мне время не позволяет подробно останавливаться на всем том, что хотелось бы сказать. Перехожу к вопросу о клиническом значении работ Ивана Петровича, значении для медицины вообще в целом. Конечно, оно огромно, и не только значение учения о высшей нервной деятельности, но и учения о пищеварении, о кровообращении, о функциях печени, о трофических функциях нервной системы. Это все огромные проблемы, поднятые Иваном Петровичем и имеющие огромное практическое значение. В этом никто не сомневается. Константин Михайлович в своем докладе привел достаточно материала, свидетельствующего о том, какое значение имеет определенный раздел учения об условных рефлексах, о кортико-висцеральных функциях, о взаимоотношениях между корой и внутренними органами.

Но, товарищи, все-таки немножечко странное впечатление производит то обстоятельство, что такое исключительное значение придается этим кортико-висцеральным взаимоотношениям. Они, конечно, для внутренней терапии имеют огромное значение. Никто этого не оспаривает, и мы должны низко кланяться Константину Михайловичу и его сотрудникам за то, что они детальнейшим образом разработали этот вопрос возможности образования условных рефлексов на интерорецептивные импульсы и возможности образования условных рефлексов на все внутренние органы. Этот раздел действительно очень хорошо и тщательно разработан, но, если взять значение этого раздела в общей системе учения Ивана Петровича, то все-таки оно занимает очень ограниченный участок, и мы не можем этим ограничиваться.

Я позволю себе спросить Константина Михайловича — неужели вся его научная деятельность определяется импульсами из мочевого пузыря и из прямой кишки?

Между тем получается впечатление, что это есть наиболее важное во всей системе учения Ивана Петровича, несмотря на то, что вегетативные условные рефлексы и были первыми условными рефлексами, которые изучал Иван Петрович.

Ведь психическая секреция слюны, психическая секреция желудочного сока, психическая секреция поджелудочной железы — все это вегетативные рефлексы, и трудность заключалась в том, чтобы закономерности, установленные на этих вегетативных рефлексах, перенести на моторную деятельность. В этом отношении большая заслуга принадлежит проф. Протопопову, который изучал моторные условные рефлексы.

Затем чрезвычайно важное значение имеют работы проф. Красногорского (его докторская диссертация), где были выработаны условные: рефлексы с кинестетических проприорецептивных импульсов.

Вот этот раздел очень большой, потому что вся наша связь с внешним миром, как подчеркивал еще Сеченов, в основном осуществляется моторной системой. Если Иван Петрович отошел на время от моторной

системы, то не потому, что не придавал этому большого значения, а потому, что выбрал более простой и более элементарный метод для изучения вегетативной нервной системы. А получается такое впечатление, что доказали значение условно-рефлекторной деятельности и для вегетативной нервной системы, как раз в противовес тому, что действительно имело место. Но я это не для полемики говорю, а потому, что поднят этот вопрос и его нужно обсудить. У нас же дискуссия.

Теперь, в связи с этим возникает вопрос о том, что я якобы вытесняю Ивана Петровича из своих лабораторий, вытесняю своими собственными оригинальными направлениями, своими собственными научными взглядами.

Надо сказать, что учение об адаптационно-трофической функции нервной системы было развито мною при жизни Ивана Петровича и встретило с его стороны полное одобрение; встретило полное одобрение во всех своих частях, начиная с подчеркивания и выявления симпатической иннервации поперечно-полосатых мышц, которая до нас отрицалась, и до распространения этого адаптационно-трофического влияния на все •отделы периферической и центральной системы, вплоть до коры больших полушарий.

Но вот тут получается дальше известное какое-то неправильное понимание того, что происходило и происходит.

Вчера нам пришлось слышать здесь похвалу Эзрасу Асратовичу Асратяну за то, что он первый показал значение симпатической системы для высшей нервной деятельности, удалив шейные узлы, но нигде не было сказано, что ведь эта работа была осуществлена Э. А. Асратяном, в то время начинающим аспирантом или студентом последнего курса, по моему указанию, под моим руководством, в моей лаборатории. (Аплодисменты).

И Иван Петрович подчеркивал значение этой работы.

Исходя из всех первоначальных данных, которые были получены

Э. А. Асратяном, а затем были им развиты самостоятельно в его лаборатории в Ереванском медицинском институте, а затем и нами разрабатываются и сейчас, — мы получили средство известным образом влиять на функциональные способности, на функциональные свойства различных органов и тканей, в том числе и мозговой ткани.

Из этого делаются неправильные выводы: с одной стороны, все, что есть в этом положительного, приписывается отдельным лицам, как будто бы меня и не существовало и я тут не при чем, а все отрицательное сваливается на меня.

Оказывается, что так как я известное число работ посвятил дальнейшей детализации роли симпатической нервной системы в осуществлении рефлекторных актов, в том числе и условных рефлекторных актов, то тем самым я якобы подчинил кору мозга симпатической системе.

Но ведь для нас ясно, что симпатическая нервная система, как и все остальные отделы нервной системы, подчинена головному мозгу, имеется определенный центральный нервный очаг в таламической области, а эта таламическая область в свою очередь подчинена коре головного мозга, и все условно-рефлекторные акты, которые изучал И. П. Павлов, изучал Рише, Цитович, изучал Данилевский,— все эти рефлекторные акты сосудистой системы осуществляются если не целиком, то в значительной степени через симпатическую систему. Само по себе ясно, что если симпатическая система оказывает какое-то влияние на центральную нервную систему, то делает она это рефлекторным путем или условно-рефлекторным путем под влиянием тех или иных внешних условий.

Спрашивается — какое же значение это имеет?

Я позволю себе сделать одну грубую аналогию. Никто не сомневается, что во всяком учреждении, во всякой воинской части, на всяком фронте командующий или главнокомандующий является распорядителем всего, но ни один командующий не поедет в казначейство за деньгами, не поедет в интендантские склады за продовольствием, за получением одежды; у него есть интендант, казначей, бухгалтер, которые обеспечивают ему все эти хозяйственные функции, но он ими распоряжается и командует. От качества же этого вспомогательного аппарата зависит до известной степени его работоспособность: плохой интендант плохо его накормит, — он будет ходить голодным, — или плохо оденет; не принесут заработной платы. Все эти функции выполняет вегетативная нервная система. И что же в этом унизительного, особенно с медицинской точки зрения, когда мы как врачи подходим к делу, и кора головного мозга, будучи командиром над всеми функциями организма, до известной степени зависит от того, как ее хозяйственный аппарат будет обеспечен?

Можно еще и другую аналогию провести, я говорю — аналогию, потому что аналогия — это есть только путь для облегчения понимания.

Возьмите музыкальный инструмент, тот пример, который я неоднократно приводил,— фисгармонию. Ведь клавиатура определяет мелодию, которую мы получаем, а наряду с этой клавиатурой в фисгармонии существуют меха. Тот же человек нажимает своими ногами на меха и подает воздух, который обеспечивает возникновение мелодии. Возьмите рояль. Есть клавиатура, которая определяет возникновение той или другой мелодии, но есть наряду с этим две педали, из которых одна дает возможность усиливать или ослаблять звук, а другая — удлинять или укорачивать. Что же в этом унизительного для пианиста, если он играет на рояле, пользуясь, с одной стороны, клавиатурой, а с другой стороны — педалью?

Кора мозга пользуется двумя приемами. Она через посредство так называемых пусковых нервов пускает в ход работу тех или других органов и в первую очередь мускулатуры. Наряду с этим через вегетативную систему она регулирует систему исполнительных органов и свое собственное благополучие и дает возможность наилучшего выполнения корковой деятельности. Имеет это значение для медицины? Я думаю, что имеет. Если мы получаем факты, свидетельствующие о том, что путем поражения или удаления тех или других отделов симпатической системы мы имеем возможность понижать или повышать функциональные свойства коры головного мозга, то мы получим в руки оружие, при помощи которого врач с течением времени в состоянии будет воздействовать на ослабленную нервную систему, повышая ее функциональные свойства, на слишком возбудимую нервную систему, понижая эти функциональные свойства. Вот в чем дело.

Взаимодействие между корой и подкорковой деятельностью. Это — задача, которую ставил перед собой Иван Петрович. Годами он подчеркивал ее и представлял новые и новые факты. Это одна из основных задач, которая занимала его внимание на протяжении многих лет. Если мы позволим себе найти пути или во всяком случае искать пути, каким образом осуществляется взаимодействие коры и подкорковой деятельности, то мы говорим, что оно может осуществляться двумя порядками: в порядке интрацентрального взаимодействия и в порядке взаимодействия через посредство вегетативной системы.

Ошибка ли — детализация изучения этого явления? Я позволяю себе думать, что это не ошибка, что это не отступление от основной линии наследия Ивана Петровича, а развитие одной из важнейших сторон его учения.

Я постараюсь в 10 минут закончить. Я прошу извинения, что несколько увлекся в сторону; я постараюсь только ответить на те возражения методологического порядка, которые были мне здесь сделаны.

Я должен сказать прежде всего, что в дальнейшем развитии нашего учения, учения Ивана Петровича, мы имеем очень широкие перспективы. Это учение, в особенности учение о второй сигнальной системе, которое нами сейчас проводится, имеет огромное значение не только для медицины, не только для психологии; вторая сигнальная система является основой педагогики, она является основой теории искусства, всех видов искусства, и нам предстоит впереди очень большая, грандиозная задача, — не мне лично, а всем ученикам Ивана Петровича, — найти правильные пути для того, чтобы физиологическую базу, созданную Иваном Петровичем, подвести под теорию изобразительного искусства, театрального искусства, музыкального искусства и научных исследований.

Эта большая задача стоит перед нами, и мне справедливо делается упрек,— я этот упрек полностью принимаю, и сам его себе делаю,— что за изучение второй сигнальной системы мы принялись сравнительно поздно.

Сравнительно недавно мы начали это изучение, хотя Иван Петрович его проводил на протяжении многих лет. В этом отношении А. Г. Иванов-Смоленский раньше других включился в это изучение. Он даже себе приписывает первенство перед Иваном Петровичем, но это вопрос, конечно, спорный.

Во всяком случае из всех учеников Ивана Петровича Анатолий Георгиевич раньше всех других встал на этот путь, и ему надо отдать должное. Это изучение потребует от нас включения целого ряда дополнительных баз.

Теперь относительно методологической стороны. Мне бросают все время упрек в том, что я ссылаюсь на Геринга, что я провожу параллель между взглядами Геринга и взглядами Ивана Петровича. Прежде всего надо сказать, что я совершенно отчетливо пишу в одной из своих статей, что нужно различать философские взгляды Геринга, с которыми я ничего общего не имею, и его физиологические взгляды. Ведь Геринг — не философ, а физиолог, я бы сказал, — талантливейший физиолог, сделавший очень много для развития физиологической науки. В ту пору было процветание физиологического идеализма, в то время физиологи гнули в сторону идеализма, гнули через физиологический идеализм. Это же не значит, что надо отказаться от всех фактических находок и от всех его физиологических взглядов. Никогда и нигде ни Ленин, ни Иосиф Виссарионович Сталин не говорят, что из-за того, что человек в философском отношении стоит на неправильных позициях, надо его полностью сместить. Тогда нельзя было бы о Гегеле говорить,— это чистейший идеалист, но доведший диалектику до высшей степени развития, и диалектический метод Гегеля используется диалектическим материализмом. Почему же нельзя работать и пользоваться физиологическими данными Геринга? Только потому, что он был физиологический идеалист и стоял на позициях психофизического параллелизма?

Но мы-то не стоим на этих позициях. Мы стоим на позициях диалектического материализма, ничего другого не знаем. Но факт тот, что

Герингом был открыт процесс индукции и дано название этому процессу — индукция. Иван Петрович заимствовал этот процесс, и на стр. 200 его «Лекций о больших полушариях» (я беру нарочно то издание, которое редактировал К. М. Быков) Иван Петрович пишет, что воспользовался геринговским понятием индукции и эта индукция объяснила целый ряд фактов, которые были у него перед глазами раньше, но которые не поддавались объяснению.

Что в этом плохого? Оказывается, я виноват, что Иван Петрович заимствовал геринговскую индукцию. В заключительной статье К. М. пишет, что Иван Петрович заимствовал термин «индукция» у Н. Е. Введенского. Никогда ни на одной странице сочинений Введенского никто не найдет термина «индукция». Этого нет. Почему понадобилось это приписать Введенскому, неясно.

Я думаю, потому, что я в свое время проводил аналогию между явлениями периэлектротона и явлениями симультанной индукции. Повидимому, это привело к тому, что Введенский назван автором индукции.

По части самокритики. Я думаю, что вчера было сделано одно самокритическое выступление, это Эрвандом Шамировичем Айрапетьянцем. По-моему, он оказал медвежью услугу Константину Михайловичу, заговорив о третьей сигнальной системе, и якобы самокритически назвал это термином. Тут речь идет не о термине. Термин ничего страшного не представляет, а речь идет о самом понимании сигнальной системы. Лучше было бы не затрагивать этот вопрос. Но раз он затронут, приходится говорить. Это понятие — третья сигнальная система — является противоречащим всем основным учениям Ивана Петровича. А между тем там проведено противопоставление. Таким образом, имеется-де система интерорецептивная, противоположная павловской экстерорецептивной, а над ними вторая сигнальная система. Это ошибка. Я бы о ней не стал говорить, если бы не заговорил вчера Эрванд Шамирович. А когда я столкнулся с этим явлением, я как один из старейших учеников Ивана Петровича счел необходимым обратиться к Л. Н. Федорову (я думаю, он подтвердит) — просить Константина Михайловича воздержаться от внедрения этого принципа, потому что он резко противоречит павловскому учению.

Одна из моих погрешностей, в которой я должен покаяться, заключается в том, что, будучи во главе ряда учреждений имени Ивана Петровича и будучи во главе правления Физиологического общества, я не сумел правильно организовать критический разбор всех наших взглядов и работ.

Мы устраивали, как подчеркивал сегодня П. С. Купалов, целый ряд собраний, съездов, совещаний, посвященных Ивану Петровичу, но все время ограничивались только докладами о полученных данных.

Я должен все-таки подчеркнуть, что на каждом из этих совещаний, излагая свои данные и свои программы исследования, я обращался к аудитории: «Я выношу на ваш суд и критику нашу программу, наши планы, наши достижения»; «Только взаимной критикой и взаимной поддержкой весь коллектив учеников Ивана Петровича может достигнуть хороших результатов»; «Никто из нас не может претендовать на то, чтобы заменить Ивана Петровича. Такие люди, как Иван Петрович, рождаются раз в сто лет, и только общими усилиями всех его учеников может быть достигнуто правильное развитие его научного наследия».

К сожалению, я ограничивался только этими призывами, и в этом моя большая, жестокая ошибка, за которую меня следует карать и бить, потому что нужно было суметь организовать собрания такого порядка, на которых отдельные взгляды, отдельные высказывания, отдельные фактические данные подвергались бы настоящему дискуссионному обсуждению, настоящей критике и самокритике. Вот этого я не сумел сделать, так же как не сумел очертить более точно тот круг исследований, которые беру я и которые оставляю для разработки другим товарищам. Я не сумел выдвинуть на первый план в более четкой форме ту наиболее важную проблему, которая стоит перед нами сейчас, в условиях перехода от социализма к коммунизму, — это именно учение о второй сигнальной системе, которая характеризует человечество, отличает человечество от остального животного мира и лежит в основе социальных взаимоотношений, которая обеспечила возможность возникновения самих социальных взаимоотношений и в свою очередь является могучим средством влияния социальной среды на человеческий организм.

Отсталость в этом отношении, в этом участке работы составляет действительно мою большую, серьезную вину как руководителя учреждений, но я надеюсь, что общими усилиями моих товарищей по работе, по указаниям и под руководством партии и лично товарища Сталина, который на каждом шагу показывает нам правильные пути, указывает наши ошибки, подчеркивает наши грехи, — под его общим руководством нам удастся достигнуть лучших и нужных результатов.

Я должен признать еще одну свою, может быть, самую большую вину, что, получив под руководство научное наследие Павлова, я постеснялся беспокоить руководителей нашей жизни и нашей научной мысли своими обращениями. Я поступил бы более правильно, если бы, получив такое ответственное дело в свои руки, я сразу же пошел к нашим руководителям и получил от них указания относительно того, как правильно строить разработку научного наследия Павлова. Я допустил эту ошибку не потому, что игнорировал учение Павлова и хотел быть самостоятельным, не потому, что игнорировал руководящую роль наших корифеев науки и в первую очередь товарища Сталина, а потому, что стеснялся. Я недооценил значение того дела, которое мне поручено, и не понял, что это дело может их интересовать и может волновать и беспокоить.

Своим спокойным, узким, чисто деловым отношением к делу я лишил себя той помощи и той еще большей поддержки, которая в значительной степени облегчила бы мне дальнейшую работу. Я сделал это потому, что то огромное материальное богатство, которое было дано мне вместе с идейным наследием Ивана Петровича, казалось мне уже и без того настолько большим, что обращаться еще с какими-нибудь просьбами казалось мне неудобным. (Аплодисменты.)

Л. Н. Ф е д о р о в

Институт нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко АМН СССР, г. Москва

Я приготовил сегодня выступление, в котором хотел остановиться на некоторых вопросах, затронутых в докладе проф. Иванова-Смоленского, и подвергнуть критике то совершенно неудовлетворительное положение, какое существует у нас в невропатологии в связи с полным игнорированием достижений учения И. П. Павлова в этой дисциплине. Но, к сожалению, я, повидимому, буду вынужден воздержаться от этого выступления и свой текст передам в президиум.¹ К этому меня вынуждает выступление Л. А. Орбели.

Трудно переоценить всю важность данной сессии для нас — физиологов, советских ученых. С огромным волнением я шел сегодня на это заседание в расчете услышать честное признание собственных ошибок, вскрытие собственных недостатков, истинную самокритику со стороны нашего руководителя физиологического фронта — академика Л. А. Орбели.

К сожалению, я должен признать, что его выступление меня совершенно не удовлетворило. Леон Абгарович осмелился бросить здесь упрек, что, видите ли, с ним обращаются, как с преступником, как с подсудимым.

Что это, как не недостойная демагогия? Я возмущен этой постановкой вопроса.

Перехожу дальше. Леон Абгарович Орбели в своей очень длинной речи начал с того, что он начинает самокритику, и только в конце несколько минут употребил на то, чтобы признать, что он не обеспечил внимания второй сигнальной системе и не обратился к руководящим товарищам. Это вся его самокритика.

Этого ли мы ждали? Мы ждали от него не этого. Мы не получили от него ответа на волнующие нас вопросы.

Леон Абгарович, рассказывая историю того, каким образом он пришел к руководству, не совсем точно все изложил. Я не буду касаться фактической стороны, формальной стороны дела. Леон Абгарович сказал, что он объединил коллектив Павлова и свой, и получается такое впечатление, что Леон Абгарович находит объективные объяснения своим просто несоразмерным и недопустимым по масштабам совместительствам.

Мы всегда считали, что Леон Абгарович большой человек, но Леон Абгарович забыл, что быть большим человеком в нашей стране — это значит нести большую ответственность. Именно эту большую ответственность Леон Абгарович забыл.

Я очень доволен, что на этой сессии проф. Асратян поставил резко вопрос об организационных мероприятиях, которые помогли бы академику Орбели правильно работать. Разве мыслимо серьезно, ответственно работать, если человек занимает много мест?

Академик Орбели отдает ли себе отчет в том, что он нарушает интересы дела, которое ему поручено? Никакие ссылки на то, что его заставляли, убеждали, здесь не помогут! Это неправильно, не принципиально и не соответствует делу. Именно получивши в свои руки павловское наследство, Леон Абгарович должен и обязан был бросить все и целиком сосредоточиться именно на этом. От этого только выиграла бы наука, павловское дело и сам академик Орбели.

Дальше Леон Абгарович говорит о том, как понимают наследство Павлова, и приводит какие-то весьма несерьезные разговоры, что, видите ли, есть какие-то лица, он их не назвал, которые понимают павловское наследие таким образом, что это есть только слюнные рефлексы. Недопустимо так ставить вопрос. Где эти наивные люди, которые так ставят вопрос? Это просто так сказано.

Леон Абгарович написал лекции и говорит, что лекции его непогрешимы, «не откажусь ни от одного слова». Что это такое? Кто дал

Леону Абгаровичу право считать себя непогрешимым? Откуда такая нескромность? Павлов в своих книгах, в своих выступлениях, в своих работах писал о своих ошибках. Леон Абгарович своих ошибок не признает, он заранее авансирует, что он непогрешим. Что это, как не потеря чувства скромности, ответственности перед нашей страной, нашим советским народом, нашей партией и нашей советской наукой?

Л. А. Орбели, говоря о второй сигнальной системе, о том, в какой мере она отражает действительность, дает путаные формулировки в духе «плехановских иероглифов».

Я заканчиваю свое краткое и, к сожалению, может быть очень нервное выступление следующим. Леон Абгарович признал, что он недооценивал павловское наследие. Этим надо было начать и этим кончить. Эта недооценка совершенно очевидна.

Нужно помнить, что павловское дело — это кровное дело всего нашего советского народа, кровное дело нашей партии, кровное дело всей нашей советской прогрессивной науки, дело всего прогрессивного человечества.

Недооценка в этом вопросе — это серьезный дефект, который мы должны во что бы то ни стало исправить и помочь Леону Абгаровичу в конце концов понять свои собственные недостатки. (Аплодисменты.)  

В. Н. Черниговский

Военно-морская медицинская академия, г. Ленинград

Глубокоуважаемые товарищи, я не вижу надобности вдаваться в излишние рассуждения о значении сессии, на которой мы все здесь собрались. Она должна определить итоги развития идей Ивана Петровича во всех разделах медицины и биологии и, что особенно важно, — определить направление «главного удара» на будущее не только в физиологии, но и во всей медицине и сопряженных с нею областях.

Думается, что открытое и принципиальное обсуждение недостатков в работе каждого из нас будет только способствовать установлению наилучших путей, по которым следует развивать идеи Ивана Петровича Павлова.

Дело, ради которого мы сюда собрались, прежде всего наше общее советское научное дело, которому противостоит и противоборствует буржуазная наука. Это непременно надо помнить, ибо наша задача — уйти с этой сессии связанными общим желанием развивать и продолжать дальше дело Ивана Петровича Павлова, каждому по мере его сил и способностей.

И. П. Павлов сумел за свою долгую научную жизнь поднять и поставить перед наукой огромное количество проблем и отдельных вопросов. И, конечно, как это без сомнения ясно всем присутствующим, в павловском идейном наследстве нет второстепенных проблем. Все же по справедливости учение о высшей нервной деятельности — самая величественная вершина его творчества.

Именно в нем, в этом учении, взлелеянная Павловым идея нервизма достигла своего высшего расцвета, оно позволило в законченной форме представить идею целостности живого организма, сформировать положение о единстве внешнего и внутреннего в самом организме. Наконец, оно показало, что кора больших полушарий головного мозга — не только орган условных рефлексов, но и высшая регулирующая инстанция, которая определяет все процессы, протекающие в живом целостном организме. Эта универсальная регулирующая роль коры больших полушарий, относящаяся как к управлению внутренним хозяйством организма, так и к соотношению его с внешней средой, — одна из важнейших принципиальных черт учения И. П. Павлова.

Эта идея и послужила предметом изучения в работах К. М. Быкова и его сотрудников, к которым и я был причастен в течение 15 лет. Нам всем и всегда казалось, что работа в этом направлении и есть прямое развитие идей И. П. Павлова и учение о функциональных взаимоотношениях коры и внутренних органов есть движение по столбовой дороге павловского идейного наследства.

Кажется, что это действительно теперь и подтверждается. Однако не всегда было так. Даже я, один из младших по стажу учеников К. М. Быкова среди старшего поколения, помню время, когда на заседаниях и вне их нужно было доказывать, что наша работа прямо развивает учение о высшей нервной деятельности. Обидно вспоминать это время, хотя оно уже и миновало. И тем более обидно после сегодняшнего выступления Л. А. Орбели.

Однако и до сих пор далеко не всегда роль коры больших полушарий как высшей регулирующей инстанции оценена по достоинству и в норме и в патологии.

Вот на этой недооценке, на ошибочных с нашей точки зрения взглядах я и хочу сейчас остановиться в связи с дискуссией, имевшей место на страницах «Медицинского работника».

Выступавший здесь вчера А. Д. Сперанский во многих отношениях внес ясность. Его выступление несомненно способствовало выяснению тех недоразумений, которые возникли у нашего коллектива в процессе дискуссии. Все же я позволю себе указать на те ошибочные положения, которые были допущены А. Д. Сперанским и его учениками.

Мне кажется, это тем более необходимо сделать, что в ходе дискуссии в Ленинграде я дважды выступал и был обвинен в непонимании сути дела, попал в резолюцию и, видимо, до сих пор еще нахожусь «под надзором» как «потенциальный антинервист». (Шум, смех в зале.)

Я считаю, что главной и существенной ошибкой А. Д. Сперанского было то, что, правильно и своевременно поставив вопрос о ведущем значении нервной системы в патологии, он оторвал нервную систему от коры больших полушарий и главенствующей их роли в организме.

Мне кажется, что это произошло по двум причинам: во-первых, А. Д. Сперанский подменил совершенно точные понятия о нервной системе понятием «нервной сети» и, во-вторых, потому что мимо его внимания прошли многие работы нашего коллектива, посвященные влиянию коры мозга на внутренние органы.

Не могу согласиться с тем, как это вчера говорил А. Д. Сперанский, что патогенный раздражитель, действуя на организм, «бьет» по нервной системе как по единой сети, так как все отделы нервной системы соединены один с другим бесчисленным множеством связей. Конечно, нервная система действует как единое целое, но в этом единстве есть свои особенности, и одной из них являются качественные особенности протекания процессов в коре больших полушарий.

Две проведенные конференции по кортико-висцеральной медицине и экспериментальный материал, собранный нашим коллективом и особенно В. Е. Деловым, прямо указывают нам, что патологический процесс, в который вовлечена кора мезга, приобретает особые черты инертности, застойности, с которыми очень трудно справиться. Я думаю, что любой из клиницистов, присутствующий в этом зале, подтвердит это десятками случаев. Немало примеров подобного рода можно найти и в книге покойного Р. А. Лурия. Наконец, здесь, с этой трибуны, проф. Ивановым-Смоленским было совершенно отчетливо указано на важное значение работ М. К. Петровой, которые демонстрируют эту важнейшую роль коры в развитии патологического процесса.

Вторая причина это то, что мимо внимания А. Д. Сперанского прошел и тот неоспоримый факт, что влияние коры головного мозга на внутренние органы, на обмен веществ в организме, на железы внутренней секреции есть, конечно, влияние на трофику. Как же иначе понимать, как не прямое трофическое влияние коры, когда под влиянием импульсов с нее меняется обмен веществ во время акта мнимого кормления, меняется терморегуляция и т. д. и т. п.

А ведь очень важно подчеркнуть, что такой отрыв от павловского учения о ведущей роли коры тем досаднее, что все лабораторные эксперименты имеют своей целью применение к человеческой патологии. А какая же человеческая патология возможна, если не принимать во внимание кору больших полушарий как особый и важнейший отдел нервной системы?

Второй упрек в адрес А. Д. Сперанского я должен сделать также по поводу мнимого расхождения в терминологии. Речь идет о термине «интерорецепторы». Вчера А. Д. Сперанский сказал, что разница только в том, что К. М. Быков и Б. И. Лаврентьев применяют этот термин, а А. Д. Сперанский и его сотрудники не имеют собственной терминологии, хотя дело и идет об одном и том же. Мы исходим из совершенно точных представлений о рецепторах, значение которых и для нормальных отношений и для патологических было исчерпывающе предусмотрено И. П. Павловым, и в понятие «рецепционный прибор» вкладываем вполне точное содержание, как его понимал И. П. Павлов, а понимал он его так. Вот одно из таких исходных положений И. П. Павлова, на которые мы опираемся.

Он писал в свое время: «Этими окончаниями пронизаны все органы и все ткани их. Эти окончания необходимо представлять как крайне разнообразные, специфические, подобно окончаниям нервов органов чувств, приспособленные каждое к своему своеобразному раздражителю механического, физического или химического характера образования. Степенью их работы в каждый данный момент определяются размер и комбинация деятельности организма» (Поли. собр. трудов, т. I, стр. 324).

Между тем и в выступлениях и в докладах самого А. Д. Сперанского и его учеников мы встречаемся с понятием о нервно-рецепционном приборе нервных аппаратов, внутриорганных нервных связях. Причем очевидно, что это может быть и введение раздражителя прямо в нерв, и царапание этого нерва и т. д. и т. п.

Я не вижу и здесь надобности отрываться от четких представлений, данных нам И. П. Павловым, тем более, что советские морфологи, работы которых прекрасно известны А. Д. Сперанскому и его сотрудникам, дали нам всем в руки совершенно точный материал.

Эта недооценка роли коры больших полушарий, которой грешит исследовательская деятельность А. Д. Сперанского и которую он сам здесь вчера признал, составляет главную ошибку Л. А. Орбели и его школы. У меня нет намерения здесь отрицать особые заслуги Л. А. Орбели в развитии отечественной физиологии, тем более в отношении тех фактов и данных, которые собраны по поводу изучения роли симпатической нервной системы. И тем не менее я должен здесь по совести сказать, что в своем учении об адаптационно-трофическом влиянии симпатической нервной системы Л. А. Орбели и его ученики придали ей самодовлеющее значение.

Вчера А. Г. Гинецинский и сам признал тот факт, что в этом направлении была сделана крупная, кардинальная ошибка. Я, однако, не согласен с ним, что эта ошибка заключается только в том, что не был доделан последний этап работы, не было показано, что все адаптационно-трофическое влияние симпатической нервной системы подчинено коре больших полушарий.

Вся логика, вся последовательность хода изучения адаптационно-трофической функции симпатической нервной системы вела к тому, что она превратилась в самостоятельный, довлеющий над всем регулятор, довлеющий и над корой больших полушарий. И если сам Л. А. Орбели не написал и не сказал этого, то это было сделано одним из его учеников, принимавшим деятельное участие в разработке учения об адаптационно-трофическом влиянии симпатической нервной системы.

В прошлом году мне довелось присутствовать на одном широком заседании в Военно-медицинской академии, на котором присутствовал и председательствовал Л. А. Орбели и на котором выступил с докладом А. В. Лебединский. Не знаю, был ли опубликован его доклад, но им было сказано, что создание учения об адаптационно-трофической роли нервной системы положило начало теории физиологии. И тогда и сейчас я не могу согласиться с этим глубоко ошибочным мнением. Если оно и не отражало тогда мнения самого Леона Абгаровича, то тем не менее оно явилось логическим выводом из всего хода изучения адаптационно-трофической функции симпатической нервной системы. Ее влиянию оказались подвластными все функции, и в конце концов значение ее в организме само собой абсолютизировалось. Это и не могло и не должно было бы быть, если бы не была недооценена главенствующая роль коры больших полушарий как регулятора всех — и вегетативных и анимальных функций.

Мне кажется, эту ошибку нужно открыто признать и исправить.

Во всем этом есть и еще одна сторона дела, упоминание о которой неприятно. Но и оно должно быть сделано. Недооценка роли коры больших полушарий как высшего регулирующего центра сказалась не только в- абсолютизировании роли симпатической нервной системы, но и в другом. Дело идет о том, что регулирующая роль коры больших полушарий в отношении внутренних органов, т. е. как раз то, что должно было подчеркнуть подчиненную роль симпатической нервной системы в организме, была совершенно игнорирована в учебнике Гинецинского и Лебединского. Я думаю, что это прямо отражало коренную ошибку — недооценку регулирующей роли коры больших полушарий в отношении, в данном случае, вегетативных функций. Я не могу не высказать здесь своего глубокого возмущения пренебрежением, которое прозвучало сегодня в выступлении Л. А. Орбели.

Если бы ведущая роль коры больших полушарий была оценена по достоинству исследователями, претендующими на развитие идей Павлова, не было надобности замалчивать эти работы, ибо они-то как раз и доказывают подчиненную роль симпатической системы в отношении коры больших полушарий.

Позвольте, для того чтобы закончить критические замечания, остановиться еще на двух пунктах, относящихся к адаптационно-трофической теории.

Дело в том, что если адаптационное влияние симпатической нервной системы не внушает сомнений как экспериментальный факт, то трофическое влияние ее по сути дела не подкреплено основательно.

Не так давно этот вопрос был с исчерпывающей полнотой исследован и обсужден в докторской диссертации проф. П. А. Некрасова, выполненной у нас на кафедре в Военно-медицинской морской академии. Вряд ли можно упрекнуть П. А. Некрасова в пристрастии к какой-либо стороне, да и исследование его — плод многолетней работы, а не исследование, сделанное по случаю данной дискуссии. Большой экспериментальный материал и глубокое знание литературы привели П. А. Некрасова к заключению об отсутствии достаточных доказательств прямых трофических влияний симпатикуса на мышцу. В работах, выполненных в лабораториях Л. А. Орбели многими его сотрудниками, все же не было дано безупречных доказательств трофического влияния. Между тем трофическое влияние фигурировало в характеристике симпатической нервной системы. Я не могу признать убедительными эти доказательства и думаю, что здесь допущена серьезная ошибка. Если такое влияние все же есть, его нужно было доказать бесспорными экспериментами.

Я же лично думаю, что трофическое влияние не есть свойство только симпатической нервной системы, а присуще нервной системе вообще. И это ее общее свойство уловлено И. П. Павловым. Наконец, И. П. Павлов! перед самой своей смертью сформулировал понятие о второй сигнальной системе, понятие принципиально важное во всех отношениях.

В 1944 г. Л. А. Орбели в своем выступлении в Ленинградском обществе физиологов, посвященном второй сигнальной системе, прямо говорил: «Я хочу остановиться на этом вопросе не потому, что у меня имеется сейчас какой-нибудь новый фактический материал, который я бы мог предложить вашему вниманию: мое выступление надо рассматривать как попытку внести некоторую ясность в это понятие и тем самым помочь дальнейшей разработке этой важной проблемы».

Это было сказано 8 лет спустя после смерти И. П. Павлова. Срок большой и достаточный для того, чтобы от уточнения понятий перейти к делу. Однако нам всем известно, что вопрос о второй сигнальной системе не сдвинулся с места.

Это бесспорно недооценка важного вопроса, крупная ошибка, серьезный промах. И недаром вопрос о второй сигнальной системе на страницах учебника А. Г. Гинецинского и А. В. Лебединского оказался загнанным в раздел... «Голос и речь»!

Вину за этот просмотр должен нести прежде всего Леон Абгарович, хотя разделить ее с ним должны и другие ученики И. П. Павлова — Купалов, Анохин, Асратян и др. Пусть степень вины определяется в меру предоставленных возможностей и отпущенных способностей.

Я должен отметить еще одно обстоятельство. Мы сейчас выступаем здесь с критикой наших товарищей, и надо сказать, что каждый из нас должен помнить, что эти выступления мы делаем в большой аудитории и исход дискуссии предопределит дальнейшее развитие учения И. П. Павлова.

Важно отметить, что некоторые из нас, как, скажем, Н. И. Гращенков, «прозрели» в отношении ошибок Л. А. Орбели только недавно. И хотя сам Николай Иванович работал в области органов чувств, я не помню, чтобы в его работах, в его высказываниях были замечания по адресу Л. А. Орбели. Этот упрек я отношу не только к Н. И. Гращенкову, но и к себе и к другим товарищам, которые не сумели во-время заметить недостатки и промахи и не сделали их предметом широкого обсуждения.

В порядке самокритики должен сказать и о себе. Я должен признать правильными те замечания, которые были сделаны Э. Ш. Айрапетьянцем и Л. А. Орбели в мой адрес как соавтора статьи совместно с К. М. Быковым по поводу третьей сигнальной системы. Думаю, что это не было до конца додумано и это надо было, прежде чем публиковать, подвергнуть серьезной критике в среде нашего коллектива, беспристрастной и серьезной критике.

Я думаю, что общим упреком, относящимся к тем, кто работает непосредственно в разделе высшей нервной деятельности и в тех разделах, которые завещал разработать И. П. Павлов, является то, что мы мало уделяем внимания изучению механизмов... До сих пор остается невыясненным замыкательный механизм в коре и остаются неясными очень многие механизмы, относящиеся к обратному влиянию внутренних органов на состояние коры больших полушарий.

Наконец, я должен указать еще на одно обстоятельство. Наша сессия должна подвести итоги, и она должна дать нам всем в руки материал для того, чтобы мы имели возможность вести ожесточенную борьбу с извращениями буржуазной науки, которые касаются учения И. П. Павлова. Надо сказать, что до сих пор в этом направлении сделано чрезвычайно мало и чрезвычайно слабо. Более того, глубоко реакционная и глубоко ошибочная книга Шеррингтона не подверглась на страницах нашей печати серьезной критике.

Я имел возможность познакомиться с этой книгой не так давно и пришел к определенному выводу, что мнение И. П. Павлова о том, что Шеррингтон добросовестно заблуждается, что он просто невольно выступает как анимист и дуалист, не может быть признано правильным. В его книге имеется ряд страниц, которые ясно показывают, что он великолепно знает учение Павлова, но вся его книга есть воинствующий поход против передовой науки и идей И. П. Павлова. Он не может отделить эти идеи от нашей страны и прямо говорит, что речь идет об официальной советской (читай: большевистской) физиологии. Все это должно быть подвергнуто ожесточенной критике, и то, что мы имеем сейчас, далеко не достаточно.

Я думаю, что та дискуссия, которую мы сейчас здесь ведем, должна привести к решительному повороту в области изучения и разработки идей Ивана Петровича Павлова. Этого настоятельно требуют от нас наука, родина, народ. Эти задачи ставят перед нами партия и правительство. (Аплодисменты.)

Председатель. Товарищи, как всем известно, Советский Комитет защиты мира сегодня начал кампанию по проведению по всему Советскому Союзу сбора подписей под Стокгольмским воззванием. (Аплодисменты.)

По этому вопросу предоставляю слово члену Комитета т. Опарину.

А. И. Опарин

С чувством глубокого удовлетворения и большой радостью советские ученые, как и все прогрессивные ученые мира, встретили заявление Верховного Совета СССР о солидарности с предложением Стокгольмской сессии Постоянного Комитета Всемирного Конгресса сторонников мира.

Своим заявлением избранники советского народа выразили непреклонную волю всей нашей страны бороться за длительный и прочный мир во всем мире.

Наша страна стоит во главе борьбы за мир. Советский Союз — это оплот социализма, демократии и мира. И мы, все советские ученые, объединены в своем стремлении бороться за дело мира, против поджигателей войны.

Мы знаем, насколько пагубна война для дорогого нам научного творчества. Мы видели собственными глазами разрушенные лаборатории, обсерватории. Ряд наших выдающихся товарищей погиб на фронте. Но мы знаем, что война не неизбежна, что мировой пожар может быть предотвращен, если силы демократии и мира, объединившись, заставят отступить поджигателей войны.

Ученые обладают исключительными возможностями для того, чтобы внести свой огромный вклад в дело укрепления международного сотрудничества, в дело мира. В наши дни наука приобрела никогда невиданное ранее значение для всего человечества: она проникает во все области жизни и деятельности людей, и долг каждого честного ученого приложить все свои усилия к тому, чтобы дело его рук, его мозга послужило на благо людям, а не на их гибель.

Советские ученые находятся в первых рядах борцов за мир и дружбу между народами, ибо стремление к миру органически присуще советскому народу, строящему новое, коммунистическое общество и чуждому каких-либо агрессивных планов.

Идеи мира и дружбы между народами пронизывают любой труд советских ученых; в духе непреклонной решимости отстоять мир от всяких происков поджигателей войны, в духе сознательной творческой работы за построение коммунизма в нашей стране воспитываем мы нашу молодежь, нашу будущую смену на фронте науки, на фронте героической борьбы за мир, которую ведет передовая и лучшая часть человечества.

Сегодня, 30 июня, во всей нашей стране развернулась кампания по сбору подписей под Стокгольмским воззванием.

Советский Комитет защиты мира призывает всех граждан нашей великой Родины, независимо от национальности, профессии, всех рабочих, колхозников, ученых, работников искусств, тружеников интеллигентного труда, всех подписать это воззвание Стокгольмской сессии Постоянного Комитета и тем самым выразить свою непреклонную волю к борьбе за мир.

Ученые Советского Союза, несомненно, радостно присоединят свой голос к заявлению Верховного Совета СССР, к предложению Постоянного Комитета Всемирного Конгресса сторонников мира о запрещении атомной бомбы и объявлении военным преступником того правительства, которое первым применит это оружие массового уничтожения.

Здесь, товарищи, собрался большой коллектив. Мы имеем здесь мощное собрание выдающихся представителей советской науки. И мы не сомневаемся, что все наше сегодняшнее собрание, как один человек, с радостью отдаст свои подписи под этим выдающимся документом мира. (Аплодисменты.)

В перерыве в кулуарах будет организован сбор подписей, и я призываю всех товарищей принять участие в этом большом политическом акте. (Аплодисменты.)

Можно не сомневаться, что силы мира победят черные силы войны. Залогом этому является то, что во главе фронта мира стоит великий Советский Союз, светоч мира и демократии, что вождем советского народа и всего прогрессивного человечества является гений нашей эпохи, учитель и вождь трудящихся Иосиф Виссарионович Сталин.

(Все встают. Долгие, несмолкаемые аплодисменты.)

Председатель. Разрешите огласить текст воззвания Постоянного Комитета Всемирного Конгресса сторонников мира.

«Мы требуем безусловного запрещения атомного оружия как оружия устрашения и массового уничтожения людей.

Мы требуем установления строгого международного контроля за исполнением этого решения.

Мы считаем, что правительство, которое первым применит против какой-либо страны атомное оружие, совершит преступление против человечества и должно рассматриваться, как военный преступник.

Мы призываем всех людей доброй воли всего мира подписать это воззвание».

Как сообщил А. И. Опарин, подписи собираются здесь, в фойе, на ряде столов. Сбор подписей будет производиться сейчас во время перерыва, а также на вечернем заседании.    

А. А. Зубков

Белорусский гос. университет, г. Минск

Уважаемые товарищи! Павловский нервизм есть то оружие, посредством которого мы, физиологи, обязаны вести борьбу против метафизического мышления, присущего естествознанию капиталистического общества и еще не вполне изжитого в нашей физиологии и в нашей медицине.

Это, я думаю, понятно каждому из нас. Борьба против метафизического мышления, присущего естествознанию капиталистического общества, есть часть общей борьбы советского народа и всего прогрессивного человечества против сплотившихся сил реакции, за победу коммунизма. И это, я думаю, не вызывает никаких сомнений.

Но какова цена бойцу, который допустил, чтобы его оружие притупилось и покрылось ржавчиной? Что скажет народ о таком бойце? А мы повинны в том, что наше оружие — великое павловское учение — притупилось в наших руках и что кое-где его покрывает ржавчина метафизических извращений.    

Разве не факт, что в нашей физиологической науке, в том числе и среди учеников Павлова, от которых можно ожидать более заботливого отношения к павловскому учению, создались самостийные школы и школки, которые, под видом разработки павловского наследия и с проявлением внешнего пиэтета к своему великому учителю, в действительности не заботились должным образом об этой разработке и пользовались своим ведущим положением в советской физиологии для протаскивания собственных, чуждых павловскому духу концепций?

Разве не факт, что некоторые из этих школ и школок не только не вели достаточной борьбы за дальнейшее развитие павловских идей, но попросту превращали павловское учение в музейный экспонат, топчась на том уровне, до которого успел довести его сам Павлов?

Разве не факт, что они относились терпимо к антипавловской деятельности воинствующего метафизика академика Бериташвили, блокировавшегося с американскими и английскими физиологами-идеалистами — такими, как Лиддл и Шеррингтон, и допускали аналогичные извращения даже в собственной среде?

Наконец, разве не факт, что эта терпимость была вызвана не слепотой (антипавловские выходки академика Бериташвили слишком очевидны, чтобы их не заметить), а стремлением жить по принципу: «не тронь меня, и я тебя не трону»? Все это — факты, и президент Академии Наук С. И. Вавилов имел полное основание сказать в своем вступительном слове, к нашему великому стыду, что положение, создавшееся в нашей физиологии в итоге такой научной тактики, таково, что впору бить тревогу.

Наибольшую ответственность среди учеников Павлова несет его старейший ученик Л. А. Орбели. Я с очень тяжелым сердцем выслушал его выступление.

Изображать себя как обвиняемого, а критику как обвинительный акт, это — недостойное, несоветское отношение к критике. Оправдывать неудовлетворительное руководство перегрузкой многочисленными совместительствами, это — постановка вопроса, уместная не для крупного деятеля, а для обывателя, которых в нашей стране становится все меньше.

Утверждать, что работа была направлена к развитию всего ценного, что есть на каждой странице павловских трудов, особенно в приложении к человеку, и через пять минут признаться, что на разработку павловского учения о второй сигнальной системе не было обращено по существу никакого внимания, это — по меньшей мере отсутствие последовательности.

Заявлять себя подлинным продолжателем Павлова и тут же утверждать, что отношение коры больших полушарий к анимальной и вегетативной нервной системе — такое же, как пианиста к клавишам рояля,— это значит воскрешать представления Дидро под видом павловского нервизма.

Все выступление Леона Абгаровича — убедительное подтверждение, исходящее из его собственных уст, что критика его деятельности справедлива.

Леон Абгарович сказал, что он особое внимание уделил развитию павловских взглядов на эволюцию. На этом вопросе я и хочу остановиться подробнее.

Павлов, а до него Сеченов рассматривали роль нервной системы в эволюции животного мира с позиций творческого дарвинизма. С их точки зрения, нервная система является одновременно и продуктом и орудием приспособления видов к условиям их существования.

В самом деле, кора больших полушарий с условно-рефлекторной деятельностью является, по Павлову, органом непрерывного дальнейшего совершенствования организма. Но индивидуальное совершенствование организма придает направленность филогенезу; а потому кора больших полушарий с ее условно-рефлекторной деятельностью является также органом дальнейшего совершенствования видов. Таков сжатый смысл многочисленных высказываний Павлова по этому вопросу.

Более того, Павлов распространял этот принцип не только на высших животных, но и на низших, еще не обладающих нервной системой.

В отношении последних он применял не термин «условный рефлекс», а термин «условная реакция». Он писал, что индивидуальное приспособление существует на всем протяжении животного мира. Это и есть условный рефлекс, условная реакция, осуществляемая на принципе одновременности.

Следовательно, Павлов открыл то особенное, чем отличается эволюция животных от эволюции растений, а именно, приспособительную перестройку индивидуальных организмов, а вместе с тем и видов, путем образования новых, неприрожденных, условных рефлексов, а на донервном этапе эволюции — новых, неприрожденных условных реакций. Дело идет, разумеется, не только о приспособлении внешнего поведения к условиям жизни, а о приспособительной перестройке организма в целом, ибо исследования академика Быкова доказали вне всяких сомнений, что не только анимальные процессы, но и процессы обмена,— а следовательно, роста и развития,— подчинены условно-рефлекторной регуляции.

Установление Павловым условно-рефлекторной природы эволюционного процесса в животном мире является огромным вкладом в творческий дарвинизм. Оно показывает, что переделка человеком природы не может выполняться в отношении животных такими же средствами, какими она выполняется в отношении растений. Совершенно ясно, что хотя основные принципы направленного изменения наследственности, разработанные Мичуриным и Лысенко, верны для всех форм существования живой материи, однако организм коровы или барана и организм вишни или яблони — не одно и то же. И конкретные меры воздействия нужны в том и в другом случае неодинаковые.

Раз эволюция животных совершается посредством условных рефлексов (а на донервном этапе — посредством условных реакций), то ясно, что ученые, разрабатывающие павловское наследие, не имеют права стоять в стороне от научной работы советского животноводства по линии создания наилучших пород сельскохозяйственных животных. Будь Павлов жив, он потребовал бы этого от своих учеников, ибо он всегда стремился приносить пользу народу, сочетая теорию с практикой.

Что же сделал в этом отношении Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. Павлова, возглавляемый академиком Орбели? Ровно ничего! Двадцать два года назад Павлов, в качестве первого шага на пути развития своих взглядов на эволюцию животного мира, поручил д-ру Студенцову исследовать превращение условных рефлексов в безусловные на ряде поколений мышей. Эти исследования ведутся и теперь, причем они превратились, по существу, в бесконечное совершенствование техники исследования. Но разве на сегодняшний день можно удовлетворяться только этими опытами? Разве можно сводить задачу к демонстрированию наследуемости условных рефлексов? Такое обращение с павловским эволюционизмом — не что иное, как мышиная возня, в прямом и в переносном смысле.

Могут возразить, что академик Орбели развернул обширные сравнительно-физиологические исследования высшей нервной деятельности у самых разнообразных представителей животного мира. Согласен. Но ведь эти исследования имеют по преимуществу описательный характер. Они ни в какой мере не соответствуют глубине павловского исследовательского замысла, если только этот замысел правильно понимать, а не делать из него предлог для кабинетной науки, отгородившейся от интересов народа. Пора понять, что главная задача на сегодняшний день не в изучении эволюции высшей нервной деятельности, а в изучении роли высшей нервной деятельности в эволюции, что далеко не одно и то же. Пора также понять, что это изучение (которое не исключает первое, но включает его в себя как свою неотъемлемую часть) должно вестись в тесной связи с запросами советского животноводства.

С. И. Вавилов сказал, что наш народ и все передовое человечество не простят нам, если мы не используем должным образом богатство павловского наследия. Это верно; и отрыву Института эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности от его гражданской обязанности должен быть немедленно положен конец. Если мы этого не сделаем, советский народ не простит.

От людей, плохо отдающих себе отчет в том, что такое павловский эволюционизм, нельзя ожидать своевременного вскрытия антипавлов-ских установок в области эволюции высшей нервной деятельности. Отсюда понятно, почему академик Орбели и его ученики не вскрыли морганистские установки академика Бериташвили.

Академик Бериташвили выпустил в 1947 г. в издании АН СССР книгу под названием «Об основных формах нервной и психонервной деятельности». С критикой этой книги выступил не академик Орбели, а проф. Купалов и его ученик т. Федоров. Но проф. Купалов и т. Федоров не работают в области эволюции высшей нервной деятельности и сосредоточили свое внимание не на морганистских взглядах академика Бериташвили, а на его столь же антинаучной теории «психонервных элементов».

Суть морганизма академика Бериташвили заключается в его утверждении, что существует такой этап эволюции животного мира, на котором якобы имеется только прирожденная, не поддающаяся индивидуальной перестройке нервная деятельность. Бессмысленность этой выдумки становится ясной, если подумать о том, как должна совершаться эволюция нервной деятельности на этом мифическом этапе эволюции животных. Академик Бериташвили пишет, что она совершается путем естественного отбора; однако ясно, что если индивидуальное приспособление (совершающееся, по Павлову, на всех ступенях развития животного мира посредством условных рефлексов или условных реакций) отсутствует, то отбору могут подвергаться только мутационные, ненаправленные варианты нервной деятельности, оказавшиеся случайно выгодными при данных, новых условиях существования. Характерно, что академику Бериташвили не принесла пользы даже августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 г.; в 1949 г., в полемической статье в «Вестнике Академии медицинских наук» он опять повторяет, что на определенном этапе филогенеза животные обладают только прирожденной нервной деятельностью.

Вывод из сказанного ясен: если мы хотим, чтобы павловское наследие правильно разрабатывалось и чтобы павловский нервизм правильно внедрялся как в физиологию, так и в смежные с ней науки; если мы хотим правильно использовать оружие павловского нервизма в борьбе против пережитков метафизического мышления, в том числе и тех пережитков, которые имеются по вопросу об эволюции нервной деятельности, то мы прежде всего должны добиться, чтобы руководство разработкой павловского наследия велось настоящими марксистами — людьми, ясно понимающими сущность павловского нервизма, умеющими планировать исследовательскую работу в соответствии с этой сущностью и в соответствии с павловским замыслом, умеющими расширять этот замысел по мере работы и умеющими твердо, по-партийному, отстаивать павловский нервизм от всех и всяческих извращений.

Большим недостатком является и то обстоятельство, что борьба против извращений павловского нервизма если и ведется, то недостаточно глубоко. Эта борьба не должна ограничиваться критикой явных извращений учения Павлова. Она должна состоять в глубоком раскрытии и выкорчевывании метафизических корней этих извращений, связывающих извратителей с реакционной идеологией буржуазной науки. Ярким примером является неразрывная связь между антипавловскими установками академика Бериташвили и теми общефизиологическими взглядами, которые он распространяет на протяжении многих лет в своих докладах, статьях, монографиях и учебных руководствах под видом диалектико-материалистической переработки физиологии.

Стремясь освоить философию марксизма-ленинизма, академик Бериташвили не сумел, однако, освободиться от метафизического мышления и подменил эту философию собственной догмой, которую он искусственно навязывает природе, изобретая для фиктивного обоснования этой догмы множество фантастических гипотез, преподносимых под названием «законов» и «теорий» («основной биологический закон», «закон возбуждения», «теория нейропильного торможения», «закон сопряженной иррадиации возбуждения», «теория спонтанной деятельности коры больших полушарий» и т. д.).

В этом месиве механистических и идеалистических измышлений и ложно истолкованных фактов он отрывает живую материю от среды, утверждая самопроизвольность ее обмена; уничтожает целостность клетки путем ее раздробления на автономные «живые частички»; разрывает единство ассимиляции и диссимиляции во времени; разрывает единство возбуждения и торможения в пространстве; отрицает переход возбуждения в торможение и торможения в возбуждение; помещает каждое новое качество развивающейся материи в специальный субстрат, механически надстроенный над старой целостностью; отрывает от организма его целостность, помещая высшую функцию мозга в обособленный субстрат, и в конечном счете договаривается до замаскированного признания самопроизвольности психических явлений.

Причина такого попустительства по отношению к таким уродливым явлениям заключается частью в несерьезном отношении ряда наших физиологов к своему долгу советских ученых, частью в их нежелании принимать участие в критике, дабы самим не подвергнуться критике, частью же в их неумении видеть метафизическое существо критикуемых положений.

Это методологическое несовершенство (я бы сказал, даже незрелость) проявляется не только в недостаточной и неумелой борьбе за ликвидацию метафизических пережитков в советской физиологии и медицине, но и в односторонней, далекой от марксизма-ленинизма постановке собственной научно-исследовательской работы. Наиболее яркими примерами формального овладения методологией диалектического материализма являются направления академика Сперанского и проф. Разенкова, оторвавшихся от павловского исследовательского принципа и создавших собственные, замкнутые, односторонние школы, в значительной мере игнорирующие достижения других советских ученых.

Школа академика Сперанского извратила павловскую исследовательскую методологию, подменив диалектическое единство анализа и синтеза изучаемых явлений принципиальным отказом от анализа.

Ученики академика Сперанского в дискуссии, проходившей на страницах «Медицинского работника», утверждали, что они тоже пользуются методом анализа. Это неверно. Они пользуются аналитическими методиками, а не павловским исследовательским методом анализа и синтеза. Они применяют патоанатомические методики, отчасти химические и даже физиологические, но лишь для того, чтобы показывать наличие тех явлений, которые изучают, а не для того, чтобы раскрывать в деталях природу этих явлений.

Коренная перестройка методологии школы академика Сперанского является срочной задачей, так как научная область, разрабатываемая этой школой,— проблема патологической реорганизации нервной системы в больном организме — есть, вне всяких сомнений, приложение павловского нервизма в медицине, что составляет большую заслугу академика Сперанского и имеет существенное значение для дальнейшего развития медицинской теории и практики.

Что касается школы проф. Разенкова, то она односторонне сосредоточила свое внимание на так называемой реактивности органов и тканей по отношению к их нервной и гуморальной регуляции. Так же, как и школа академика Сперанского, она фактически отказывается от глубокого анализа изучаемых явлений, считая констатацию факта того или иного изменения реактивности при том или ином изменении условий опыта конечной и достаточной фазой своей экспериментальной работы.

В этом отношении разница между названными школами заключается лишь в том, что одна прикрывает все устанавливаемые ею явления шапкой реактивности, а другая прикрывает их шапкой «нервной сети». Однако я отнюдь не хочу поставить знак равенства между революционным по своей сущности, хотя и ошибочным по исследовательскому методу направлением академика Сперанского и ползучим эмпиризмом в работах проф. Разенкова по реактивности.

Направление академика Сперанского есть по своему принципиальному содержанию действительное приложение павловского нервизма в медицине. Но академик Сперанский, судя по его вчерашнему выступлению, не намерен перейти к павловскому исследовательскому методу и признает только отдельные, ограниченные, второстепенные свои ошибки. Поэтому я хотел бы показать на примере, к чему приводит его школу доаналитический, наивно-диалектический метод.

Недавно один из ближайших учеников академика Сперанского проф. Боровский дал в газете «Медицинский работник» следующий несравненный образец образа мышления школы, представителем которой он является. Описав опыты своей сотрудницы т. Плечковой, в которых на седалищный нерв собаки накладывалось металлическое кольцо, он отметил появление при этом воздействии обширных морфологических изменений, охватывающих почти всю нервную систему, и сообщил, что в результате этих изменений у некоторых собак развивается помутнение, а иногда и язва роговицы глаза. Затем он дал следующее, с позволения сказать, объяснение этого явления: «Следовательно, раздражение, нанесенное на один пункт нервной системы, распространилось и вызвало изменение почти во всей нервной системе, в том числе и в нервах, иннервирующих глаза». Всякое же нарушение нормальной деятельности любого нерва, с точки зрения А. Д. Сперанского, «является одновременно нарушением его трофической функции, которое может проявиться в виде так называемой дистрофии. Вот почему мы получили описанные выше трофические расстройства глаз».

Итак, все ясно. Патологический процесс есть патологический процесс; в чем он состоит — неважно. Он распространяется по нервной системе, потому что ему свойственно по ней распространяться. Он вызвал нарушения трофики на периферии, потому что ему свойственно вызывать такие нарушения. И, наконец, самая поразительная часть этого, так называемого, объяснения: он вызвал нарушение трофики именно в глазах, потому что может вызвать нарушение трофики в любом месте. Если читатель не удовлетворен, это его вина: он не дорос до «нового, прогрессивного направления в медицине».

Школа Сперанского обязана, хочет она этого или не хочет, перейти на павловский путь исследования. Пора понять, что на одних лишь общих рассуждениях о целостности организма, о ведущей роли нервной системы, о саморазвитии патологического процесса и т. д. далеко не уедешь. Академиком Сперанским и его учениками открыты замечательные факты. Учение академика Сперанского о болезни как патологической реорганизации нервной системы есть сильнейший удар по метафизической медицине, считающей, что болезнь есть дезорганизация нервной системы. Но без павловского единства анализа и синтеза это учение бесперспективно.

Это касается, в частности, и взглядов школы Сперанского на трофику. Совершенно очевидно, что все разделы нервной системы обладают трофическим влиянием; но имеются разные способы этого влияния. Побочная ветвь чувствительного аксона, иннервирующая сосуды, обеспечивает сосудорасширительное влияние и этим оказывает косвенное трофическое действие, изменяя кровоснабжение ткани; двигательный нерв влияет на функцию и тем самым на обмен, т. е. также имеет косвенное трофическое действие; но симпатическая иннервация (надо отдать должное в этом отношении Леону Абгаровичу) оказывает не косвенное, а прямое трофическое действие, иннервируя непосредственно обмен клеток. В биохимических работах Утевского совершенно точно раскрыто, как при помощи медиатора симпатина симпатическая иннервация мобилизует обмен веществ в клетке. Но академик Сперанский не желает признавать это различие в способах трофических влияний, ибо это означало бы признать необходимость анализа.

Говоря о трофике вообще, он тем самым не использует в борьбе против вирховианства один из самых мощных аргументов. Дело в том, что если организм через свою пусковую иннервацию владеет разрушением живой материи своих клеток, то, с другой стороны, при помощи адаптационно-трофической иннервации он непосредственно владеет и внутриклеточным обменом, прилаживая самообновление живой материи к ее разрушению. Таким образом, организм владеет полностью своими элементами. Это является сильнейшим ударом по вирховиан-ству: если, с одной стороны, клетка обладает собственным обменом, то, с другой стороны, она является полностью подчиненной частью организма.

Как же можно упускать такой убедительный аргумент для борьбы против вирховианства, от которого при правильном использовании этого факта не остается камня на камне? И почему, спрашиваю я, сама школа академика Орбели не уловила антивирховианского смысла этого факта, не сумела понять то, что она сама получила, а вместо этого занялась по существу отрывом симпатической системы от коры?

Я кончаю. Перед советской физиологией и медициной стоит ответственная задача: преодолеть разобщенность обособившихся от единого потока советской науки кастовых группировок путем большевистской критики и самокритики и добиться объединения физиологов и клиницистов на прочной базе марксизма-ленинизма.

Советская физиология и медицина, преодолев последние остатки буржуазного мышления, выполнят свою историческую миссию — предвиденного гением Павлова полного овладения организмом здорового и больного человека. (Аплодисменты.)

В. С. P у с и н о в

Институт нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко АМН СССР, г. Москва

Вся работа И. П. Павлова развивалась под руководящим влиянием понятия о рефлексе. Он резко критиковал Лешли и других за отход от рефлекторной теории. Он требовал такого исследования больших полушарий головного мозга, которое опиралось бы «на полную рефлекторную теорию со всеми ее принципами».

Теория Ивана Петровича о рефлекторной деятельности организма опирается на три основных принципа точного научного исследования: 1) принцип детерминизма, 2) принцип анализа и синтеза и 3) принцип структурности, т. е. расположения действия силы в пространстве, при-урочивания динамики к структуре.

Истинная физиология головного мозга, учение о высшей нервной деятельности, созданное Иваном Петровичем, по своему значению выходит далеко за пределы физиологии. Оно является естественнонаучным фундаментом теории познания современного материализма; оно оказывает могучее влияние на другие разделы естествознания; оно является теоретической научной основой медицины нашего времени.

Такие отделы физиологии, как кровообращение, пищеварение, заново переделаны И. П. Павловым. Вот почему физиология нашего времени есть павловская физиология.

Меня, так же как и других выступавших, удивило выступление Л. А. Орбели. Академик Орбели не нашел в себе мужества самокритично рассмотреть пройденный им путь.

Но я буду говорить о другом. Темой моего выступления является связь учения Н. Е. Введенского с павловской физиологией. Наша русская физиологическая наука богата великими людьми. Вместе с Иваном Петровичем, во главе с ним, создателем нового этапа в физиологии, они обогатили нашу науку выдающимися достижениями.

Почти одновременно с И. П. Павловым, разрабатывая нервизм, но в другом разделе физиологии, работал один из крупнейших физиологов нашего времени — Н. Е. Введенский.

Я хочу остановиться на взаимоотношении и связи павловской физиологической науки с учением Введенского об основных нервных процессах.

Невозможно не говорить об этом вопросе на нашей сессии, ибо среди современников И. П. Павлова (я не говорю о его непосредственных сотрудниках) не было другого физиолога, более близкого по глубине разработки нервизма и по сходству естественно-научных взглядов, чем Н. Е. Введенский, создавший учение о парабиозе, единстве возбуждения и торможения, открывший закономерности их перехода и давший ряд показателей основных процессов нервной деятельности.

Близость эта вполне понятна. Идейные источники естественно-научных взглядов И. П. Павлова и Н. Е. Введенского были одни и те же: русская классическая материалистическая философия и русское естествознание. Среди представителей последнего особенное значение имел И. М. Сеченов, — Н. Е. Введенский был непосредственным учеником и преемником Сеченова по Петербургскому университету.

К. М. Быков прав, когда указывает в своем докладе на недопустимость забвения «другой ветви, идущей от Сеченова, — школы Введенского».

Какова должна быть роль проблематики Введенского и участие работников данного направления в дальнейшем развитии физиологической науки?

И. П. Павлов, давая после смерти Введенского в 1923 г. общую оценку его работ, говорил: «Введенский сделал очень много в нервной физиологии», он открыл «здесь крупные факты» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 331). Иван Петрович имел прежде всего в виду те фазы в изменении возбуждения, которые нашел Введенский в нерве при развитии парабиоза. Эти фазы «целиком воспроизводятся и на нервных клетках, когда вы сильно напрягаете борьбу между раздражительным и тормозным процессами. Не сомневаюсь, — говорил Иван Петрович, — что после такого совпадения работы Введенского будут, наконец, оценены по достоинству» (там же, стр. 332).

На своих «средах» в 1933 г., касаясь того же вопроса, Иван Петрович указывал: «Факты Введенского — очень ценный материал, крупный вклад в физиологию нервной системы; это несомненно относится к большой чести и к заслуге русской физиологии...». «Свои факты Н. Е. Введенский поставил, главным образом, на нервном волокне. Мы эти факты, — говорит Иван Петрович, — нашли в центральной нервной системе (о чем он мечтал, но умер преждевременно). У него были соображения — приложить этот оптимум, максимум, парадоксальность к центральной нервной системе, но он не успел этого сделать. Это выпало на нашу долю. Мы прибавили также к фактической части то, что бывает еще ультрапарадоксальная фаза, т. е. пошли дальше его парадоксальной фазы» («Павловские среды», т. II, стр. 92).

В 1934 г. Иван Петрович на «средах» опять возвращается к этому вопросу, снова подчеркивает «большую заслугу Н. Е. Введенского» и указывает: «что касается до коры больших полушарий, то нам методом условных рефлексов удалось подтвердить возможность существования не только уравнительной и парадоксальной фаз, но наличие фазы ультрапарадоксальной» (там же, стр. 274—275).

Известны некоторые расхождения во взглядах между И. П. Павловым и Н. Е. Введенским по вопросам связи возбуждения с торможением, но с годами это расхождение сглаживалось. Говоря словами Ухтомского, «в начале исследования И. П. Павлов и Н. Е. Введенский пошли разными путями. Однако с годами по мере расширения круга исследований возникли общие интересы и наметились общие пути работ великих русских ученых».

Да и сам Введенский подчеркивает, что он не считает свою теоретическую точку зрения вполне и бесповоротно обоснованной. Введенский указывал, что его теория заставляет искать дальнейших фактов и строить предположения, и далее, «что все те факты, которые получены... по ее указаниям, должны быть приняты во внимание при решении трактуемых вопросов, с какой бы стороны ни пожелали впоследствии к ним подойти».

Так именно и поступал И. П. Павлов.

Глубокую теоретическую мысль о единстве различных состояний нервной системы — возбуждения, торможения и наркоза, о количественных зависимостях между ними, как и другие стороны своей проблематики, Введенский «мечтал», как говорил Иван Петрович, разработать в дальнейшем па центральной нервной системе, т. е. на целом организме, но не успел. К этому подошел его продолжатель А. А. Ухтомский. Разработка же этих вопросов неизбежно должна привести к рефлекторной теории И. П. Павлова. Недаром А. А. Ухтомский в своей работе «Доминанта и интегральный образ» писал, что эти работы выводят «нас на те же пути, которыми идет работа И. П. Павлова». В своей посмертной статье «Рефлекторная деятельность в восходящем ряду» (1942) А. А. Ухтомский по существу подходит к тому же вопросу.

Я об этом говорю, чтобы критически подойти к современному положению работ по проблематике Введенского, — как ведется эта работа в настоящее время в основном учреждении данного направления — в Физиологическом институте им. Ухтомского.

В мае текущего года состоялась теоретическая конференция Института, на которой должны были рассмотреть основное направление работ по проблематике Введенского и наметить пути дальнейшей работы.

На данной конференции даже не было поставлено вопроса о связях и отношениях учения Введенского с павловской физиологией. Мысль некоторых руководителей в настоящее время не направлена на связь учения Введенского с «полной рефлекторной теорией», при которой неизбежен единый путь с И. П. Павловым. Стало быть, мысль этих руководителей отступила от того пути, о котором «мечтал» Н. Е. Введенский и думал А. А. Ухтомский.

Наиболее яркий пример подобного отступления представляют работы по так называемой «аккомодометрии», проводимые Л. Л. Васильевым и Л. В. Латманизовой, тем более, что вопросы аккомодации не вытекают непосредственно из проблематики Введенского.

Если разработка отдельных показателей (параметров) состояния нервной системы была неизбежным этапом в развитии физиологии, то теперь, в период павловской физиологии, продолжение подобных работ в отрыве от рефлекторной теории теряет свой смысл и превращается в пустую формальность. Больше того, попытка судить о состоянии целого организма в норме или патологии по одному параметру какого-либо органа или системы органов может привести к ложным выводам.

В нашей медицинской науке мы уже встречаемся с попытками последователей «аккомодометрии» применить данный показатель для диагностики того или иного заболевания. Подобные исследования в отрыве от клиники обречены на полную неудачу.

Дальнейший путь развития учения Введенского, как и всей нашей физиологии, лежит в связи с павловской физиологией, на основе его «полной рефлекторной теории». Работники школы Введенского должны разрабатывать физиологические механизмы, лежащие в основе рефлекторной деятельности организма, исследовать парабиотическое состояние коры головного мозга, исследовать материальную основу функции замыкания и другие вопросы, которые входят в сферу павловской физиологии. Нет сомнений, что так и будет.

Вторым вопросом, на котором я хотел остановиться, это электрофизиологические работы И. С. Бериташвили. Они тесно связаны с его учением об основных формах нервной и психонервной деятельности. В нашей литературе уже дана критика учения И. С. Бериташвили. Он отвергает идею зависимости поведения организмов от внешних условий, идею о том, что высшая нервная деятельность складывается на основе рефлекторной деятельности. Он отступает от материалистического направления нашей русской физиологии. Одним из главных аргументов И. С. Бериташвили является «спонтанная» электрическая активность разных отделов мозга животных, а также коры большого мозга человека, которая, по Бериташвили, как будто не подчиняется павловским законам высшей нервной деятельности, противоречит им.

Необходимо сказать, что приоритет в открытии «спонтанной» ритмики электрической активности принадлежит русской физиологии. Первыми исследователями, наблюдавшими колебания электрических потенциалов в головном мозгу животных, были В. Я. Данилевский (1875) и И. М. Сеченов (1882). Электрофизиологические исследования головного мозга, проведенные английским физиологом Катоном в 1874 г., давали лишь некоторые сведения об электрических явлениях мозга, в основном сводившиеся к тому, что возбужденный участок в коре большого мозга является электроотрицательным по отношению к покоящимся частям.

Особое значение имеет работа И. М. Сеченова (1882) об электрических явлениях продолговатого мозга. В ней впервые были показаны колебания потенциалов, периодически возникающие в центральной нервной системе, и со всей строгостью физиологического эксперимента исследована зависимость электрических процессов от функционального состояния мозга и от силы раздражения. И. М. Сеченов, открывший эти «спонтанные» электрические колебания в мозгу, никак не считал, что они противоречат в какой бы то ни было степени его рефлекторной теории деятельности головного мозга. Под понятием их «спонтанности» Иван Михайлович предполагал определенную причинность, лишь пока нам точно неизвестную.

Как понять корковую «спонтанную» ритмику с точки зрения рефлекторной теории?

Еще И. М. Сеченов в «Рефлексах головного мозга» указывал, что для бодрственного состояния высшего отдела больших полушарий необходима известная минимальная сумма раздражений, идущих в головной мозг при посредстве обычных воспринимающих поверхностей тела животного. Клиника и эксперимент не раз подтверждали впоследствии данное положение Сеченова.

И. П. Павлов указывал, что полностью подтвердилось то сеченовское положение, что для бодрственного состояния действительно необходим известный минимальный приток раздражений.

Это положение Сеченова — Павлова и должно являться основой нашего понимания происхождения «спонтанных» биотоков,

Мы понимаем корковую ритмику, отражаемую в ритмике спонтанной электрической активности, как закрепленную в процессе эволюции специализацию нервной ткани головного мозга, специализацию, приобретенную в результате рефлекторной деятельности и поддерживаемую известным минимальным притоком раздражений.

Снижение «спонтанной» ритмики электрической активности большого мозга во время сна, на которую ссылается Бериташвили, переход к более замедленному ритму лишь указывает на появление тормозного состояния в коре большого мозга, что вполне совпадает с учением И. П. Павлова о физиологических механизмах сна.

Ссылка И. С. Бериташвили на наличие «спонтанной» электрической активности в отдельных частях мозга, в частности, у холоднокровных, в условиях их полной изоляции, тут не при чем. Эти факты никак не могут опровергнуть рефлекторной теории И. П. Павлова, его учения о высшей нервной деятельности. Подобная спонтанная ритмика известна не только в отдельных частях мозга. Ритмику можно вызвать экспериментально и в изолированной скелетной мышце. Разве эти факты опровергают рефлекторную теорию?

Поэтому не факты, установленные «современной осциллографической методикой исследования электрической активности головного мозга», а мировоззрение И. С. Бериташвили приводит его к отходу от материалистического понимания работы головного мозга. Не случайно И. С. Бериташвили, будучи учеником Н. Е. Введенского, еще в молодости отошел от Введенского; не случайно он сейчас говорит об «ошибках» И. М. Сеченова, И. П. Павлова в их учении о поведении животного и человека. Это есть проявление в физиологии борьбы двух различных направлений — материализма и идеализма.

Огромное значение павловская физиология имеет для современной патологии и клиники. Необходимо отметить, что павловское учение в патологии, развиваемое А. Д. Сперанским, стремится использовать учение Введенского — Ухтомского в патологии. Здесь, мне кажется, также должно быть больше единства учения Введенского с павловской физиологией.

И. П. Павлов был сторонником идеи выдающегося клинициста С. П. Боткина о единстве физиологии и клиники. И. П. Павлов в 1894 г. писал:

«С. П. Боткин был лучшим олицетворением законного и плодотворного союза медицины и физиологии, тех двух родов человеческой деятельности, которые на наших глазах воздвигают здание науки о человеческом организме» (Полн. собр. трудов, т. II, стр. 304).

Выдающийся хирург нашего времени, основоположник советской нейрохирургии Н. Н. Бурденко в своей ярко написанной статье «Очерки культурного развития медицинской науки по хирургическому сектору» указывал:

«При этом два обстоятельства сыграли определенную роль: исторически сложившийся подбор работников с уклоном к углубленной научно-исследовательской работе... И второе, самое, пожалуй, главное — лаборатория физиологических идей, рождавшихся в коллективе учреждений, возглавляемых нашей национальной гордостью — И. П. Павловым».

И далее Н. Н. Бурденко писал: «Мы видели в начале нашего столетия, как идеи лаборатории И. П. Павлова влияли на медицинскую мысль: работал он по физиологии пищеварения — создавалась плеяда медиков, прошедших школу Павлова; она внесла коррективы в клинические концепции и практику таких клинических дисциплин, как терапия и хирургия. Началось изучение высшей нервной деятельности — повторилось то же, что с проблемой пищеварения. Здесь мы видим... начало синтеза клиники и физиологии — в виде клиник, где работают невропатологи и сам И. П. Павлов».

Этот путь синтеза клиники с физиологией, указанный И. П. Павловым и воспринятый лучшими клиницистами нашего времени, должен быть главным путем нашей дальнейшей работы. (Аплодисменты.)

А. А. В о л о х о в

Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова АМН СССР, г. Колтуши

Товарищи! В нашей стране благодаря заботам партии и правительства созданы все необходимые условия для успешной разработки учения Ивана Петровича Павлова. Для этой цели организован ряд крупных научных институтов и лабораторий с большим штатом научных сотрудников, с прекрасным оборудованием и материальным оснащением. Среди этих учреждений существуют два основных института, носящие имя И. П. Павлова,— я имею в виду Физиологический институт Академии Наук СССР и Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности Академии медицинских наук СССР.

Перед научными коллективами этих двух мощных институтов поставлена задача руководить развитием павловского учения у нас в Союзе и особенно разработкой проблем физиологии и патологии высшей нервной деятельности как основного раздела этого учения. Само собой разумеется, что два названных научных центра должны были определить общее правильное направление работ в данной области и давать примеры смелой постановки и разрешения наиболее актуальных вопросов павловского научного наследия.

В настоящее время научную общественность нашей страны интересует и волнует вопрос: насколько успешно указанные институты выполняют возложенные на них почетные и ответственные задачи разработки павловского учения, насколько эффективны результаты их работы для нашего социалистического строительства.

Естественно, каждый член коллектива этих двух институтов должен дать себе и другим ответ на поставленный вопрос. Я как физиолог, работающий по эволюционной физиологии нервной системы в одном из этих институтов, не считаю для себя возможным оставаться в стороне от ответа на этот вопрос.

Прослушав доклады академика К. М. Быкова и проф. А. Г. Иванова-Смоленского и продумав истинное положение дела с разработкой важнейших разделов учения Павлова в этих институтах, я должен признать правильной критику, которая была дана в докладах в адрес институтов. Я категорически не могу согласиться с сегодняшним выступлением академика Л. А. Орбели, который не нашел возможным фактически признать ошибки в работе институтов и свои ошибки в руководстве разработкой павловского учения. Я надеюсь, настоящее выступление послужит подтверждением моего несогласия с мнением Леона Абгаровича Орбели.

Я должен прямо сказать, что в свете тех высоких требований, которые ставит сейчас страна перед учеными, разрабатывающими павловское научное наследие, институты, носящие имя Павлова, не выполнили полностью возложенных на них задач. В работе этих институтов еще нет боевого духа и нужной целеустремленности в разрешении выдвинутых Павловым основных вопросов физиологии и патологии высшей нервной деятельности. Нет необходимой действенности в приближении и смелом внедрении павловских идей в медицинскую практику. Эти положения я хочу проиллюстрировать на ряде примеров из деятельности Института эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности в Колтушах.

Ответственность научного коллектива Колтушского института перед нашей страной огромна. Мы всегда должны помнить, что именно на примере постройки огромного научного городка в Колтушах, с хорошо оборудованными лабораториями и просторными питомниками для экспериментальных животных, проявилась особая забота партии и правительства о развитии учения Павлова. И мы все время находимся в долгу перед страной, дающей нам возможности успешно трудиться на благо народа.

Конечно, нельзя сказать, чтобы в работе Колтушского института не было успехов, не было достижений. Они безусловно есть, и о них можно было бы многое рассказать. Взять хотя бы то, что здесь в исследованиях широко применяется эволюционный принцип, который позволяет правильно вскрывать и обобщать законы формирования и развития высшей нервной деятельности. Широко поставленные сравнительно-физиологические исследования условных и безусловных рефлексов уже сейчас позволяют составить представление о характере взаимодействия между врожденными и приобретенными формами деятельности на отдельных этапах эволюции, а это имеет важное значение для правильного понимания целостной деятельности нервной системы высокоорганизованных животных и человека; в этой области установлен ряд важных закономерностей. Имеется ряд достижений по отдельным вопросам физиологии и патологии высшей нервной деятельности, в частности по влиянию на высшую нервную деятельность экстракортикальных факторов; имеются успехи и в области физиологии вегетативной нервной системы.

Но все же в разработке основных разделов павловского учения наш Институт не добился существенных успехов. Научные силы Института не были сконцентрированы вокруг разрешения таких узловых проблем, как экспериментальная генетика высшей нервной деятельности, изучение физиологических механизмов временных связей, онтогенез условных рефлексов, вторая сигнальная система, экспериментальная патология высшей нервной деятельности и др.

Центральной проблемой нашего Института является проблема экспериментальной генетики высшей нервной деятельности. Как известно, изучение этой проблемы было начато еще при жизни И. П. Павлова. Собственно для разработки ее и была организована Биологическая станция в Колтушах, реорганизованная ныне в Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности. При организации этой работы исходной была мысль Павлова о возможности переделки и улучшения типа и склада высшей нервной деятельности и наследственного закрепления приобретенных свойств нервной системы.

Нужно откровенно сказать, что за последние годы разработка данной проблемы в Институте шла неудовлетворительно. Работа в этой области ограничивалась преимущественно определением типа нервной системы у собак определенных групп, причем в послевоенный период еще не удалось отобрать линии собак с четко выраженными типологическими особенностями нервной системы, на которых можно было бы более твердо поставить всю дальнейшую работу по экспериментальной генетике высшей нервной деятельности. Что касается исследований влияния внешних факторов на формирование типа нервной системы собак и на их типологические особенности в период уже сложившихся нервных отношений, то подобного рода исследования почти не велись. Так, в плане на 1950 г. имеются только две специальные темы, посвященные влиянию внешних факторов на формирование типа нервной системы у собак, но и эти темы находятся в самом зачаточном состоянии. Это является серьезным упущением в работе по экспериментальной генетике высшей нервной деятельности, тем более, что в Институте в Колтушах имеются все условия для того, чтобы обеспечить работу по направленному изменению типологических свойств нервной системы у собак путем создания для развивающихся животных различных условий воспитания и среды.

Лаборатория экспериментальной генетики высшей нервной деятельности Института до настоящего времени не имеет конкретного рабочего плана исследований на более длительный период. Сотрудники лаборатории большую часть своего времени используют на выполнение тем, не имеющих отношения к экспериментальной генетике высшей нервной деятельности, а меньшую часть времени тратят на исследования по основной проблеме. Препятствием к более быстрым темпам работы по экспериментальной генетике высшей нервной деятельности все время являлся существующий стандарт испытаний типа нервной системы собаки. Как известно, по принятому ранее стандарту испытаний определение типа нервной системы собаки занимает 1¹/₂—2 года. Давно возникла необходимость пересмотра стандарта испытаний в сторону его сокращения, с тем чтобы сократить время определения типа нервной системы животного. Эта работа по пересмотру стандарта испытаний шла медленно в течение двух последних лет, однако и до сих пор новый стандарт испытаний типа не утвержден; правда, часть сотрудников недавно уже перешла на укороченный, 6-месячный стандарт испытаний.

Из сказанного видно, что разработке важнейшей проблемы экспериментальной генетики высшей нервной деятельности в Институте за последние годы не было уделено должного внимания. Работа шла слабыми темпами, без достаточных указаний и контроля со стороны научного руководителя академика Л. А. Орбели. Совершенно очевидно, что необходима серьезная перестройка и активизация работы в области экспериментальной генетики высшей нервной деятельности. Надо укрепить лабораторию экспериментальной генетики дополнительными научными кадрами и возложить на сотрудников этой лаборатории только выполнение основной тематики. Необходимо разработать фундаментальный план работы по экспериментальной генетике высшей нервной деятельности на длительный срок. В этом плане особое место должно быть отведено организации исследований по влиянию внешних факторов на тип и склад нервной системы; для этой цели должны быть использованы различные условия воспитания и содержания животных, методы дрессировки и различные другие приемы тренировки нервных процессов.

Недостаточно целеустремленно проводится в Институте работа по дальнейшему развитию учения о физиологических механизмах временных связей, т. е. та основная линия павловских исследований, которая связана с более глубоким изучением физиологической деятельности коры головного мозга животных и человека. В малой степени проводятся исследования по изучению влияния на деятельность коры воздействий, не связанных с нарушениями функциональной целостности организма. В большей степени работа развертывается по изучению влияния на высшую нервную деятельность внутренних экстракортикальных факторов, вызывающих глубокие, часто необратимые нарушения в деятельности организма; к ним относятся последствия удаления мозжечка и узлов симпатической системы и др. Я далек от той мысли, что изучение влияния упомянутых экстракортикальных факторов на высшую нервную деятельность не является важным. Известно, что сам И. П. Павлов разработке этого вопроса придавал большое значение. Но все же мне кажется, что нужно развивать и другие линии исследований, что, в частности, при изучении сложнейших корковых механизмов большее внимание должно быть обращено на применение классических павловских приемов функционального исследования высшей нервной деятельности.

Именно по пути усложнения функциональных воздействий должно итти исследование высшей нервной деятельности у животного, чтобы достигнуть той высшей степени, о которой мечтал И. П. Павлов, предрешая вопрос о слитии объективного и субъективного.

В 1932 г. на Международном физиологическом конгрессе в Риме Иван Петрович по этому поводу говорил: «В самом деле, когда объективное изучение высшего животного, например, собаки, дойдет до той степени,— а это, конечно, произойдет,— что физиолог будет обладать абсолютно точным предвидением при всех условиях поведения этого животного, то что останется для самостоятельного, отдельного существования его субъективного состояния, которое, конечно, есть у него, но свое, как у нас — наше» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 491).

За истекшие после смерти И. П. Павлова 14 лет мы, к сожалению, мало продвинулись вперед по пути достижения этой высшей степени исследования.

Хотя при изучении аналитико-синтетической деятельности коры больших полушарий в исследованиях нашего Института правильно было обращено внимание на вскрытие генезиса физиологических и общебиологических предпосылок второй сигнальной системы, но исследования в этом направлении не развиты широко. По этой линии необходимо в значительно большем объеме развернуть работы на собаках и обезьянах по образованию временных связей между сензорными областями коры, по изучению динамики корковых процессов при действии сложных комплексных раздражителей, по изучению сложных форм взаимодействия между условно-рефлекторными реакциями и т. п. Между тем подобного рода исследования на собаках велись в весьма ограниченном масштабе, а на обезьянах в последние 2—3 года почти совсем не проводились.

Если взять цифры научного плана Института на 1950 г., то из них видно, что из общего числа 57 тем, разрабатывающихся во всех лабораториях Института, не считая клиник и Московского отделения, 14 разрабатываются на собаках по классическому методу условных рефлексов; из числа этих 14 тем — 4 посвящены изучению физиологических механизмов аналитико-синтетической деятельности коры больших полушарий, 6 — влиянию экстракортикальных факторов на высшую нервную деятельность и 4 — экспериментальной генетике высшей нервной деятельности.

Цикл исследований по выяснению биологических предпосылок второй сигнальной системы на животных должен был бы дополняться развернутым изучением этой системы на человеке. Исследования по второй сигнальной системе проводились только в психиатрической клинике и касались изучения механизмов распада второй сигнальной системы при различных формах психозов.

В то же время специальная лаборатория физиологии и патологии высшей нервной деятельности человека (заведующий — проф. Ф. П. Майоров) этими вопросами почти не занималась. Эта лаборатория в своих исследованиях очень мало касалась вопросов второй сигнальной системы, а главное внимание фиксировала на разработке двух других частных проблем. В общем можно сказать, что вторая сигнальная система еще не стала центральной проблемой в Институте, а она по праву должна была бы быть таковой.

Существенным пробелом в исследованиях нашего Института является отсутствие широкого фронта работ по онтогенезу высшей нервной деятельности. Значение этих работ для развития павловского учения уже было подчеркнуто в докладах и выступлениях, и я на этом останавливаться не буду.

Я хочу лишь подчеркнуть, что в Колтушс.ком институте, как нигде в другом месте, могут быть широко развернуты исследования по изучению онтогенеза условно-рефлекторной деятельности собаки и других животных в тесном единении с работами по экспериментальной генетике высшей нервной деятельности. Пока в этой области у нас в Институте работает один В. А. Трошихин. Его данные в этом отношении еще не опубликованы. И все же, если судить по объему работ, можно сказать, что этим исследованиям в Институте не было придано надлежащего значения.

Конечно, онтогенетическое изучение условных рефлексов не должно проводиться в отрыве от изучения генезиса безусловно-рефлекторных форм деятельности, тем более, что первые попытки в изучении онтогенеза врожденных рефлекторных реакций, предпринятые с павловских позиций, дают возможность установить ряд общих закономерностей в ходе эмбрионального развития безусловных форм деятельности и в начальных стадиях образования условных рефлексов.

В Институте не находят также надлежащего развития вопросы экспериментальной патологии высшей нервной деятельности. Как известно, исследования в этой области в свое время очень активно проводились М. К. Петровой, они вошли в нашу науку как особая глава об экспериментальных неврозах. Трудно переоценить значение работ, которые давали возможность получения у животных направленных хронических патологических состояний высшей нервной деятельности, причем последние по желанию экспериментатора могли быть затем полностью ликвидированы.

К сожалению, со смертью М. К. Петровой исследования по экспериментальным неврозам в Институте прекратились. Лицо, могущее возглавить лабораторию патологии высшей нервной деятельности, не было найдено, а сотрудник, работавший с М. К. Петровой, был переключен на другую работу. При последнем пересмотре структуры Института лаборатория патологии высшей нервной деятельности была исключена из штатного расписания, вместо нее была создана лаборатория сравнительной физиологии и патологии высшей нервной деятельности, которая в основном занимается вопросами общей и сравнительной физиологии условных рефлексов. В силу этих обстоятельств в основном плане работ Института на 1950 г. имеются всего две темы по экспериментальной патологии высшей нервной деятельности.

В данном случае я не беру работы по патофизиологии высшей нервной деятельности Московского отделения Института, о которых говорилось в докладе проф. Иванова-Смоленского, а также работы по патофизиологии высшей нервной деятельности человека, проводимые в клиниках Института.

Большим недостатком является отсутствие постоянного делового контакта между Московским отделением Института и основной базой в Колтушах. Связь между ними носит чисто формальный характер, что безусловно отрицательно сказывается на установлении общей направленности работ, в частности по проблемам патофизиологии высшей нервной деятельности.

Таким образом, работа по экспериментальной патологии высшей нервной деятельности в нашем Институте развивалась слабо. В дальнейшем необходима значительная перестройка этой работы в сторону максимального расширения исследований по дальнейшему развитию учения об экспериментальных неврозах и тесная согласованность этих исследований с работами клиники неврозов. Эта проблема должна быть в Институте одной из важнейших. Для выполнения ее необходимо восстановить и укрепить лабораторию патофизиологии высшей нервной деятельности.

Нельзя не отметить недостаточно удовлетворительного состояния организации и работы павловских клиник. Клиники слабо укреплены научными кадрами. При последнем внутреннем пересмотре структуры Института научные штаты клинических отделений были еще урезаны, и в настоящее время они выражаются в незначительных цифрах. При таких условиях клиники не могут широко и смело решать насущные вопросы невропатологии и психиатрии на основе павловского учения. К тому же тематика клиник частично распылена по многим проблемам. При изучении тех или других нервных или психических заболеваний не всегда берется за основу ведущий принцип: исходить при вскрытии патофизиологических механизмов из основных законов высшей нервной деятельности. Так, например, психиатрическая клиника (заведующий — проф. А. С. Чистович) в последние два года очень большое внимание уделяла выяснению этиологии и терапии инфекционных психозов, в то же время в данной работе не делался основной упор на вскрытие патофизиологических механизмов с павловских позиций.

За работу павловских клиник несет ответственность не только Институт, но и Медико-биологическое отделение и президиум Академии медицинских наук. Руководящие органы Академии должны были бы больше интересоваться работой клиник, ибо значение их важно для всех медицинских учреждений страны. Однако с их стороны к вопросам организации и направленности павловских клиник не было проявлено достаточного внимания. Конечно, самым радикальным разрешением вопроса была бы быстрейшая постройка клиник в самих Колтушах. Тогда можно было бы теснее связать работу лабораторий и клинических отделений, что, безусловно, способствовало бы быстрейшему решению вопросов практической медицины.

Отмеченные мною серьезные ошибки и недостатки в деятельности Института по разработке проблем физиологии и патологии высшей нервной деятельности свидетельствуют о том, что мы недооценили необходимость развития этой основной линии павловского учения. За это несет ответственность, конечно, не только научное руководство Института в лице академика Л. А. Орбели, но и весь коллектив и партийная организация Института.

Я как секретарь партийной организации Института в первую очередь несу ответственность за серьезные упущения по этой линии работы. Надо признать, что партийная организация и общественность не сумели поставить на принципиальную высоту вопросы разработки павловского учения.

Причинами, порождающими отмеченные упущения и недостатки в развитии физиологии и патологии высшей нервной деятельности в Институте, являются: неправильная расстановка существующих научных кадров, недостаточное внимание к подготовке новых кадров, отсутствие смелой научной критики и обмена мнениями по важнейшим вопросам разработки учения Павлова.

В отношении расстановки существующих кадров надо сказать, что структура Института в ее настоящем виде является крайне несовер

шенной. В Институте имеется ряд мелких (карликовых) лабораторий, особенно в отделе эволюционной физиологии, которые нередко не имеют своего собственного научного лица, исследования некоторых из этих лабораторий мало связаны с вопросами физиологии высшей нервной деятельности.

Допускается существование в Институте нескольких однородных лабораторий. Так, например, и сейчас имеются фактически три биохимические лаборатории с общим штатом научных сотрудников 12 человек. Работа этих лабораторий в недостаточной степени связана с исследованиями по физиологии и патологии высшей нервной деятельности.

Имеются, конечно, и другие научно-организационные неполадки. Выводом из всего этого является необходимость перестройки структуры Института. Проведение такой перестройки даст возможность усилить основные лаборатории отдела высшей нервной деятельности.

Исключительное значение имели подготовка и воспитание новых кадров по вопросам физиологии и патологии высшей нервной деятельности. Не секрет, что недостаток в квалифицированных кадрах в этой области ощущается всюду. Особенно это чувствуется в нашем Институте. Институт и Академия медицинских наук СССР в целом сделали большое упущение в том, что не приняли своевременно мер к подготовке значительно больших контингентов работников по высшей нервной деятельности через аспирантуру. В самом деле, в Институте в послевоенные годы закончил аспирантуру по этой специальности всего один человек. В настоящее время из восьми аспирантов всех сроков обучения специально по вопросам высшей нервной деятельности подготовляется три человека. Надо значительно расширить подготовку научных кадров данного профиля через аспирантуру, чтобы можно было в будущем обеспечить больший размах исследований по развитию павловского учения.

Большое значение имеет повышение квалификации научных кадров. В нашем Институте многие работники но физиологии высшей нервной деятельности являются молодыми специалистами, имеют малый опыт работы и поэтому нуждаются в контроле и руководящих указаниях опытных и квалифицированных товарищей. Для успешной работы молодым работникам необходимы регулярные консультации и научные совещания, на которых обсуждались бы текущие вопросы научной работы.

К сожалению, квалифицированное руководство молодыми научными кадрами у нас в должной мере не осуществляется. Научный руководитель Института академик Л. А. Орбели, ввиду перегруженности работой, не всегда может уделить достаточное внимание всем лабораториям. Заместитель директора Института по научной части проф. А. М. Алексанян также не может оказать директору помощи в руководстве, так как он, во-первых, не является специалистом в области высшей нервной деятельности, а во-вторых, занят в основном административно-хозяйственными делами.

Серьезным препятствием к успешному развитию работы в Институте в нужном направлении является отсутствие смелой научной критики и обмена мнениями по вопросам разработки павловского учения.

У нас как-то принято больше говорить об успехах и достижениях и любоваться этими достижениями, а недостатки и теневые стороны замалчиваются и не вскрываются. Часто наши руководящие и рядовые товарищи не выступают с критикой недостатков из чувства большого уважения к авторитету руководителя, академика Л. А. Орбели. Я думаю, что это ложное представление, ложная позиция. Она не приносит пользы делу, ее надо отбросить.

То, что в нашем Институте отсутствует критика и самокритика, я думаю, подтвердило сегодняшнее выступление Леона Абгаровича Орбели. Леон Абгарович не сумел в надлежащей форме изложить принципиальные ошибки и недостатки, которые имеются в руководимых им институтах, и не дал развернутой программы и перспектив деятельности институтов па дальнейший период.

Я заканчиваю. Критика, высказанная в адрес нашего Института на данной сессии, справедлива. Она, безусловно, принесет большую пользу нашей дальнейшей работе. Я думаю, что коллектив Института глубоко продумает все сделанные замечания и примет необходимые меры к устранению всех ошибок и недочетов.

Основная задача научного коллектива Колтушского института — поднять на новую, высшую ступень разработку главнейших разделов павловского учения и, таким образом, сделать все возможное для того, чтобы Колтуши действительно стали «столицей условных рефлексов».

ПЯТОЕ ЗАСЕДАНИЕ

30 июня 1950 г. (вечернее)

Председательствует президент Академии Наук СССР 

академик С. И. Вавилов 

ВЫСТУПЛЕНИЯ

М. Г. Д у р м и ш ь я н

Институт экспериментальной патологии, г. Москва

В ходе заседаний план моего выступления изменился, поэтому я буду просить глубокоуважаемого президента разрешить мне выступать не по представленному тексту...

Председатель. А разве кто-нибудь задавал текст?

М. Г. Дурмишьян. Сергей Иванович, я приготовил текст, а ответственный секретарь Оргкомитета заранее запросил у меня вопросы, по которым я буду говорить. (Шум, смех в зале.)

Три вопроса должны быть предметом моего рассмотрения. Во-первых, необходимо говорить о современном состоянии патологии и значении павловского учения в ее развитии; во-вторых,— о действительных ошибках и недостатках учения А. Д. Сперанского, именно о действительных, а не о мнимых, ибо от вскрытия действительных ошибок и будет зависеть возможность их исправления; и в-третьих, я буду говорить о ходе дискуссии на наших заседаниях, о некоторых выступлениях и прежде всего о докладе глубокоуважаемого К. М. Быкова, который в своем правильно направленном и замечательном докладе разделил критику и самокритику на две части: на критику, которой щедро и довольно умело пользовался он сам, и на самокритику, которую предоставил нам. (Смех в зале.)

Прежде всего, о современном состоянии патологии. Медицинская наука, и ее важнейшая область — патология, развивалась, в особенности, начиная с XIX столетия, в тесной связи с успехами смежных, главным образом, биологических наук.

Важнейшими завоеваниями биологических наук прошлого столетия являются теория клеточного строения организмов и теория развития органического мира. Хотя обе эти теории не только не противоречат друг другу, но взаимно дополняют и подкрепляют одна другую, тем не менее клеточная теория сыграла известную отрицательную роль в медицинской науке, что обусловливалось той метафизической интерпретацией, которая была придана этой теории основателем целлюлярной патологии Вирховым.

Исходя из ложного истолкования клеточной теории, Вирхов с самого начала отрицал целостность организма и единство организма со средой, утверждал, что сложный организм есть совокупность клеток, и тем самым персонифицировал клетку, считая, что каждая клетка самостоятельно может реагировать на факторы внешней среды, на раздражители среды и при этом реагировать непосредственно на прямое действие раздражителей. Это положение Вирхова, именно непосредственная реакция клеток на прямое действие раздражителей, является основной его догмой, которая в полной мере существует и в наши дни.

В рамках своего учения Вирхов, конечно, проделал известную положительную работу по описанию и классификации патологических состоянии, но, к сожалению, начиная с 70—80-х годов медицинская паука в целом и в особенности молодые дисциплины ее постепенно утвердились на принципах вирховиансгва. Это выразилось в том, что микробиология, фармакология, хемотерапия, иммунология, эндокринология и другие дисциплины в анализе и в истолковании фактического материала исходили из того, что различные физиологические и патологические раздражители действуют непосредственно на клеточные территории. Именно микробиология, особенно благодаря работам Коха, отстаивала положение, что микробы действуют на те клеточные группы, где удерживаются и размножаются. Возникшая на базе вирховских принципов шмидеберговская фармакология исходила из органо-локалистического действия лекарственных веществ; равным образом химиотерапия Эрлиха утверждала, что основным условием действия химиопрепаратов на орган или паразит является прямой контакт, скрепление препарата с клеткой. Иммунология также утвердилась на этом, считая, что непременным условием выработки антител является прямое действие антитела на клетку.

Печально, что положение Вирхова о том, что раздражители действуют на клеточную территорию, на клеточные элементы непосредственно, прямо, не только сохранилось и до наших дней, но и продолжает служить основой анализа и истолкования материала. Вы можете найти это в любом последнем солидном руководстве по патологической физиологии, микробиологии, фармакологии, где авторы во введении много говорят о Павлове, по сразу забывают его, как только дело доходит до конкретных вопросов данной дисциплины.

Начиная с 60-х годов прошлого столетия бурно развивалась наша отечественная физиология. Она со времени Сеченова, в противоположность Вирхову и западноевропейской физиологии, исходила не из отрицания целостности организма и единства его со средой, но, наоборот, исходила из признания целостности организма и единства его со средой, а главное, раскрыла механизм этой целостности у сложных организмов.

Я имею в виду рефлекторный принцип Сеченова, Павлова и Введенского, принцип, который в работах И. П. Павлова достиг своей вершины и является мощным оружием не только для физиологии, но и для всей медицинской науки, имея в то же время общебиологическое значение.

И вот, хотя уже к концу прошлого столетия (до теории условных рефлексов) работы И. П. Павлова по кровообращению, пищеварению, по фармакологии дали возможность с новых позиций подходить к исследовательскому делу и в области медицины и к истолкованию различных явлений не только в физиологии, но и в патологии, тем не менее патология продолжала базироваться на диаметрально противоположных позициях вирховианства.

Если сопоставить пути развития и некоторые принципы нашей отечественной физиологии с путями развития и принципами господствующей патологии, то обнаруживается полное несоответствие между ними. В павловской физиологии исходным было положение о целостности организма и его единстве с окружающей средой; в патологии же — отрицание единства и целостности организма, разложение его на клеточные территории.

В физиологии основным механизмом влияния раздражителей среды на организм считается рефлекторный механизм; в патологии признается непосредственное действие раздражителей на клетки соответствующих органов.

В физиологии эффекты раздражений рассматриваются прежде всего как результат опосредованных через нервную систему воздействий, ибо рефлекторные эффекты появляются и вдали от места действия раздражителей; в патологии принято думать, что эффекты раздражений появляются прежде всего на месте приложения и действия раздражителей и как местные процессы, способные лишь потом к пространственной генерализации, т. е. суммации.

В физиологии установлено, что резистентность по отношению к тем или иным раздражителям возникает рефлекторным путем и по закономерностям, раскрытым Павловым и Введенским; в патологии резистентность (иммунитет) по отношению к патогенным раздражителям рассматривается лишь как конечный результат прямого действия антигена на клетку, т. е. опять-таки как следствие не рефлекторного, а лишь непосредственного действия.

Наконец, именно в павловской физиологии установлено, что различные химические вещества действуют на различные органы и системы и без вступления с ними в непосредственный контакт, т. е. в первую очередь путем раздражения соответствующих рецепторных приборов, следовательно, рефлекторным путем; в патологии, фармакологии и химиотерапии признается, что химические вещества действуют непосредственно на орган и паразит и именно вследствие прямого контакта с ними.

Так образовался разрыв между павловской физиологией и современной патологией. Этот разрыв касается в первую очередь принципиальных, идейно-методологических основ этих дисциплин. Основной принцип павловской физиологии, физиологии высших животных — рефлекторный принцип, так и не завоевал должного места в патологии, все еще основывающейся на вирховском, целлюлярном принципе непосредственного действия.

Вот почему прав был А. И. Абрикосов, который, характеризуя положение в патологии в 1930 г., в своей статье в «Большой советской энциклопедии» писал: «вплоть до настоящего времени патология в значительной степени остается вирховской клеточной патологией».

Разрыв между физиологией и патологией не мог быть ликвидирован и учением о реактивности, об аллергии. Известную пользу это учение принесло, но оно само утвердилось на целлюлярном принципе и поэтому не могло ликвидировать создавшегося разрыва между физиологией и патологией и открыть широких перспектив для дальнейшего развития патологии.

В этих условиях, в условиях разрыва между принципами павловской физиологии и традиционной патологии и возникло в стенах павловских лабораторий учение А. Д. Сперанского.

Основная сущность этого учения состоит в утверждении, что нервная система играет решающую роль в происхождении и развитии заболеваний, что она является организующей системой в защите от воздействия вредных факторов, в защите против возникновения патологических процессов.

Это значит, что учение А. Д. Сперанского является распространением нервизма Павлова в область патологии, того нервизма, в основе которого лежит рефлекторный принцип. Подобно тому, как по Павлову основной формой реагирования организма на действие раздражителей является рефлекс, так и по Сперанскому патогенные раздражители вызывают реакции прежде всего рефлекторным путем.

Отсюда ясна глубокая связь между павловской физиологией и учением А. Д. Сперанского, хотя никто не может поощрять то обстоятельство, что Алексей Дмитриевич долгое время сам об этом говорил между прочим.

Мне кажется, что взаимодействие между учением Сперанского и павловской физиологией прекрасно раскрыл К. М. Быков 13 лет назад, когда имел больше склонности к объективной оценке работ Сперанского.

На стр. 154 2-го выпуска «Архива биологических наук» за 1937 г. Константин Михайлович, анализируя книгу А. Д. Сперанского «Элементы построения теории медицины», очень хорошо пишет: «Причина того значения, которое имеет работа А. Д. Сперанского, заключается в том, что он, стоя на передовых позициях в современной физиологии, сумел провести точный экспериментальный анализ в разработке сложнейших проблем патологии. Идя по этому пути, А. Д. Сперанский не только обогатил новыми идеями медицинскую науку, но и собрал ряд данных, которые имеют огромное значение для физиологии и ставят перед нашей наукой ряд вопросов большой важности».

Таким образом, в 1937 г. Константин Михайлович констатировал тесную связь учения А. Д. Сперанского с павловской физиологией. Непонятно, на каком основании он на этой сессии, сославшись на ту же книгу А. Д. Сперанского, говорил о том, что то обстоятельство, что Алексей Дмитриевич не цитирует Павлова (от себя еще раз скажем: очень плохо, что он почти не цитирует Павлова), знаменует собой отрыв учения Сперанского не только от павловской, но и вообще от всякой физиологии.

Я позволю себе с этой оценкой Константина Михайловича не согласиться и поддержать оценку Константина Михайловича, данную им в 1937 г. (Шум в зале.)

Я не буду цитировать специальные работы Алексея Дмитриевича, посвященные взаимоотношениям современной физиологии и медицины, они многим хорошо известны.

Перехожу к вопросу о том, в чем же действительные недостатки учения А. Д. Сперанского. Вчера он сам об этом говорил здесь. Он говорил о том, что долго умалчивал об идейном родстве своего учения с Павловым.

Он признал это и вчера, и год тому назад на Ученом совете. Президент Академии медицинских наук СССР академик Н. Н. Аничков в своей статье, опубликованной в газете «Медицинский работник» в июне 1949 г., специально отметил, что на Ученом совете Института патологии Академии медицинских наук СССР были вскрыты факты и подвергнуто критике положение, что А. Д. Сперанский долгие годы умалчивал о связи своего учения с Павловым.

Я хочу говорить о других недостатках учения А. Д. Сперанского. А. Д. Сперанский впервые ввел рефлекторный принцип в патологию. Но рефлекторный принцип предполагает конкретный анализ путей опосредствования раздражения, начиная от рецепторных приборов через промежуточные звенья и кончая эффектором, т. е. предполагает анализ дуги осуществления рефлекторной реакции.

Имеем ли мы в системе учения Алексея Дмитриевича этот конкретный анализ во всех или в большинстве случаев патологических процессов? Нет, товарищи, не имеем.

А. Д. Сперанский с сотрудниками на модели столбняка или туберкулеза изучали рефлекторный механизм возникновения этих процессов и пришли к выводу, что специфическое раздражение соответствующих рецепторов и является исходным моментом развития патологических процессов... Но достаточны ли эти общие положения? Ясно, что нет.

Нужно, во-первых, конкретно изучать специфичность рецепторов по отношению к тому или иному патогенному раздражителю, как бы создать «топографическую карту» рецепторных зон.

Далее нужно исследовать изменения функционального состояния рецепторов, когда рецепторный аппарат, который может дать нормальный физиологический эффект, в результате действия того или иного раздражителя и в силу изменения вызывает не обычную, а патологическую реакцию своего функционального состояния. Находим ли мы эти исследования у Сперанского и сотрудников? Нет.

В физиологии в известной мере мы имеем конкретный анализ рефлекторных путей. Так, в физиологической лаборатории К. М. Быкова, Л. А. Орбели, Н. Н. Аничкова и других сделаны существенные шаги в этом отношении. Лаборатории А. Д. Сперанского в патологии в этом отношении значительно отстали.

Далее, хорошо известно, что рефлекторная дуга должна иметь конкретный путь опосредствования, пройти через определенные этажи, определенные уровни центральной нервной системы. Одно и то же начальное раздражение в зависимости от того, какими путями опосредствуется это раздражение, какие участки нервной системы, какие этажи ее включаются в процесс опосредствования, будет иметь различный результат.

Физиология достаточно знакома с этими вещами. В патологии же мы, сотрудники Сперанского, этим почти не занимались или занимались очень мало, и то лишь в последнее время. А между тем, если бы мы это делали, то могли бы показать роль и значение различных уровней центральной нервной системы и подойти к оценке значения коры. Мы никогда не отрицали значения коры, мы признавали его, но конкретного анализа не сделали, чтобы показать, каково же значение этой коры в развитии того или другого патологического процесса?

Вот почему, если бы мы этим делом занялись, мы шли бы здесь рука об руку с К. М. Быковым, который выявил значение коры головного мозга в генезе некоторых патологических процессов. Мы же говорили о значении нервной системы в развитии патологических процессов, а конкретных путей опосредствования рефлекторных процессов через различные области центральной нервной системы экспериментальным путем так и не вскрыли.

Значит, конкретный экспериментальный анализ путей опосредствования рефлекторных реакций в патологических процессах является важнейшей и настоятельной задачей учеников А. Д. Сперанского.

В связи с этим я коснусь понятия нервной сети. Я должен сказать, что у нас нет оснований отказываться от этого понятия «нервная сеть», которая для нас не имеет морфологического значения.

Это понятие введено не Сперанским. Оно введено в противовес вирховскому узко-локалистическому представлению о нервной системе, имевшему широкое распространение в конце XIX столетия.

В XX столетии мы опять видим проявление узко-локалистического представления о функционировании различных участков нервной системы, спинного мозга и т. д.

Против этого вирховского понимания нервной системы Н. Е. Введенским и А. А. Ухтомским было введено понятие нервной сети.

Разрешите процитировать соответствующее место из работы А. А. Ухтомского «Парабиоз и доминанта», относящейся к 1927 г.: «Введенский в свое время высказал мысль о диффузной волне возбуждения, способной широко разливаться по нервной сети от всякого текущего раздражения. Возбуждение, возникающее в центральной нервной системе, способно в крайне широкой степени разливаться в ней по самым отдаленным ее частям. Надо признать, что одна единственная волна возбуждения, приходящая в центральную нервную систему, может обнаружить свое действие... на очень отдаленных ее центрах, если эти последние были предварительно подготовлены к этому теми или другими влияниями» (Собр. соч., т. I, 1950, стр. 279).

Таким образом, Введенский, а вслед за ним и Ухтомский и другие крупные физиологи, в особенности некоторые наши физиологи, сидящие здесь, признавали, что нервная система имеет способность диффузно проводить даже одиночную волну возбуждения. Та или иная одиночная волна возбуждения, которая может возникнуть в результате действия раздражителя в том или ином пункте нервной системы, может широко распространиться по центральной нервной системе и выйти в виде конкретных эффектов в самых отдаленных участках организма. Но практически мы не имеем хаотического состояния в реакции организма, ибо в каждом отдельном случае, благодаря соотношению возбуждения и торможения, имеет место конкретный и закономерный выход реакции на периферию. Значит, нервная система действительно имеет способность диффузно проводить возбуждение, как бы обладает способностью сети. Но в то же время это нисколько не умаляет значения определенных, относительно специализированных значений различных участков центральной нервной системы и прежде всего мощного участка — коры головного мозга.

Нервная сеть — термин, который приводит в смущение вирховцев, против которого так безуспешно воюет И. П. Давыдовский. Но очень странно, что этот термин приводит в смущение и некоторых физиологов, как, например, Зубкова и Черниговского. Этот термин, это понятие исходит от Введенского и Ухтомского.

Но, правильно подчеркивая значение нервной системы как сети, в наше время ошибочно заострять внимание на этом и считать это понятие альфой и омегой. Теперь задача заключается в том, чтобы показать относительно специфическое значение разных уровней центральной нервной системы, а это привело бы нас к тому, что мы узнали бы конкретные механизмы функционирования нервной системы в возникновении патологических процессов.

Голос. Регламент.

Председатель. Ваше время истекло.

М. Г. Дурмишьян. Мне хотелось бы сказать несколько слов относительно выступлений, в особенности т. Зубкова, который имел полчаса времени, чтобы критиковать учение Сперанского.

Голоса с мест. Просим.

Председатель. Пожалуйста.

М. Г. Дурмишьян. Еще об одном недостатке в учении А. Д. Сперанского, о чем говорил Алексей Дмитриевич и о чем всем нам нужно говорить.

Часто люди, очень сочувственно относящиеся к учению А. Д. Сперанского, вводятся в заблуждение нашими собственными формулировками. По различным важным вопросам в работах А. Д. Сперанского и некоторых его учеников можно найти неясные, противоречивые и подчас ошибочные формулировки. Необходимо А. Д. Сперанскому написать новую обобщающую работу, где уточнить ряд положений своего учения. Связь с физиологией и с клиникой — тоже слабое место в работе коллектива Сперанского.

Теперь разрешите несколько критических замечаний о докладе К. М. Быкова и о некоторых выступлениях.

Прежде всего мне кажется, что К. М. Быкову следовало бы, говоря о павловском учении, определить роль и значение других выдающихся представителей отечественной физиологии.

Имена Введенского и Ухтомского много раз упоминались в докладе, но конкретное место их не было определено. Я хотел бы обратить внимание настоящей сессии на то, что, кроме Введенского и Ухтомского, в области отечественной нейрофизиологии громадные заслуги имеет и В. М. Бехтерев.

К. М. Быков в своих блестящих работах по выявлению влияния коры головного мозга на внутренние органы продолжает традиции не только Павлова, но в то же время продолжает исследования В. М. Бехтерева, который со своими сотрудниками — Миславским, Гербером, Карпинским, Вирсаладзе и др. очень много сделал для того, чтобы раскрыть значение различных полей коры головного мозга для деятельности внутренних органов. Никто не может так успешно оценить значение Бехтерева в нашей отечественной нейрофизиологии, как К. М. Быков. Но, к сожалению, К. М. Быков умалчивает об этих работах Бехтерева.

Дальше, мне кажется, что, совершенно правильно критикуя психосоматическое направление американской медицины, К. М. Быков должен бы сказать, что он сам временно тоже отдавал дань этому направлению. И, в частности, полтора-два года назад он созвал конференцию не по кортико-висцеральной патологии, а по психосоматике.

Я думаю, от этой критики нисколько не умалилось бы значение ведущих работ К. М. Быкова, а, наоборот, еще возросло бы. Следовало бы говорить о ряде серьезных ошибок, которые имеются в книге К. М. Быкова «Кора головного мозга и внутренние органы» (я не имею возможности сейчас цитировать соответствующие места), потому что К. М. Быков — ведущий физиолог нашей страны, по нему мы должны равняться, учиться работать, а в этой книге имеются некоторые существенные ошибки, которые следует устранить.

Два слова относительно выступления Н. И. Гращенкова и проф. Зубкова. Мне понятно, что эти товарищи выступают с критикой, и критиковать ошибки других нужно. Проф. Зубков кое-чему научился в ходе дискуссии на медицинском фронте, но и до сих пор он не может понять соотношения между анализом и синтезом, и здесь у него получилась путаница по этому вопросу.

Но, критикуя других, он не занимался самокритикой, он не говорил о своем гуморализме, о том, что он пропагандирует реакционную теорию англичанина Дейла и американца Нахманзона и других англо-американских ученых. Пора разгромить эту реакционную теорию не в том отношении, чтобы отрицать значение гуморальных факторов, а как

систему представлений, на позиции которой стоит Зубков, пытаясь подвести под нее теорию наркоза Введенского. И на последнем съезде физиологов в 1947 г. он выступил с этой попыткой.

Далее выступал Н. И. Гращенков с критической речью. Ему тоже нужно было бы кое-что сказать и об ошибках по части гуморальной теории и о том, как он пропагандировал у нас идеалистические идеи Эдриана и Метьюса — авторов работ по закону «все или ничего».

Н. И. Гр ащенков. Как раз закон «все или ничего» я никогда не пропагандировал!

М. Г. Дурмишьян. Но Эдриан и Метьюс являются апологетами этого «закона» как крупнейшие представители Кембриджской школы. Мы немного следим за вашими работами, Николай Иванович, и помним, что вы переводили и издали работу того же Метьюса, которого вы в предисловии назвали своим коллегой и другом. (Смех, аплодисменты).

Наши советские физиологи, продолжающие славные традиции отечественной физиологии и прежде всего великого И. П. Павлова, составляют ряд замечательных школ. Объединение этих школ внутри единого направления имеет громадное значение для развития физиологии. Споры между различными школами, принадлежащими к одному и тому же гениальному направлению, являются важнейшим условием, важнейшим стимулом развития науки. Если же школы замыкаются в себя, то понятие школы перерастает в сектантство, в кастовость. Руководители отдельных школ — Сперанский, Быков, Орбели, Купалов и другие проявляют тщеславие, руководствуясь гнилым лозунгом: «пекись об имени своем». (Шум, смех в зале).

Настало время отказаться от такого положения как этим учителям, так и более многочисленным ученикам этих учителей. Пора ликвидировать те ширмы и ту непроходимую пропасть, которая существует между разными школами, от этого выиграет наша наука, потому что тогда действительно критика и самокритика будут подняты на должную высоту, и в нашей стране, где интересы передовой науки и социалистического человека неразрывно связаны, павловская физиологическая наука получит для своего развития бесконечный простор. (Аплодисменты).

А. А. Вишневский

Институт хирургии имени А. В. Вишневского АМН СССР, г. Москва

Разрешите мне выступить, если так можно выразиться, в рамках своей специальности, т. е. хирургии.

В своем докладе К. М. Быков поставил ряд вопросов о развитии идей И. П. Павлова в основных разделах медицинской науки, в том числе и клинических. При этом он специально не останавливался на хирургии. Между тем хирургия как наиболее активная по своим лечебным приемам клиническая дисциплина испытывает особенно острую необходимость в наличии руководящих идей для того, чтобы правильно освоить веками накопленный опыт и, главное, наметить новые пути развития своей специфической лечебной деятельности.

Один лишь механический инструментальный подход, основанный на локалистическом представлении о болезни, в значительной мере исчерпал себя еще в начале нынешнего столетия, и хирургия после бурных успехов, связанных с достижениями патологической анатомии и микробиологии, резко замедлила темпы своего развития. Почему же произошло такое замедление поступательного движения хирургии? Почему, например, такой крупный и талантливый представитель нашей дисциплины, как Сергей Петрович Федоров, к концу своей жизни говорил о том, что хирургия находится на распутье, что не на что ей опереться в своем дальнейшем развитии, что нет у нее руководящих идей? Между тем это глубоко неверно. Такие руководящие для развития хирургии идеи уже были. Они родились в недрах нашей отечественной физиологии «и клинической медицины, в трудах наших выдающихся ученых Сеченова, Боткина, Павлова и их последователей. Мы имеем в виду идеи нервизма, развитые Павловым не только с точки зрения чисто физиологической, даже не только общемедицинской доктрины, но и гораздо шире.

Не вина, а беда С. П. Федорова, его современников, да и многих ныне работающих представителей нашей дисциплины состоит в том, что они недостаточно поняли и недостаточно восприняли эти идеи павловского нервизма как новый источник поступательного движения клинической медицины вообще и хирургии в частности.

Какие же новые пути для развития хирургии открывает научное наследие Павлова?

Мы считаем, что оно позволяет нам следующее:

1)    создать новые представления в таких принципиальных проблемах нашей дисциплины, как механизм развития патологических процессов и лечение связанных с ними болезненных форм;

2)    внести в хирургическую технику принцип физиологического отношения к органу как к части целого.

Остановимся сначала на рассмотрении первого из этих положений как основного.

Согласно учению Павлова, нервная система определяет ответные реакции организма на раздражения не только в условиях нормы, но и патологии. Для клинической хирургии это значит, что такие объединяющие громадное количество болезненных форм патологические процессы, как, например, воспаление, нарушение проницаемости капилляров, расстройства тонуса мышц, возникают и развиваются под непосредственным влиянием нервной системы — по преимуществу ее трофической функции. Отсюда вытекает, что, наряду с особенностями этиологических факторов, состояние реактивности нервной системы также определяет характер развития и течения болезненного процесса. Карбункул, панариций или флегмона совсем иначе будут протекать у нормального человека, чем у больного сирингомиэлией, диабетом или шизофренией.

Мы глубоко убеждены в том, что, несмотря на блестящие достижения советской хирургии, подтвержденные опытом Великой Отечественной войны и успехами последних лет, дальнейшее развитие нашей дисциплины задерживается, главным образом, из-за того, что до сих пор нами не было воспринято единое, основанное на нервном генезе, представление о механизме возникновения патологического процесса. Это лишает нас возможности создать в хирургической клинике правильную, патогенетически обоснованную систему лечения ряда болезненных форм и выбрать среди множества существующих лечебных методов наиболее эффективные и постоянно действующие.

Нам недалеко ходить за примером. Совсем недавно в Москве был созван расширенный пленум президиума Всесоюзной ассоциации хирургов, на котором по предложению министра здравоохранения Е. И. Смирнова был поставлен па обсуждение всего лишь один вопрос — о лечении спонтанной гангрены. На этом пленуме было сделано 17 различных предложений по лечению спонтанной гангрены, из которых ряд совершенно нелепых; при этом каждый докладчик отстаивал правильность своей точки зрения, иллюстрируя ее своей «статистикой». Чем объяснить этот вредный для дела «разнобой» во мнениях о лечении такого столь распространенного и тяжелого заболевания, как спонтанная гангрена? Конечно, в первую очередь отсутствием единого представления, единых взглядов на патогенез спонтанной гангрены. А между тем, если бы при обсуждении вопросов лечения этого заболевания мы приняли за основу его нейротрофическое происхождение, то были бы отброшены все случайные, покоящиеся на голом эмпиризме предложения и могла бы быть разработана наиболее рациональная система борьбы с этим заболеванием.

Приведенный нами пример не представляет собой исключения: их много в хирургической клинике, и о некоторых из них необходимо сказать во всеуслышание. Транспортированные к нам из-за границы предложения лечить оперативным путем висцеральные неврозы, производить при язве желудка перерезку блуждающих нервов, воздействовать на гипертоническую болезнь хирургическими вмешательствами на симпатических нервах — вот типичные примеры чисто локалистического представления о патогенезе болезненного процесса. Мы не упомянули бы здесь об этих операциях, если бы они не принесли столько вреда больным и разочарований хирургам.

Для нас, советских хирургов, последователей учения Павлова, должна быть ясна роль нервной системы, особенно коры головного мозга, в механизме развития патологического процесса, для нас должно быть ясно также и то, что мы можем и обязаны строить наши методы лечения с учетом их воздействия именно на эту систему.

И. П. Павлов в период своих гениальных работ над условными рефлексами головного мозга впервые показал функционально восстановительное и лечебное значение сна как охранительного торможения корковых центров.

На основании этих наблюдений он предложил лечить сначала различного рода психические заболевания, как это мы слышали из доклада Иванова-Смоленского, а затем и трофические поражения (М. К. Петрова) с помощью искусственного медикаментозного сна, т. е. путем воздействия на центральную нервную систему. Одной из предпосылок этих взглядов Павлова явился тот установленный им факт, что чрезмерно сильные раздражения клеток коры оказывают отрицательное влияние на реактивность нервной системы подопытного животного.

Для себя мы считаем необходимым отметить здесь, что именно с этих установленных Павловым позиций нервизма А. В. Вишневский и его сотрудники, разрабатывая проблему обезболивания, подошли в клинике к созданию новых методов патогенетической терапии, основанных на принципе слабого раздражения периферических нервов как лечебном факторе. Созданные ими лечебные методы — новокаиновая блокада, масляно-бальзамические антисептики и другие — направлены на то, чтобы устранить, нейтрализовать сильное раздражение как периферических, так и связанных с ними центральных нервных образований, заменить его слабым раздражением и тем самым создать условия для возникновения в очаге поражения благоприятных трофических реакций.

Таким образом, эта система является не чем иным, как одним из методов практической реализации в клинической практике идеи Павлова о лечебном значении охранительного торможения коры головного мозга.

Наши почти 20-летние наблюдения над применением новокаиновой блокады, а также исследования последних лет над лечебным действием медикаментозного сна позволяют нам выставить положение, что лечебный эффект обоих этих методов является по клиническим показателям аналогичным.

Единая павловская концепция в понимании патогенеза патологических процессов позволяет нам оторваться от эмпиризма и строить в клинике новые рациональные методы лечения. Эти методы вовсе не должны быть непосредственно и внешне связаны с элементами центральной или периферической нервной системы, как это имеет место при медикаментозном сне или новокаиновом блоке. Вопрос должен быть поставлен гораздо шире.

Возьмем, например, тканевую терапию по Филатову: ведь внешне по характеру своего применения она как будто совсем не связана с элементами нервной системы. Между тем лично мы уверены в том, что ее лечебное действие при широком круге самых разнообразных заболеваний не может развертываться иначе, как на путях нервной трофики. Следует отметить, что и сам академик Филатов в последнее время в своих выступлениях не исключает непосредственного влияния своих биостимуляторов на нервную систему. Тем более досадно, что до сих пор ни клиницисты, ни особенно теоретики никаких сколь-либо приемлемых объяснений механизма действия тканевой терапии не дали. Разве это не является еще одним доказательством оторванности нашей физиологии от актуальных проблем клинической медицины?

В самом деле, чуть ли не во всем Советском Союзе производятся подсадки ткани по Филатову, а наши физиологи, да и не они одни, так и не проявили к этому делу никакого интереса.

Конечно, в кратком выступлении невозможно осветить полностью значение всеобъемлющих трудов Павлова по физиологии для разработки теоретических проблем клинической хирургии. Это очевидно для всех. Однако нам, хирургам, не следует забывать и того, что труды Павлова дали и дают очень много также и для развития специфических «рукодейственных» особенностей нашей специальности, ибо, как сказано выше, он внес в хирургическую технику принцип физиологического отношения к органу как к части целого.

«Иван Петрович, несомненно, гениальный хирург, — пишет один из его учеников проф. А. Ф. Самойлов,— но направивший свое хирургическое дарование не в сторону клиники, а в сторону физиологических изысканий. Он гениальный хирург не только в смысле изобретательности хирургических заданий и планов. Он создал и привил в физиологии новое, если можно так выразиться, хирургическое направление».

Характерной особенностью этого направления является взгляд Павлова на организм животного как на единое целое. При разработке своих, заслуживших широкую известность, операций на пищеварительном тракте и центральной нервной системе животного Павлов руководствовался идеей исследования функции того или иного органа в условиях его обычной нормальной деятельности, т. е. при сохранении иннервации, кровоснабжения, а также внешних и внутренних факторов, влияющих на его функции.

Вместе с тем Павлов всегда интересовался как состоянием всего организма, так и функциями его отдельных органов и систем при удалении, выключении или подавлении деятельности той или иной пищеварительной железы, того или иного участка коры головного мозга. Вот что поистине должно быть названо физиологической хирургией, той хирургией, которая была создана Павловым на основе его широкого представления об организме животного как единого целого.

Таким образом, физиологическая хирургия, по И. П. Павлову, предполагает для нас щадящее, бережное отношение к тканям и органам больного, постоянный учет функционального значения того или иного органа, на котором производится наше вмешательство, и, главное, оценку последующего состояния компенсаторных систем организма в результате наших операций.

Как же реализуется эта основная предпосылка физиологической хирургии Павлова в наши дни? Мы думаем, что недостаточно.

Наши выдающиеся советские хирурги — Бакулев, Савиных, Еланский, Лимберг, Левит, нейрохирурги — Шамов, Егоров и многие другие блестяще разработали за последние годы хирургию легких, сердца, пищевода, а также центральной и периферической нервной системы. Мы добились в этих разделах хирургии прекрасных клинических результатов, а вместе с тем нам очень мало известно о состоянии всего человеческого организма после такого рода вмешательств, неизвестна его реактивность, приспособляемость к тем или иным воздействиям внешней среды и в связи с этим и общий режим, в который должны быть поставлены оперированные.

Совсем недавно мы с успехом удалили по поводу рака весь желудок, большую часть пищевода и нижнюю долю легкого. Больной ушел от нас в хорошем состоянии, но остался совершенно неясным вопрос, в какой мере в его организме произошла компенсация всех удаленных органов и в каких условиях должен жить и работать человек.

Вот такое-то, мягко выражаясь, недостаточное внимание наше к делу изучения физиологии хирургического больного вообще и оперированного в частности и препятствует нам реализовать основные установки Павлова о физиологической хирургии.

В этом повинны в первую очередь мы, хирурги, но одними своими силами мы поднять этот вопрос, конечно, не можем. Здесь нам нужно систематическое и содружественное участие физиологов в клинической работе, а отнюдь не их случайное увлечение каким-либо клиническим вопросом.

Справедливость требует отметить, что из всех наших современных крупных физиологов лишь немногие, и в первую очередь К. М. Быков и И. П. Разенков, а из более молодых — Э. А. Асратян, правильно и широко подошли к разрешению насущных физиологических проблем в клинической медицине. Мы глубоко убеждены в том, что физиология уже не может и не должна замыкаться в стенах своих лабораторий. Наступил момент, когда она должна притти в клинику, чтобы, наряду с опытами на животных, проводить непосредственное наблюдение на больном человеке.

Мы говорим не отвлеченно. Наш опыт систематической совместной работы в клинике с лабораторией К. М. Быкова дал в первые же годы важные и достаточно конкретные результаты. Он, например, помог нам путем использования физиологического анализа на клиническом материале доказать, что спонтанная гангрена не является только местным поражением сосудов конечностей, но представляет собой универсальное заболевание всей сосудистой системы человека, вызванное изменением его нейротрофической реакции.

Не подлежит сомнению, что в нашей дисциплине такого рода форма работы поможет осветить ряд важных, еще не полностью разрешенных проблем, как, например, функциональное состояние организма при шоке, огнестрельных ранениях, после больших операций, при гнойной инфекции, а также при тех или иных формах инвалидности.

Таким путем будут открыты новые перспективы для развития восстановительной хирургии, хирургии по пересадке органов, протезного дела, да и вообще многих, если не всех, сторон нашей специальности.

Вероятно, многое из того, что мы говорили сейчас о значении клинической физиологии, может показаться аудитории давно знакомым, уже осуществляющимся в нашей повседневной жизни; ведь помогают же физиологии клиницисты при решении отдельных вопросов, и нередко с большой пользой для дела. Но не об этом идет сейчас речь и не так ставится вопрос.

Наступило время, когда физиология должна стать такой же основой для развития клинической хирургии, какой являлась и является для нее анатомия.

В связи с этим мы хотели бы провести одну историческую параллель. Анатомия существовала веками, веками она оплодотворяла хирургию, но лишь после гениальных трудов Н. И. Пирогова, создавшего учение о хирургической анатомии, она превратилась в истинный фундамент нашей дисциплины. То же надо сказать и о физиологии. Около тысячелетия развивается эта наука, столетиями черпала из нее те или иные знания лечебная медицина, но лишь при Павлове она сделалась такой физиологией, которая действительно открывает новые пути для развития всех клинических дисциплин, в том числе и хирургии.

Если хирурга-мастера делает анатомия Пирогова, то хирурга-клинициста может сделать лишь физиология Павлова.

Можно быть уверенным, что развернувшаяся на данной сессии широкая дискуссия, имеющая своей целью наметить правильные пути творческого развития учения И. П. Павлова как в биологии, так и в медицине, поможет нам с честью разрешить эту задачу (Аплодисменты).

А. Н. К а р а м я н

Физиологический институт им. И. П. Павлова АН СССР, г. Ленинград

Научная общественность нашей страны недавно получила великий дар. И. В. Сталин в своем гениальном труде «Относительно марксизма в языкознании» наметил перспективы и пути развития не только языкознания, но и науки вообще.

Нужно сказать, что наш вождь, наша партия не первый раз предупреждают нас о важности и необходимости критики и самокритики.

Товарищ Сталин еще в 1928 г. говорил: «Я думаю, товарищи, что самокритика нужна нам, как воздух, как вода. Я думаю, что без неё, без самокритики, наша партия не могла бы двигаться вперёд, она не могла бы вскрывать наши язвы, она не могла бы ликвидировать наши недостатки» (Соч., т. II, стр. 29).

Исходя из такого исключительно важного значения самокритики, я как представитель Физиологического института АН СССР в своем выступлении хотел бы остановиться на недостатках в работе Института, одного из ведущих институтов нашей страны, разрабатывающего великое наследие И. П. Павлова.

В докладах академика Быкова и проф. Иванова-Смоленского правильно поднят вопрос о неудовлетворительной разработке павловского научного наследия. В докладах и в ряде выступлений была подвергнута справедливой критике работа и нашего Института.

К сожалению, академик Орбели, как директор Института, не дал той критической оценки своей работы, которой мы вправе были ожидать на данной сессии. Мы ожидали, что академик Л. А. Орбели в своем выступлении признает допущенные в развитии порученного ему дела ошибки и укажет перспективы перестройки работы Института.

Тов. Волохов обрисовал положение в Институте эволюционной физиологии в Колтушах. Многое из этого справедливо и по отношению к нашему Институту.

Подчеркну из недостатков те, которые я считаю основными:

1.    Руководитель наш, академик Л. А. Орбели, и старейшие его ученики А. Г. Гинецинский, А. В. Тонких, Е. М. Крепс не сумели перестроить свою работу и сосредоточить внимание на разработке проблем высшей нервной деятельности. Оказалось, что вопросы сравнительной физиологии вегетативной нервной системы получили большее развитие в работах Института, чем разработка павловского учения о высшей нервной деятельности.

2.    В Институте недостаточно была развернута критика и самокритика. На заседаниях Ученого совета отсутствовало систематическое обсуждение научных проблем, широкий обмен мнениями, не создавалась атмосфера истинной научной дискуссии.

3.    Подбор и выращивание научных кадров, работающих по проблемам высшей нервной деятельности, не обеспечили должного выполнения поставленных перед Институтом задач.

4.    Проводимые в Институте работы не имели практической направленности. Отдельные важные достижения, как, например, результаты исследования о патогенезе пневмоний, бескровное определение насыщенности крови кислородом, физиологический метод обучения элементам речи глухонемых детей и другие, недостаточно внедрялись в практику.

5.    Наконец, Институт, как ведущее научное учреждение нашей страны не сумел поставить организованной борьбы против реакционных представителей зарубежных физиологов, неврологов, психиатров, которые в настоящее время объявили «священный» поход против учения И. П. Павлова. За последнее время был написан ряд критических статей, направленных против американских и английских физиологов и против коварнейшего и злейшего «критика» павловского учения — Конорского. Но этого совершенно недостаточно.

Помимо указанных недостатков имеются и другие, на которых я не буду останавливаться из-за недостатка времени.

Для устранения указанных недостатков потребуется серьезная работа всего коллектива Института.

Я хотел бы охарактеризовать вкратце некоторые наиболее важные проблемы, имеющие, с нашей точки зрения, принципиальное значение для дальнейшего творческого развития учения И. П. Павлова.

Среди них особое место занимает разрабатываемое в Институте учение Павлова о второй сигнальной системе. Разработка этой проблемы идет двумя путями. Первый путь: изучение механизмов формирования первой и второй сигнальной систем (речи) у детей. Второй путь: изучение второй сигнальной системы у взрослых людей при нарушении корковой деятельности, выпадении речи и постепенном ее восстановлении.

В указанных направлениях проводились экспериментальные исследования, которые показывают плодотворность разработанных приемов* и методов. К сожалению, здесь в выступлениях не нашли отражения эти важные работы ни с точки зрения критики их, ни с точки зрения одобрения. Это тем более важно было сделать, так как в вопросах понимания второй сигнальной системы имеются разноречивые представления.

Так, например, проф. Рожанский в своей статье, опубликованной в «Бюллетене экспериментальной биологии и медицины» в 1949 г., пишет: «Вторая сигнальная система имеется у всех полушарных животных, и тем больше, чем больше полушария. У человека полушарная масса и число нервных элементов больше, чем у любого позвоночного, поэтому вторая сигнальная система предельно велика...» (№ 6, стр. 407).

По Рожанскому, таким образом, выходит, что вторая сигнальная система имеется у всех животных, у которых имеются полушария мозга, т. е. начиная от рыб, лягушек, птиц и т. д. Совершенно непонятно, почему проф. Рожанскому неизвестно, что И. П. Павлов рассматривал вторую сигнальную систему как «чрезвычайную прибавку к механизму нервной деятельности, присущую только человеку». Приведенный пример показывает, что до сих пор еще нет четкого представления о второй сигнальной системе, как о новом этапе в развитии условно-рефлекторной деятельности при переходе от животных к человеку. С моей точки зрения, было бы целесообразно в ближайшее время обсудить на объединенной конференции физиологов, психологов, языковедов и философов вопросы о перспективах разработки учения о второй сигнальной системе.

Второй вопрос, на котором я хочу остановиться, это вопрос об эволюционной физиологии.

Особенные достижения, которыми законно может гордиться наш коллектив, это применение исторического метода в изучении возникновения, становления, формирования как периферических, так и центральных нервных функций, в том числе и функций коры головного мозга, в филогенезе и онтогенезе.

В статье «Развитие идей советской творческой медицины», опубликованной в 1947 г., К. М. Быков характеризует это направление следующими словами: «Прежде всего в системе Академии Наук отныне создано новое направление в физиологии — эволюционная физиология».

Основой построения нового раздела науки были идеи Павлова о формировании функций в онто- и филогенезе. Орбели объединил разрабатываемое им учение о симпатической нервной системе с учением Павлова о высшей нервной деятельности. Идеи Павлова о трофической функции нервной системы слились, таким образом, с идеей нервизма, возникшей у Павлова еще в первый период его деятельности.

Нет необходимости и возможности останавливаться на общебиологической и общефизиологической значимости проводимых в этом направлении работ. Но я позволю в нескольких словах охарактеризовать работы по сравнительной физиологии высшей нервной деятельности.

Как известно, И. П. Павлов придавал большое значение развитию сравнительной физиологии.

«За последние десятилетия, — писал И. П. Павлов, — физиологическое исследование постепенно распространяется более и более на весь животный мир; особенно подвинулось изучение жизненных явлений у низших животных. Физиология, действительно, делается общей или сравнительной физиологией. И было бы желательно, чтобы и в Академии Наук рядом с представителем прежней физиологии был особый представитель этой расширенной физиологии, специально физиологии низших животных» (цит. по книге: Коштоянц, Очерки по истории физиологии в России, 1946, стр. 457).

Мы должны прямо сказать, что ожиданий И. П. Павлова в этом отношении не оправдали. После блестящих работ Баяндурова, Асратяна, Фролова, Крепса этот вопрос как-то оставался без достаточного внимания; больше того, имеются отдельные попытки оторвать физиологию низших животных от павловского учения о высшей нервной деятельности.

Д. А. Бирюков, несмотря на его большие заслуги в изучении физиологии низших позвоночных, рассматривая применяемые методики изучения высшей нервной деятельности животных — метод условных рефлексов и метод изучения общеповеденческих реакций, приходит к заключению, что если «оценивать» методы, построенные по аналогии с классической павловской методикой, то у него лично «имеются все основания достаточно сдержанно и даже критически отнестись к этим приемам изучения» («Труды Воронежского медицинского института», 1948).

Эта неправильная исходная позиция привела к тому, что Бирюков отрицает наличие условных рефлексов у низших позвоночных.

Между тем мы, используя павловскую методику выработки условных рефлексов, сочетая ее с хирургическим выключением различных отделов центральной нервной системы, мозжечка, зрительных долей, полушарий мозга, обнаружили, что на ранних этапах филогенетического развития ведущими органами условно-рефлекторной, компенсаторной и трофической деятельности являются мозжечок, средний мозг и промежуточно-мозговые образования; по мере же возникновения и развития коры, по мере возрастания роли последней, указанные функции переходят к ней, и она становится господствующим органом во всех указанных выше функциях.

В заключение я хотел бы поднять вопрос, который, с моей точки зрения, представляет большой интерес. Этот вопрос касается систематизации или классификации позвоночных животных.

Полученные нами физиологические факты при изучении высшей нервной деятельности низших животных совместно с фактами, полученными другими физиологами, показывают, что старая, по существу своему механистическая, классификация животных, основанная на морфологических признаках, в лучшем случае на эколого-морфологических признаках, создает непреодолимые трудности в оценке полученных физиологических фактов.

Учитывая возникающие противоречия и полное несоответствие принятой до сих пор классификации новым накопившимся экспериментальным данным, мы считаем своевременным поставить вопрос о необходимости пересмотра классификации позвоночных животных с привлечением к обсуждению этого вопроса морфологов и палеонтологов.

Павловское учение дорого каждому советскому гражданину. На нас возложена ответственная задача творчески развивать великое наследие И. П. Павлова, и мы пока не справились с этой задачей. Мы должны коренным образом перестроить свою работу; мы должны в корне изменить психологию наших научных руководителей. Всякие претензии на монопольную разработку павловского учения были и будут обречены на неудачу. Мы должны изменить психологию рядовых научных сотрудников, воспитывая убеждение, что нет благороднее и ответственнее задачи, чем разработка идей И. П. Павлова.

Нужно вести жестокую борьбу с кастовостью в науке. А прежде всего мы должны овладеть всеобъемлющей теорией Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина и творчески применять ее в наших исканиях. (Аплодисменты).

А. В. П л е т н е в

Сельскохозяйственный институт, г. Чебоксары

Товарищи! Каждый, кто видел, с каким глубоким вниманием в дни столетней павловской годовщины в самых отдаленных уголках нашей Родины слушались доклады о жизни и творчестве Павлова, не мог не почувствовать, как велика ответственность советских физиологов за дальнейшее развитие павловского учения. Поэтому велика ответственность и каждого из нас за каждое сказанное на этой сессии слово, ибо материалы сессии станут достоянием всего советского народа.

Развитие научной теории отнюдь не сводится к накоплению массы частностей, к детализации тех положений, которые были установлены ее основателем. Такой путь привел бы к эпигонству и крохоборству, к сужению предмета исследования, к уменьшению его научной и практической ценности. Развитие научной теории — завоевательный процесс, в ходе которого, как говорил И. П. Павлов, «предмет исследования все ширится, и вместе с тем неукоснительно растет научный и жизненный интерес получаемых результатов».

Метод условных рефлексов является непревзойденным методом изучения тончайших «механизмов» работы коры больших полушарий головного мозга. Но условный рефлекс — это не только «показатель», который может быть использован для данной цели. Условный рефлекс — существенный биологический акт животного организма в его отношениях с внешней средой. Теория Павлова представляет собой развитие важнейшего положения передовой материалистической биологии, которое еще в 1861 г. было сформулировано Сеченовым: «В научное определение организма должна входить и среда, влияющая на него». Павлов изучал физиологию коры больших полушарий как органа, при участии которого осуществляется внешняя деятельность, т. е., выражаясь словами Павлова, «деятельность, обеспечивающая нормальные сложные отношения целого организма к внешнему миру». Разработка этой биологической стороны павловского учения должна занять первостепенное место. Она даст наследникам Павлова новые перспективы практического применения и дальнейшего научного развития павловской теории.

Учение об условных рефлексах практически разрабатывалось главным образом в области медицины. Зоотехнические науки по-настоящему не использовали это учение для понимания сложных отношений организма с внешней средой. Практическое применение теории Павлова в области животноводства нередко сводили только к дрессировке животных. Но совершенно очевидно, что учение Павлова захватывает несоизмеримо более крупные биологические проблемы. Сводить его к вопросам дрессировки так же нелепо, как нелепы были давно уже отвергнутые претензии Отто Калишера, автора «дрессурметода», на приоритет в разработке метода условных рефлексов.

Не случайно основным предметом павловских опытов были пищевые рефлексы, т. е. отношения животного к важнейшему условию его существования — к пище. Не случайно, а в результате своих предшествующих работ по физиологии пищеварения, Павлов перешел к изучению пищевой деятельности животных, в процессе которой пищевые объекты выбираются, вырываются из внешней среды и вводятся в пищеварительный тракт. Эти последние действия обычно исключались из области физиологии. Павлов пошел по другому пути и вернул физиологии то, что принадлежало ей по праву. В борьбе с теми, кто утверждал, что исследование внешней деятельности (поведения) животного, т. е. его отношений с внешней средой, не является предметом физиологии, Павлов установил, что внешняя пищевая деятельность представляет собою первый этап процесса питания, органически связанный с последующими его этапами (пищеварением, всасыванием, усвоением), и что вся внешняя деятельность может быть изучаема с полным успехом чисто физиологически.

Исследования, посвященные одному из основных законов павловской теории — «закону силы», показали, что величина и направление внешней деятельности соответствуют не только «физической силе» внешних раздражителей, но и, главным образом, тому значению, которое они имеют для животного (например, их пищевой ценности). Раздражитель, который не сопровождается «никаким другим более существенным последствием для организма, делается безразличным»,— говорил Павлов.

Исследованиями К. М. Быкова и его сотрудников доказано, что процессы, происходящие внутри животного (в его органах и тканях), существенно влияют на деятельность коры больших полушарий головного мозга, следовательно, и на внешнюю деятельность животного.

Значит, во внешних свойствах пищевых объектов, действующих через органы зрения, слуха, обоняния и т. д. и детерминирующих внешнюю деятельность, проявляется их биологическое (пищевое) значение, а внешняя деятельность, избирательно направленная на определенные предметы внешней среды, может служить показателем потребностей животного.

Проблема избирательного отношения организма к условиям внешней среды является одной из важнейших проблем мичуринской биологии. «Наследственность,— говорит Т. Д. Лысенко,— есть свойство живого тела требовать определенных условий для своей жизни, своего развития и определенно реагировать на те или иные условия... Элементы пищи,— говорит он,— из окружающей среды организмом извлекаются избирательно. Берется только то, что соответствует природе, наследственности данного организма». Организм «выбирает, буквально ловит, нужные ему условия и не берет ненужные». Основанное на учении Павлова исследование внешней пищевой деятельности сельскохозяйственных животных вскрывает «механизм» избирательных отношений животных к условиям внешней среды и помогает познанию их потребностей. Это имеет очень большое практическое значение. Знание потребностей организма К. А. Тимирязев называл «коренной научной задачей земледелия»; знание природных требований и отношения организма к условиям внешней среды дает возможность управлять жизнью и развитием этого организма, говорит академик Лысенко.

Передовые работники животноводства многократно указывали на необходимость внимательного отношения к охоте (аппетиту), с которой поедается корм, к характеру пищевой деятельности животных, к внешним свойствам пищи, действующим как раздражители. Добиваясь того, чтобы данный корм поедался с большей охотой, они повышают его продуктивную ценность.

«Я, — рассказывает Белая, знатный бригадир свиносовхоза, — слежу, какой корм больше приходится по вкусу свиньям... вот почему у меня свиньи всегда едят с охотой и дают больше привеса».

Для практических работников животноводства, имеющих дело с целым, нормальным животным в его отношениях с определенной средой, вопрос о внешней пищевой деятельности и о внешних свойствах пищи является одним из таких вопросов, от умелого разрешения которого зависит продуктивность кормления, т. е. привес, удойность животного и т. д.

А Иван Петрович Павлов, подчеркивая значение раздражающих свойств пищи, указывал, что мало знать, из каких питательных веществ состоит пища, но нужно смотреть, как принимается данная еда — с удовольствием или без него.

Опыты К. М. Быкова и его сотрудников показывают, что внешние, условные раздражители через посредство коры больших полушарий головного мозга существенно влияют на процессы пищеварения и на обмен веществ, происходящий внутри организма.

Следовательно, изменяя внешние отношения животного, т. е. раздражающее действие внешних свойств пищи и внешнюю пищевую деятельность, можно влиять на все последующие этапы питания и повышать питательную, продуктивную ценность корма.

Работники сельского хозяйства, расширяя кормовую базу общественного животноводства, одновременно стремятся к наиболее полному и эффективному использованию сельскохозяйственными животными уже имеющихся кормов. В этом деле большую роль могут и должны сыграть те резервы, о существовании которых свидетельствует павловская физиология условных рефлексов.

Природные требования сельскохозяйственного животного часто расходятся с требованиями, которые предъявляет к животному зоотехник. Сельскохозяйственные животные не всегда избирают те корма (и в том количестве), которые целесообразно бывает им скормить для получения от них необходимых нам продуктов. Так, например, известно, что в зависимости от состава зерновой части рациона изменяется качество мяса птицы, откармливаемой на убой. Когда я сопоставил этот ряд зерновых кормов, дающих различное по качеству мясо, с тем «рядом предпочтения» различных зерновых кормов, который мы наблюдаем у птиц, то оказалось, что эти два ряда не совпадают. Те зерновые корма, которые позволяют получить от кур наиболее вкусное мясо, для самих кур отнюдь не являются наиболее предпочтительными кормами. Это естественно.

В одной старой поваренной книге можно прочитать, что «караси любят, чтобы их жарили в сметане». С карасями я не работал, но насчет кур могу уверенно сказать, что они не любят, чтобы их жарили. Поэтому они, очевидно, и не считают себя обязанными любить те корма, которыми хочет накормить их зоотехник для получения вкусного куриного мяса.

Практика животноводства и ряд специальных опытов (академик М. Ф. Иванов и др.) показывают, что «свободный выбор» пищи животным или, так называемое, «кормление вволю» дает худший хозяйственный результат, чем правильно нормированное кормление.

Но, применяя нормированное кормление, зоотехник нередко испытывает большие трудности, обусловленные тем, что животное избирательно поедает лишь некоторые составные части рациона или вообще не съедает весь тот рацион, который целесообразно ему скормить.

Учение И. П. Павлова об условных рефлексах позволяет управлять избирательным отношением сельскохозяйственных животных к рациону и регулировать кормление таким образом, чтобы животное с охотой поедало весь данный ему рацион.

Добиваясь того, чтобы животное с охотой поедало новые, качественно или количественно необычные рационы, мы способствуем их лучшей ассимиляции, в некоторой степени изменяем тип ассимиляции и создаем предпосылки для изменения природы животного. «Порода входит через рот».

И. В. Мичурин и Т. Д. Лысенко успешно добивались того, чтобы растительный организм «ассимилировал условия, его окружающие», как говорят, «с меньшим разбором, с большим аппетитом». Если организму с такой «расшатанной» природой «подставить, — говорит академик Лысенко,— иные, несвойственные условия, то старые наследственные свойства могут быть сломаны» и будут созданы новые потребности, новая наследственность.

Учение И. П. Павлова позволяет преодолевать безусловные (наследственные, постоянные) реакции животного организма, заменять их новыми, условными (приобретенными, временными) реакциями, которые затем, при наличии одних и тех же условий жизни, в ряде последовательных поколений переходят в постоянные. Метод условных рефлексов позволяет подставлять животному организму новые условия. Наблюдая образование условных рефлексов, мы видим, как создаются новые связи, новые отношения животного с окружающей средой.

Большие полушария головного мозга представляют собой «специальный орган для беспрерывного дальнейшего развития животного организма». Следовательно, учение Павлова, надлежащим образом примененное в практике животноводства, будет служить одним из рычагов, направляющих развитие сельскохозяйственных животных по желательному для нас пути.

Эти стороны павловского учения об условных рефлексах, сливающиеся с проблемами мичуринской биологии и с коренными вопросами сельского хозяйства, почти не разрабатываются. В лабораториях, специально занятых изучением условных рефлексов, работа ведется представителями медицинской науки, далекими от зоотехнической практики. А зоотехнические научные учреждения далеки от идей нервизма, вдохновлявших Сеченова и Павлова.

Раздражимость, которая, как указывал Энгельс, заключается уже во взаимодействии между белком и его пищей, некоторым деятелям зоотехнической науки представляется, повидимому, «эпифеноменом», несущественным придатком, с которым можно не считаться, изучая процессы обмена веществ между животным организмом и внешней средой. На вопрос, мог ли бы происходить этот обмен веществ, если бы ощущения данного организма не давали ему объективного правильного представления об этом внешнем мире, В. И. Ленин отвечал: нет, не мог бы. Нет, не мог бы, отвечает и Иван Петрович Павлов, ибо все внутренние, как и внешние отношения в высших организмах, главнейшим образом осуществляются при посредстве нервной системы.

В самом деле, разве практическая ценность головы сельскохозяйственного животного сводится только к тому, чтобы из нее делать студень?

А посмотрите тематические планы некоторых зоотехнических научных учреждений, и вы увидите, что там предметом исследования является какое-то странное, безголовое животное. А Павлов этой голове животного отдал 35 лет своей жизни.

Сейчас внимание всего советского народа привлечено к вопросу о дальнейшем развитии павловского учения. Поэтому теперь новые, еще невиданные перспективы открываются перед физиологами-павловцами. Участие народа — важнейшая гарантия успешного развития научной теории. И когда я ратую за то, чтобы связать павловское учение с практическими вопросами сельского хозяйства, я имею в виду, что если мы это сумеем сделать, то это будет означать, что миллионы работников сельского хозяйства практически включатся в наше дело и будут вместе с физиологами двигать павловскую теорию вперед.

Выступая здесь, я надеюсь привлечь к этим вопросам внимание физиологических лабораторий, располагающих большими возможностями, чем та маленькая лаборатория, в которой я работаю. Я надеюсь на это потому, что нашим советским физиологам, как и всему советскому народу, свойственно превосходное большевистское «чувство нового». Когда у нас рождается что-либо новое и начинает в меру еще слабых сил своих пищать и кричать, отстаивая свое право на существование, оно смело может рассчитывать на общественное внимание. И если оно достойно жизни, то оно непременно получит поддержку, несмотря на всю его незрелость и несовершенство. В этом проявляется замечательный демократизм советской науки, вдохновляемой гением Иосифа Виссарионовича Сталина.

А. Т. X у д о р о ж е в а

Физиологический институт им. И. П. Павлова АН СССР, г. Ленинград

Сила и жизненность учения И. П. Павлова заключаются не только в том, что оно объясняет физиологические механизмы, устанавливает закономерности высшей нервной деятельности и определяет пути разрешения проблемы «духа и тела», но также и в том, что намечает перспективы, как изменять, подчинять и направлять природу в пользу человека.

Павлов рассчитывал искусственно совершенствовать нервную систему до возможного предела, и эта возможность совершенствования основных свойств нервных процессов была им установлена применением метода функциональной тренировки. Функциональная тренировка оказалась тем приемом, при помощи которого удалось в экспериментальных условиях изменять, направлять и улучшать в известных пределах нервную деятельность.

Учение И. П. Павлова о функциональной тренировке и учение Введенского о функциональной подвижности нервных процессов, изменчивости в процессе усвоения ритма развивают одну и ту же идею, указывающую пути направленного воздействия, т. е. овладения возможностью ускорять, замедлять и в определенных границах изменять ход эволюционного процесса.

Оценивая достижения физиологии за период после смерти И. П. Павлова, нужно прямо сказать, что эту творчески действенную сторону учения И. П. Павлова физиологи не разрабатывали и в основном остановились на стадии созерцания и объяснения процессов, а не переделки их, что является показателем отставания от запросов современности, от конкретных задач нашего времени.

Принимая вполне заслуженный упрек в недостаточной разработке проблемы высшей нервной деятельности в Физиологическом институте, нахожу высказанную здесь критику правильной. Считаю своим долгом остановиться на основных недостатках и причинах этих упущений.

В Институте совершенно отсутствуют исследования в направлении функциональной тренировки нервных процессов, а также по изучению влияния функционального состояния коры на возникновение и течение патологических процессов в организме, разрабатывавшиеся М. К. Петровой. По этому разделу в настоящее время у нас работают только два научных сотрудника, а поэтому проблема не может быть охвачена в достаточном объеме.

Изучение второй сигнальной системы, проводимое в Институте, намечает уже возможности направленно влиять на формирование нервных процессов путем соответствующей тренировки и воспитания. Тем не менее и эта проблема не может развиваться в полном объеме, так как работают в этом направлении только два человека.

Какие причины в том, что часть проблем не разрабатывается, а часть не может разрабатываться в достаточном объеме? Во-первых, многопроблемность, заслоняющая и отвлекающая внимание и силы от основной центральной проблемы. Во-вторых, непропорциональное распределение кадров. Так, например, количество научных работников в секторе условных рефлексов — 8 человек, т. е. такое же, как по другим лабораториям, например, по лаборатории нервно-мышечной физиологии. В-третьих, отсутствие острой критики, не взирая на лица, и самокритики.

Я не могу согласиться с выступлением Л. А. Орбели, которое никак не может помочь нам вскрыть наши недостатки в работе. Характер его выступления не отвечает тем задачам, которые предъявляет нам данная сессия. Нельзя считать также правильным состоявшееся вчера выступление А. Г. Гинецинского, уклонившегося от анализа недостатков в нашей работе по разработке наследства И. П. Павлова, тем более, что он является заместителем директора по научной части.

А. Г. Гинецинский в своем выступлении отметил, что он не мыслит, чтобы какой-нибудь раздел физиологии, разрабатываемый в нашем Институте, не исходил из павловских установок.

Так ли это на самом деле?

Возьмем раздел, разрабатываемый самим А. Г. Гинецинским и руководимым им коллективом научных сотрудников, и посмотрим, чем занималась эта лаборатория на протяжении ряда лет. В течение ряда лет лаборатория занималась изучением механизма мышечной деятельности, а фактически это сводилось к изучению так называемой рецептивной субстанции.

Это понятие заимствовано у Лэнгли, различавшего два субстрата, изначально присущих мышце:    сократительный и воспринимающий.

Последний и был обозначен Лэнгли «рецептивной субстанцией», характерным признаком которой, согласно автору, являлась избирательная чувствительность к никотину и кураре.

Гинецинский не подвергает критике это метафизическое понятие, ограничившись наделением этой субстанции дополнительными свойствами.

Цитирую: «Отличие определения рецептивной субстанции от определения, данного Лэнгли, заключается в том, что мы характеризуем её не

только по способности вступать в реакцию с биологически активными веществами. Включая эту субстанцию в круг проблем современной теории химической передачи нервного импульса, считаем её носителем самого медиатора, а также и фермента, инактивирующего ацетилхолин. Вместе с тем ей приписываем все свойства мышечного волокна, в том числе и сократимость» («Успехи современной биологии», т. XV, 1942, вып. 3).

Факты, полученные Гинецинским и его сотрудниками, приводят их к заключению, что изменение размеров субстанции может определять и реакцию на вводимый извне или же образующийся в самой субстанции ацетилхолин, и высоту содержания ацетилхолина и холинэстеразы, и характер самого сокращения, и реакцию мышечной ткани эзерин.

В гладкой и тонической мышце рецептивная субстанция занимает большую часть мышечного волокна, тем самым реагирует на всем его протяжении, что и определяет свойства данной сократительной ткани. В нетонической мышце рецептивная субстанция находится, по представлениям авторов, лишь в незначительном участке мышечного волокна, чем суживаются границы реагирующего на ацетилхолин субстрата.

Цитирую: «Мы попытались обосновать представление о том, что размерами холинорецептивной субстанции определяется не только отношение данной мышцы к внешнему ацетилхолину, но и ее сократительные свойства, поскольку холинорецептивная часть мышечного волокна обладает пластичностью.

...Эта рецептивная часть является носителем и ацетилхолина и холинэстеразы; от размеров ее зависит также и реакция мышцы на ингибиторы гидролизирующего медиатор фермента» (Гинецинский и Шамарина, «Труды Физиологического института», т. IV, 1949).

Для какой цели потребовалось А. Г. Гинецинскому извлекать старое, нежизненное представление о рецептивной субстанции? Для аргументации химической теории передачи нервного возбуждения, исходившей из кембриджской школы. Метафизическое понимание эволюционного процесса явилось причиной резкого противопоставления и разграничения двух направлений в физиологии — физической и гуморальной теории передачи нервного возбуждения, по которым физиологический процесс сводится или к вспышкам и затуханиям биотоков в результате поляризации и деполяризации мембран, или к выделению и исчезновению универсального медиатора ацетилхолина.

Таким образом, согласно точке зрения проф. Гинецинского, качественное различие между сократительными тканями заключается лишь в пространственных изменениях рецептивной субстанции, чем практически исчерпываются и определяются все функциональные различия в свойствах данных мышц. Излишнее увлечение этой стороной явлений привело А. Г. Гинецинского и его сотрудников к тому, что данным, полученным ими вначале на тонических мышцах, было придано чрезмерно широкое общее значение. Однако гипотеза, которая могла до некоторой степени служить для объяснения механизма деятельности одного типа сократительных тканей — тонических мышц, оказалась несостоятельной в случае нетонических мышц — качественно новой, высшей ступени в эволюционном развитии сократительных тканей.

Непонимание сущности эволюционного процесса привело к тому, что основные законы Введенского — торможение и парабиоз, лежащие в основе деятельности всей нервной системы в целом и имеющие глубокое общебиологическое значение, были объяснены проф. Гинецинским свойствами универсальной рецептивной субстанции.

И так как эта зона рецептивной субстанции, согласно их данным, в нетонической мышце очень мала, авторы изучают детально механизм контрактуры в тонической мышце и механически переносят полученные данные на нетоническую мышцу, пытаясь подвести базу под основные законы Введенского.

Авторы сближают рецептивную субстанцию в тонической и нетонической мышцах, правда, с некоторой оговоркой. «Это сходство,— пишет А. Г. Гинецинский,— отнюдь не является тождеством, однако оно представляется достаточным, чтобы рассматривать тоническую мышцу, как возможный объект, удовлетворяющий требованиям, которые предъявляет к модельному опыту химическая теория» (Гинецинский и Шамарина, «Труды Физиологического института», т. IV, 1949). Возможно, что химическую теорию это и удовлетворяет, но только не эволюционную, поскольку установленные закономерности на тонической мышце не могут в интересах стройности концепции целиком переноситься на качественно новый объект — нетоническую мышцу, в эволюционном развитии ушедшую далеко вперед по сравнению с тонической.

Как известно, лабильность в понимании Введенского и его школы — это «большая или меньшая скорость тех элементарных реакций, которыми сопровождается физиологическая деятельность данного аппарата», причем лабильность ткани есть величина, изменяющаяся в ходе реакции, т. е. под влиянием приходящих импульсов.

С точки зрения Гинецинского, «элементарной реакцией, на которой основано проведение, является появление и исчезновение кванта-медиатора ацетилхолина».

Иначе, как упрощением Введенского, нельзя назвать подобную формулировку. Введенский не сводил физиологическую деятельность к элементарному электрическому процессу, так как пишет «которыми сопровождается физиологическая деятельность», а не «на которой основано проведение», как формулирует проф. Гинецинский. Цитирую дальше: «Если перевести понятие „лабильность" на язык химической теории, то мерой для ее рецептивной субстанции является количество ацетилхолина, которое может быть разрушено в единицу времени» (там же).

По закономерно ли вообще целиком переводить понятие лабильности на язык химических теорий, сводить к разрушению всеобщего медиатора ацетилхолина и тем самым, вольно или невольно, упрощать всю сложность нервной динамики, лабильность нервной системы?

Стремление свести основные процессы нервной деятельности — возбуждение и торможение — к местному процессу в зоне рецептивной субстанции, к появлению или исчезновению медиатора есть универсализм и упрощенчество, отражающие тупик, в который неизбежно попадает исследователь, не основывающий своих представлений на диалектическом методе.

Причиной этому является забвение того, что всякий процесс необходимо рассматривать «в борьбе его противоположностей». Переоценка одной стороны процесса заставляет авторов не только проходить мимо всех остальных факторов, участвующих в развитии, но и мешает выделить ведущее звено в этом процессе, поскольку внимание фиксируется лишь на одной, в данном случае старой форме сократительной функции, а новая не изучается совсем или остается в тени.

Перенесение центра тяжести на гуморальное звено (рецептивную субстанцию) в механизме нервного возбуждения не дает возможности понять причины и пути возникновения качественно новых форм мышечной деятельности. В частности, в этом плане остается неясным механизм смены тонических сократительных реакций нетоническими и роль в этом процессе развивающейся моторной иннервации.

Тот факт, что в эволюционном процессе развития сократительных тканей зона рецептивной субстанции постепенно все более и более суживается, указывает на уменьшение функционального значения рецептивной субстанции и на все увеличивающееся влияние нервной системы.

Иначе говоря, выступает все более и более роль нервной системы, как ведущая и направляющая. Недостаточное понимание роли нервной системы, развивающейся во взаимодействии с изменяющимися условия ми внешней среды как ведущего звена в эволюции функций, неизбежно приводит к переоценке отдельных деталей физиологических процессов. Между тем другие данные, полученные в нашем же Институте при изучении становления функций в онтогенезе, устанавливают смену форм сократительных реакций в зависимости от уровня развития нервной системы и ее ведущего отдела — коры больших полушарий.

Сам фактический материал, полученный А. Г. Гинецинским и его сотрудниками, в отдельных случаях указывает на взаимосвязь нового и старого, но концентрация внимания на исчезающей старой форме, связанной, по их представлению, с изменением рецептивной субстанции, заставляет их проходить мимо этих моментов.

Даже исследования в онтогенезе, где новое на известном этапе развития выступает в очень яркой форме, не заставили проф. Гинецинского и его сотрудников отбросить эту мертвую, застывшую схему, по которой сущность перехода тонических свойств мышечной ткани в нетонические заключается в пространственных изменениях рецептивной субстанции.

Цитирую: «В течение 10 дней заканчивается превращение тонической мышцы в нетоническую, причем сущность процесса заключается в постепенном уменьшении реагирующей на ацетилхолин зоны мышечного волокна» («Физиологический журнал», 1947).

Односторонний подход к изучению явлений был причиной неправильного представления о двух родах пессимума, свойственных нетонической мышце, что опровергается на основании проверенных опытов с эзерином.

Тот факт, что для пессимальной реакции в условиях эзеринизации мышцы характерно наличие стойкой неосциллирующей негативности, возрастающей с учащением раздражений, указывает на выявление тонического компонента в этой реакции, для которого и характерен мест ный нераспространяющийся процесс, сопровождающийся локализованной электронегативностью.

Поскольку эзерин (независимо от внутреннего механизма его действия) выявляет старую форму реакции, уже несвойственную ткани на данном этапе развития, постольку пессимум, получаемый в зоне длительных интервалов, правильнее рассматривать как пройденный этап, несвойственный совершенно нетонической мышце в нормальных условиях.

Рецептивная субстанция возводится проф. Гинецинским в абсолют, и основной закономерностью эволюции нервно-мышечного прибора становятся пространственные изменения рецептивной субстанции. Цитирую: «Многолетние исследования в этой области привели к теоретически и экспериментально укрепленным представлениям об основном направлении эволюции нервно-мышечного комплекса, связанном с пространственным смещением внутримышечного волокна, его холинэргического субстрата к различным химическим раздражителям». Имеет ли подобная точка зрения какую-либо связь с учением И. П. Павлова? Конечно, нет, так как в понимании И. П. Павлова мышечная деятельность подчинена кортикальной регуляции. Следовательно, возникновение нетонической формы сокращения мышцы обусловлено развитием двигательной иннервации, связанной с моторной зоной коры, качественно преобразующей функциональные свойства мышечной ткани и ее конкретные механизмы. Процесс прогрессивной эволюции заключается в смене форм взаимодействия организма со средой, в их качественном преобразовании. История развития организмов одновременно является историей развития форм взаимодействия организма и среды, историей смены форм этого взаимодействия, в котором нервная система высших животных играет ведущую и направляющую роль. Предметом эволюционной физиологии в понимании И. П. Павлова является изучение внутреннего содержания процесса развития, а следовательно, борьбы старого и нового, что позволяет уловить в каждом отдельном процессе отображение общего хода эволюции функции.

Онтогенетический метод лучше всего удовлетворяет этой цели, так как на глазах экспериментатора происходит становление новых функций и подавление старых в их борьбе. Изучение становления функции в борьбе старого и нового и позволяет уловить, что в дальнейшем становится определяющим, ведущим.

Глубоко ошибочным в изучении функции в онтогенезе является стремление ряда авторов делать выводы на основании более постоянных величин, типичных кривых и т. д. В этом случае ускользает из поля зрения экспериментатора именно сам процесс становления. Исчезает то, что является наиболее характерным в становлении функций,— борьба старого и нового.

Между тем большая часть исследований в онтогенезе — исследования Вула, Аршавского, Гинецинского — не раскрывает этого содержания, следовательно, не отражает того, что может наиболее ярко раскрыть онтогенез.

Об этом можно судить на основании иллюстративного материала, приводимого в их работах, показывающих постепенные плавные изменения, не нарушаемые даже включением новых функционально созревающих центральных нервных приборов.

Подобная прямолинейность в развитии, наблюдаемая в ряде работ по онтогенезу функций, заставляет заподозрить авторов или в слишком большой поспешности выводов на основании только начальных и конечных этапов, или в метафизическом понимании эволюционного процесса, что невольно заставляет их проходить мимо явлений, наиболее характерных, хотя и неустойчивых и непрочных.

Почему так существенно в явлениях выделять ведущее звено? Задачей современной физиологии является не только выяснение механизмов физиологических процессов, но и активное вмешательство в их течение, что возможно лишь при выяснении ведущего фактора.

Эго как раз ярко представлено в учении И. П. Павлова. Познание ведущего звена в биологических и патологических процессах не только раскрывает их сущность, но и дает в то же время в руки экспериментатора возможность направленного воздействия на процессы.

Итогом этой дискуссии должен быть коренной поворот всех физиологических учреждений в сторону развертывания смелой критики научных работ и борьбы со всеми отклонениями от диалектико-материалистического метода познания явлений.

Нет сомнения, что мы, работники Института, правильно восприняв критику, направленную в наш адрес, перестроим свою работу на решение

современных задач, оставленных нам в наследство гением русской физиологической школы И. П. Павловым. (Аплодисменты).

М. В. Черноруцкий

Институт физиологии центральной нервной системы АМН СССР,

г. Ленинград

Хорошо известно и уже не раз повторялось и здесь в докладах и выступлениях, что для И. П. Павлова физиология и медицина были неотделимы и союз клинической медицины и физиологии признавался им законным и плодотворным.

Меня, как клинициста, терапевта, врача, естественным и самым непосредственным образом интересует и волнует проблема осуществления и проведения в жизнь этого столь важною союза, и вопрос, почему этот союз до сих пор еще так мало дает о себе знать и так мало чувствуется в практической жизни.

В этом повинны несомненно обе стороны. Проф. Иванов-Смоленский в своем докладе уже отметил, что представители физиологии, ученики И. П. Павлова (я цитирую его слова) «должны признать свою большую вину в том, что они очень мало помогли в освоении учения о высшей нервной деятельности отечественной общей патофизиологии». Я со своей стороны добавлю: еще менее—отечественной клинической медицине.

Не менее, если не более, повинны в том и мы, представители клинической медицины, и особенно мы, терапевты, зарывшие в землю талант нервизма, оставленный нам С. П. Боткиным и неизмеримо умноженный с тех пор И. П. Павловым.

В порядке самокритики и критики я должен сказать, что мы далеко еще не освободились от вирховианского плена, что представления, вытекающие из теории клеточной патологии Вирхова, и тесно связанное с ними анатомо-локалистическое мышление все еще занимают во внутренней медицине видное место и играют немалую роль.

Достаточно отметить, что вся наша нозологическая система, вся классификация внутренних болезней почти целиком построена на анатомических органолокалистических основах. Самый подход к больному, методика исследования больных, диагностика и терапия заболеваний еще в значительной мере подчиняются требованиям теории клеточноорганной патологии с ее преимущественно аналитическим и морфологическим мышлением в ущерб мышлению синтетическому и функциональному.

Отсюда — проведение все еще резкой грани между внешним и внутренним, между объективным и субъективным, между сомой и психикой (вопреки основным положениям павловского учения).

Далее, несмотря на большие методологические достижения в области внутренней медицины, несомненна и теперь еще явная недооценка идей целостности организма и его единства с окружающей средой, недооценка боткинско-павловской идеи нервизма, роли и значения нервной системы и в особенности коры головного мозга в возникновении, развитии и течении патологических процессов. Это относится как к учению И. П. Павлова вообще, так и к учениям, развившимся из него: к учению К. М. Быкова о взаимосвязях коры головного мозга и внутренних органов и о кортикальной регуляции вегетативных процессов, к учению Л. А. Орбели об адаптационно-трофическом влиянии симпатической нервной системы и мозжечка, к учению А. Д. Сперанского о нервной трофике и о ведущей роли нервной системы в патологических процессах и др.

И это обстоятельство, т. с. недостаточное знание, понимание и практическое применение учения И. П. Павлова и его школы, является огромным минусом в нашей общеврачебной квалификации и огромным тормозом для внедрения павловского учения в жизнь. Отсюда — грубый недоучет значения и роли личности больного при возникновении, развитии, течении и исходе болезней.

В лучшем случае мы, клиницисты, в теории и в принципе признаем исключительное значение нервной системы и всей личности больного в патологии, на деле же в огромном большинстве мы действуем так, как если бы перед нами был организм животного, а не человека. Теория, таким образом, резко расходится с практикой. Несколько преувеличивая, можно сказать, что мы, врачи-терапевты, меньше удалились от ветеринарии, чем приблизились к истинной медицине. Ибо практически еще до недавнего времени из круга нашей врачебной деятельности почти полностью исключалась сложная и богатая внутренняя психо-эмоциональная и психо-социальная жизнь человека во всех ее сложнейших и тончайших соотношениях с окружающей средой.

Оглядываясь теперь назад, с некоторым удивлением и даже чувством стыда — я говорю прежде всего о самом себе, а также с известным основанием о современном мне врачебном поколении,— видишь, как мало обращалось внимания на личность больного человека, на его переживания, на его эмоционально-психическое состояние в каждый данный момент.

Можно смело сказать, что без ясных представлений о целостности организма и его единстве со средой, без идеи павловского нервизма мы часто были только ремесленниками от медицины, а не настоящими врачами.

Но вместе с тем справедливость требует указать и на то, что за последние три десятилетия односторонность и методологическая необоснованность клеточной патологии и анатомо-локалистичеекого мышления все больше и больше вызывают реакцию и противодействие. К проявлениям такой здоровой реакции нужно прежде всего отнести учение о конституции организма, которое, несмотря па все его несовершенство, по самому своему существу является учением о единстве и целостности организма и противопоставляет учению о клетке учение о почве, понятию о микроорганизме как возбудителе болезни понятие о микроорганизме как субъекте болезни. Сюда же нужно отнести возникновение таких представлений и понятий, как «заболевания на нервной почве», функциональные расстройства и неврозы внутренних органов, функциональная диагностика, внутренняя картина болезни, патогенные заболевания, антропопатология и антропотерапия. Наконец, мы видим, как в строго выдержанной анатомической классификации заболеваний постепенно пробиваются бреши вновь созданными представлениями о таких заболеваниях, как язвенная болезнь, гипертоническая болезнь, коронарная болезнь, ревматизм и другие. Этс говорит о все возрастающем преодолении аиатомо-локалистичеекого мышления в клинике и о признании целостности и единства организма в противовес воззрениям вирхов-ской патологической школы.

Опыт Великой Отечественной войны поставил перед нами проблему нервизма и тесно связанную с нею проблему целостности организма и единства его со средой во всю их огромную величину и значимость и в некоторых отношениях обосновал их с почти экспериментальной убедительностью.

Широкие возможности ознакомления с учением И. П. Павлова, созданные в связи со столетием со дня его рождения, оказали большое влияние на распространение и освоение павловских идей и положений, и мы являемся свидетелями небывалого еще единения физиологов и клиницистов в деле создания нового учения о кортико-висцеральной патологии. За последние два года с успехом и при большом числе участников проведены в Ленинграде под председательством К. М. Быкова две всесоюзные конференции, посвященные проблемам кортико-висцеральной патологии.

Настоящая дискуссия, ликвидирующая остатки вирховианства и выдвигающая на должное ведущее место в отечественной медицине великое павловское учение, ярко свидетельствует об огромных сдвигах, происходящих в сознании научных и практических медицинских работников и в развитии медицинской науки в нашей стране вообще.

Полная победа и окончательное торжество павловского учения не подлежат ни малейшему сомнению. И поэтому основным в настоящий момент является вопрос о том, как наилучшим образом ввести это учение в жизнь, как наиболее целесообразно и эффективно перестроить всю нашу науку согласно основным положениям и требованиям И. П. Павлова.

Учитывая ошибки прошлого, оценивая настоящее положение и имея в виду прежде всего интересы клинической медицины, можно, мне кажется, уже теперь наметить основные пути к укреплению и развитию столь необходимого нам и действенного союза физиологии и медицины.

Решающим условием для успешной, возможно быстрой перестройки нашей работы в указанном направлении является прежде всего широкая научная пропаганда павловского учения и серьезное его освоение, которые должны быть положены в основу переподготовки и перевоспитания в духе идей учения И. П. Павлова, в первую очередь профессорско-преподавательского состава медицинских институтов и институтов для усовершенствования врачей.

Для достижения общей перестройки в новом, павловском направлении всей теории и практики отечественной медицины необходимы следующие основные мероприятия:

1.    Перестроить основную проблематику и тематику клинических научно-исследовательских работ, что само собою понятно.

2.    Перестроить всю врачебно -лечебную и клиническую работу, а именно:

а)    изменить самый подход к больному и методику его исследования, учитывая личность больного, его конституцию, тип нервной системы, психологические особенности, психическое и психопатологическое состояние в данный момент, психоневрогенные влияния и пр.:

б)    перестроить весь процесс ведения и лечения больн ы х, имея в виду всемерное усиление положительного влияния на психику и нервную систему больного, устранение всех возможных отрицательных влияний и искоренение из лечебной практики ятрогений.

В этом отношении нужно помнить, что на время болезни лечебное учреждение в значительной степени становится для больного человека окружающей его средой, а медицинский персонал, в частности, — его непосредственным социальным окружением. Поэтому состояние лечебного учреждения, вся обстановка и внутренний его распорядок имеют очень большое значение и оказывают весьма существенное влияние на больного, на течение и на ход его заболевания.

Исключительное значение имеет поведение всего медицинского персонала на всех этапах лечебного процесса в течение пребывания больного в лечебном учреждении. При этом особое внимание должно быть уделено тому, что, когда и как следует говорить б о л ьн ому и в присутствии больного, памятуя, что слово для человека и в особенности слово врача для больного является, по мысли И. П. Павлова, могучим и всеобъемлющим условным раздражителем.

Как минимум, пребывание больного в лечебном учреждении должно дать ему то, в чем он больше всего нуждается: чувство безопасности и надежду на выздоровление, а минимальное и основное требование к медицинскому персоналу — не вредить больному психически.

3. Перестроить учебную работу, весь педагогический процесс, внедряя в него и планомерно проводя на лекциях, у постели больного, на экзаменах и т. п. павловское направление в медицине.

Но всего этого для успеха дела еще мало. Необходимо также и организационно перестроить все дело здравоохранения и все дело медицинского образования в духе павловских установок и требований, в духе того «законного и плодотворного союза клинической медицины и физиологии», о необходимости и значении которого так часто, так убежденно и так справедливо говорил Иван Петрович Павлов.

Другими словами, в дело перестройки и перевода всей отечественной медицины на новое направление обязательно должны включиться и организаторы советского здравоохранения и деятели и организаторы медицинского образования. Только при этом условии, когда основные принципы павловского учения будут организационно пронизывать весь лечебный процесс, все лечебное дело и всю систему народного здравоохранения, с одной стороны, и всю систему медицинского образования, подготовки и усовершенствования врачебных кадров, с другой стороны, только тогда будет полностью и в исторически короткий срок решена та чрезвычайной важности задача, которая поставлена перед советской медициной фактом государственного и всенародного признания ведущего значения учения Ивана Петровича Павлова.

Что касается проблемы медицинского образования, то идея целостности и единства организма требует такой же целостности и единства медицины. Поэтому весьма важно, чтобы учебные планы медвузов и их проведение в жизнь отражали и подчеркивали эту целостность и единство медицины. А это в свою очередь предполагает: во-первых, более тесную связь между теоретическими и клиническими дисциплинами, а также между отдельными дисциплинами вообще и, во-вторых, усиление и укрепление общей, т. е. внутренней, медицины как основной клинической дисциплины.

Идея нервизма и ведущая роль нервной системы как в норме, так и в патологии выдвигают необходимость значительного расширения преподавания принципов и основ психологии, психофизиологии, общей неврологии и общей психопатологии и пронизывания ими всех отдельных дисциплин. С этой целью медицинская психология и общая клиническая неврология и психопатология мыслятся в перспективе не как самостоятельные дисциплины, а как интегральная часть всех отдельных дисциплин, ибо каждый врач должен быть в достаточной мере и психологом и психотерапевтом.

Наконец, исключительная роль в эволюции человека коры головного мозга и его второй сигнальной системы, с одной стороны, и социальных закономерностей — с другой, выдвигает огромное значение как в норме, так и в патологии эмоционально-психических переживаний человека в его отношениях с отдельными людьми и с обществом в целом и особенно при нарушении этих нормальных отношений. Эта важнейшая сторона дела требует обратить особое внимание на изучение роли и значения социальной среды. Необходимо ввести преподавание принципов и основ социальной медицины, причем к этому преподаванию должны быть предъявлены такие же требования, какие только что указаны в отношении преподавания основ психологии, общей неврологии и общей психопатологии.

Таким рисуется нам путь дальнейшего развития отечественной медицины на основах и в свете учения И. П. Павлова и в условиях внедрения его в медицинскую науку, в дело подготовки врачебных кадров и в практику народного здравоохранения на благо нашего великого народа, и на славу нашей дорогой Родины. (Аплодисменты).

И. А. Булыгин

Институт физиологии центральной нервной системы АМН СССР,

г. Ленинград

Мне бы хотелось остановиться на той части доклада К. М. Быкова, которая касается взаимоотношения физиологического учения И. II. Павлова и того «нового направления в патологии», которое возглавляется академиком А. Д. Сперанским. По моему мнению, это сделать совершенно необходимо, так как в этом отношении до сих пор имеется много недоуменных, невыясненных до конца вопросов, которые были обойдены и даже затушеваны в известной мере на данной сессии как самим А. Д. Сперанским, так и особенно в выступлении т. Дурмишьяна, который на словах намеревался вскрыть истинные ошибки академика Сперанского, а на деле еще больше замаскировал их. Несомненно, что без разрешения этих недоуменных вопросов возглавляемый Сперанским коллектив не может правильно и плодотворно развивать исследование в указанном Павловым направлении.

Как известно присутствующим и как об этом говорил К. М. Быков, огромная заслуга А. Д. Сперанского состоит в том, что он с большой последовательностью развивал на протяжении последних 20 лет идею нервизма в патологии. Его большим научным коллективом собран колоссальный материал в этом направлении; им сделаны широкие обобщения накопленных экспериментальных данных, на основании которых уже давно и систематически ведется острая борьба со сторонниками реакционной вирховской клеточной патологии.

Однако разбор основных трудов А. Д. Сперанского показывает, что, во-первых, в своих теоретических построениях он исходит не из павловской, а по существу из допавловской физиологии; во-вторых, его общие представления о физиологических и патологических явлениях и о соотношении физиологии и патологии коренным образом расходятся с представлениями Павлова; в-третьих, там, где он по существу подтверждает и развивает Павлова, Сперанский старается показать, что он создает нечто совершенно новое, отличное от того, что создал Павлов. При этом во всех его трудах сквозит явная недооценка трудов Павлова и переоценка своих собственных достижений, связанных с созданием нового направления в патологии, претендующего стать новой, «монистической теорией медицины».

Правда, в самое последнее время отношение Сперанского к физиологическому учению Павлова заметно изменилось. Он и его ученики сейчас усиленно подчеркивают мысль, что «новое направление в патологии» исходит из основных идейно-методологических принципов учения Павлова. Однако до настоящего времени они не дали развернутого анализа своих ошибок, отступлений от Павлова по конкретным и вместе с тем важнейшим вопросам как истории, так и теории развиваемого ими «нового направления в патологии», а ограничились лишь общим декларативным признанием Павлова.

Поэтому я позволю себе более подробно, хотя и в кратких чертах, остановиться на этих ошибках в надежде на то, что это поможет коллективу А. Д. Сперанского глубже осознать допущенные ошибки и безоговорочно встать на правильный павловский путь исследования патологических явлений.

Говоря об ошибках, допущенных им в связи с характеристикой истории развития идеи нервизма в патологии, А. Д. Сперанский вчера указал лишь на то, что он-де не на то место поставил имя Павлова, и изобразил это как случайную ошибку. Но дело, конечно, не в этом, а в том, что в своих построениях он исходил не из Павлова, а из допавловских представлений Самуэля, Клод Бернара и других, что он переоценил роль зарубежных исследователей в развитии идей нервизма в патологии и резко преуменьшил значение Павлова, изобразив его не продолжателем идей Сеченова и Боткина (о которых он ни единым словом не обмолвился), а учеником и продолжателем Людвига и Гейденгайна. Дело в том, что А. Д. Сперанский не понял и, по-видимому, сейчас еще не может или не хочет понять все значение физиологического павловского учения для патологии и медицины, что он и сейчас еще почему-то умалчивает о своих отступлениях от Павлова в оценке современной физиологии, в понимании патологических и физиологических процессов, в понимании взаимоотношения физиологии и патологии, физиологии и медицины, в оценке роли нервной системы как в норме, так и особенно в патологии.

Я не буду подробно останавливаться на неверных, по существу анти-павловских, представлениях А. Д. Сперанского о нервной системе как о гомогенной «нервной сети», все элементы которой будто бы равнозначны, а также на отрицании, в лучшем случае непонимании им главного в учении И. П. Павлова, а именно — ведущей роли коры головного мозга в течении нормальных и особенно патологических процессов, так как об этом уже достаточно говорилось. В этой связи необходимо лишь отметить, что высказанные Алексеем Дмитриевичем на данной сессии соображения не опровергли, а, наоборот, лишь подтвердили высказанные против него обвинения.

Только недооценкой, недопониманием роли коры головного мозга в патологии можно объяснить нежелание Сперанского в течение многих лет проводить экспериментальные исследования в указанном направлении.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что Сперанский и его сотрудники все еще продолжают защищать развиваемое ими учение о нервной сети, что мы видели и на данной сессии: причем они основываются на том, что это понятие является их главным аргументом против вирховской клеточной теории, как об этом только что заявил т. Дурмишьян. Надо прямо сказать, что это плохое оправдание для их теории, потому что их теория одним концом направлена против Вирхова, а другим против павловских представлений о нервной системе. Она прогрессивна по сравнению с вирховским учением и, несомненно, регрессивна в сравнении с учением Павлова.

Однако ошибочность представлений Сперанского не только в этом: она заключается также и в неправильном его отношении к современной физиологии, в неправильной оценке павловского этапа в развитии этой науки и в связи с этим в неправильном понимании взаимоотношений физиологии и патологии, в корне отличном от павловского понимания, что особенно старался замаскировать в своем сегодняшнем выступлении т. Дурмишьян.

Сейчас все признают, что с именем Павлова связан новый, высший синтетический этап развития физиологии, пришедший на смену этапу аналитически-метафизическому.

Еще в 1901 г. в своей статье «Экспериментальная терапия как новый и чрезвычайно плодотворный метод физиологических исследований» Павлов писал: «после периода аналитической работы мы вступили безо всякого сомнения в период синтетический» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 362).

А вот как оценивает современную синтетическую павловскую физиологию Сперанский. В 1935 г. в своих «Элементах построения теории медицины» он писал: «Современная физиология изучает осколки процессов в доступной обстановке, в искусственно созданных условиях» (стр. 268). И далее: «Современная физиология в основном продолжает жить анализом, — медицина во все времена интересовалась только синтезом» (там же).

Как вы видите, точка зрения Павлова и всех последовательных павловцев прямо противоположна точке зрения Сперанского в общей оценке современной физиологии. Давая такую оценку современной физиологии, Сперанский — хотел он этого или не хотел — по существу отрицал новый, синтетический, павловский этап в развитии физиологии.

Спрашивается, зачем все. это понадобилось Сперанскому? Это было ему необходимо для того, чтобы затем в этих же «Элементах построения теории медицины» показать, что современная физиология, в том числе и павловская, не может быть теоретической основой медицины, клиники, патологии, что последние сами в состоянии создать эту основу, этот синтез и что развиваемое им «новое направление в патологии» и представляет собой пример такого синтеза.

Из неправильной оценки современной физиологии следует и неправильное понимание Сперанским ее взаимоотношений с патологией и медициной. В этом отношении его представления явно расходятся с представлениями Павлова как в оценке самого существа нормальных и патологических явлений, в методах подхода к их изучению, так и в путях их развития.

Павлов неоднократно подчеркивал, что патологические явления нс представляют собою чего-то принципиально отличного от явлений физиологических, что в основе первых лежат последние, что патологические явления представляют собою лишь извращение функций обычных физиологических механизмов, подвергающихся действию необычных, ненормальных раздражителей, поступающих из внешней среды.

Поэтому патологию он рассматривал как патологическую физиологию

В 1899 г. в речи, посвященной памяти С. П. Боткина, И. П. Павлов говорил: «я стою на том, что нашим специальностям (экспериментальная патология и экспериментальная терапия) должно быть дано возможно благоприятное и вполне самостоятельное положение, так как они при широком понимании дела являются по методу и идее все тою же физиологией. Всюду в курсе медицинских наук должно быть три экспериментальных кафедры физиологии: нормальной, патологической и терапевтической» (Полн. собр. трудов, т. II стр. 361). Он сожалел, что «патология, как исключительно экспериментальная наука, как патологическая физиология (подчеркнуто мной. — И. Б.), все еще не заняла всюду подобающего ей места, то являясь в виде прибавки к патологической анатомии, то теряясь в программе общей патологии» (там же, стр. 358).

Таким образом, Павлов подчеркивал единую природу физиологических и патологических явлений, сходство их закономерностей, несмотря на их различия. Он делал упор на черты сходства, единства физиологии и патологии, физиологии и медицины. Более того, он указывал, что «физиологический синтез совпадает, отождествляется с медициной» (Полн. собр. трудов, т. I, стр. 363), понимая под физиологическим синтезом синтез нормальной, патологической и терапевтической физиологии, представляющих по «методу и идее все ту же единую физиологию».

А. Д. Сперанский придерживается другой точки зрения. Все в тех же «Элементах построения теории медицины» он пишет:

«Не дисгармония существующих в норме явлений и не расстройство корреляции в работе отдельных частей организма определяет болезненное его состояние, а вторжение новых, качественно отличных процессов» (стр. 324).

И далее: «Вопрос, таким образом, идет не о степени, а о форме, другими словами, о новом качестве биологических явлений» (Там же).

Отсюда он считает неприемлемой павловскую точку зрения (не называя Павлова), согласно которой патология является лишь патологической физиологией. Он утверждает, что «название ,,патологическая физиология" не только режет ухо своей грубой и какой-то противоречивой компановкой, но неверно и по существу. Старый термин: „общая патология", вытесненный опасением не оправдать себя на путях самостоятельности исследовательской работы, должен быть теперь восстановлен» (там же, стр. 324).

Снова и снова подчеркивая особое качество патологических процессов, а также принципиальное отличие патологии от физиологии, Сперанский дает удивительно странное обоснование своей точки зрения. Согласно его точке зрения, «это своеобразие, это новое качество, делающее патологию самостоятельной дисциплиной, вносится в нее нервным компонентом патологических процессов» (там же, стр. 328). Выходит, по Сперанскому, что нервный компонент, его ведущая роль в течении нормальных и патологических процессов не сближает, а отделяет патологию и физиологию.

Исходя из каких-то особых закономерностей патологии и медицины, из особых путей ее развития, А. Д. Сперанский неоднократно указывал, что слишком большое доверие к физиологии может быть опасным для медицины. Более того, он даже заявлял в 1937 г. во время дискуссии, что поворот медицины в сторону физиологии является движением не вперед, а назад.

Таковы коротко общие взгляды А. Д. Сперанского на физиологические и патологические процессы, его понимание взаимоотношений физиологии и патологии, его философия; так представляется нам его отношение к современной физиологии, т. е. к физиологическому учению И. П. Павлова.

Каковы же те конкретные выводы, к которым он пришел и которые составляют элементы его теории медицины?

Если отбросить все общие теоретические соображения Сперанского, как уже разобранные мною, так и не разобранные, а взять лишь конкретные и вместе с тем принципиальные выводы, которые им сделаны на основании изучения громадного патологического материала, то они сводятся к следующему:

1.    В развитии патологических процессов ведущая роль принадлежит нервной системе, т. е. патологические реакции организма представляют собою опосредованные (через нервную систему) реакции, или, выражаясь словами И. П. Павлова, представляют собою «патологические рефлексы».

2.    Для понимания механизмов патологических рефлексов и их специфических особенностей необходимо учитывать: а) место первичного патологического раздражения, или патологическую рецепцию; б) интенсивность раздражения; в) качество раздражения; г) время раздражения; д) исходный фон, т. е. состояние организма; е) следовые реакции.

Как видите, выводы исключительно важные и нужные для патологии и медицины. Под ними, пожалуй, подпишется любой физиолог павловского направления, при условии, однако, что они со временем будут дополнены, завершены выводом о ведущем значении коры головного мозга в осуществлении патологических рефлексов.

После рассмотрения (вернее перечисления) всех этих конкретных выводов законно спросить Алексея Дмитриевича, где же та качественная особенность закономерностей патологических рефлексов (кстати, он и называть эти рефлексы не хочет по-павловски), которая принципиально отличает их от нормальных рефлексов, что дало ему право, в отличие от Павлова, больше подчеркивать не сходство, а различие тех и других процессов. Ведь его конкретные выводы ничего, буквально ничего принципиально нового не прибавляют к тому, что известно современной физиологии. Они лишь подтверждают на патологическом материале физиологические выводы И. П. Павлова, они являются лишь элементом, правда, очень важным, но все же элементом, его физиологического учения, являющегося вместе с тем подлинной, строго научной, универсальной, последовательно материалистической теорией медицины.

Читая эти выводы, поражаешься, почему А. Д. Сперанский нигде и никогда ни единым словом не обмолвился о том, что его конкретные выводы совпадают с физиологическими выводами Павлова, почему он боялся родства с Павловым, а ограничился только упоминанием того, что происхождение его работ связано с пребыванием в 1923—1924 гг. в лаборатории Павлова, почему за объяснением полученных им фактов, в особенности специфических патологических реакций, он обращался не к материалисту Павлову, а к идеалисту Паулю Вейсу, с его теорией «резонанса».

Хорошо известно, что Павлов еще в прошлом веке при изучении пищеварения развил материалистические представления о специфических реакциях нервной системы, показав, что нервная система животных, даже в виде безусловных пищеварительных рефлексов, может тонко отражать качество пищевых веществ, попадающих в пищеварительный канал, и что, следовательно, специфичность указанных реакций, как и специфичность самих нервных окончаний, в конечном счете определяется специфичностью внешних раздражителей.

Сперанский же, по существу подтвердив Павлова на примерах специфических патологических реакций, неверно утверждает, что «данные, которыми располагает физиология, не могут их объяснить» («Элементы...», стр. 249), что «для объяснения понятия „специфичность" нужно итти по линии иных закономерностей» (там же, стр. 248).

А это иное он видит не в качестве патологических раздражителей, а в раздражении, т. е. не во внешней среде, а в самом организме. Такое понимание специфичности неизбежно может привести к идеализму типа мюллеровского физиологического идеализма. Не в этом ли нужно видеть причины того, что, борясь за создание новой теории медицины, Сперанский все свое внимание обращает на борьбу с метафизической теорией Вирхова, совершенно забывая про необходимость борьбы с современными идеалистами в лице англо-американских психосоматиков и их подголосков в нашей стране, являющихся в настоящее время главными врагами материалистического учения И. П. Павлова.

В чем же дело, почему у Сперанского такие противоречия между его фактическими данными и его теорией, явно отличной от теории И. П. Павлова?

Мне кажется, причину этих противоречий, помимо своего желания, в последнее время в известной степени вскрыл сотрудник Алексея Дмитриевича, доктор Острый.

В сборнике «Современные вопросы общей патологии и медицины», посвященном 60-летию А. Д. Сперанского и вышедшем в 1950 г., вслед за изложением конкретных научных выводов школы А. Д. Сперанского,

О. Я. Острый пишет следующее: «Высказанные здесь положения не были перенесены А. Д. Сперанским из физиологии в патологию, а были выявлены им самостоятельно, исходя из данных своего большого экспериментального материала» (стр. 20).

Вот в чем, оказывается, дело, вот почему Сперанский так боялся родства с физиологией, с физиологическим учением И. П. Павлова, несмотря на то, что его фактические выводы полностью подтверждают физиологические выводы Павлова. Он, оказывается, боялся потерять научную самостоятельность, свое оригинальное, самобытное лицо; а в чем выражается эта оригинальность и самобытность и к чему она может привести, было уже показано.

Приведенная здесь цитата вместе с тем показывает, что боязнь эта в известной степени сохранилась и сейчас. Об этом же говорят и все последние высказывания А. Д. Сперанского, в которых он подчеркивает, что учение И. П. Павлова является для него лишь фундаментом, идейно-методологическим основанием. Само же здание теории медицины заново строит он, Сперанский, в виде «нового направления в патологии», или, что то же, «монистической теории медицины».

Несомненно, что А. Д. Сперанский и в этом отношении ошибается, так как Павлов создал не только фундамент, но невиданное до сих пор здание науки в виде универсального, стройного, последовательно материалистического физиологического учения, охватывающего не только нормальную, но и патологическую, а также терапевтическую физиологию.

Мне думается, что созданное И. П. Павловым физиологическое учение уже сейчас является единственно научной, наиболее прогрессивной, последовательно материалистической теорией советской медицины. (Аплодисменты).

П. Ф. 3 д р о д о в с к и й

Институт эпидемиологии и микробиологии им. Н. Ф. Гамалея АМН СССР, г. Москва

Поскольку Константин Михайлович в своем докладе по совершенно естественным причинам не касался иммунологических проблем в физиологическом их понимании, а эти проблемы перед нами стоят очень остро, причем они очень важны не только в теоретическом, но и в практическом отношении,— я взял на себя смелость остановить ваше внимание на слагающихся у нас в настоящее время представлениях о физиологических механизмах иммунитета в аспекте павловского учения о нервизме, в целях обоснования ближайших перспектив перестройки нашей иммунологии на базе отечественной павловской физиологии.

По нашему убеждению, советская иммунология безусловно нуждается в такой перестройке. Нужно просто сказать в порядке критики, что иммунология чрезвычайно загрязнена примитивами эрлихианства и вир-ховианства. В то же время необходимо особо отметить, что иммунология в прикладной ее части имеет особо важное, я бы сказал, государственное значение, ибо на ней строится вся масса профилактических прививок против различных инфекций.

По нашим представлениям, сложившимся в результате многолетних экспериментальных и клинико-эпидемиологических наблюдений, закономерности, определяющие изменения иммунологической реактивности организма под влиянием различных иммунизаторных воздействий, неотделимы от общефизиологических законов и могут быть подразделены на две категории.

В первой из них объединяются закономерности общего порядка, регулирующие иммунологическую реактивность организма в зависимости от особенностей его общей, неспецифической реактивности. Здесь мы имеем в виду влияние индивидуальности, возраста, питания, состояния гормональной системы, воздействия внешней среды и т. д. со всем комплексом входящих сюда механизмов.

Ко второй же категории относятся закономерности специального характера, связанные с воздействием на организм иммунизаторных раздражений в собственном смысле. Эти закономерности касаются как повышения иммунологической реактивности и иммунологических процессов, так и их угнетения или торможения.

Для иммунологической перестройки организма, равно как и для ее анализа с общефизиологических позиций, весьма существенное значение имеют обе вышеназванные категории закономерностей. Однако для усиления физиологических механизмов иммуногенеза особый интерес представляют закономерности второй категории, поскольку, в частности, в нашем представлении они связаны с приложением к иммуногенезу основных законов возбуждения и торможения, как они выявлены и разъяснены классиками нашей отечественной физиологии — Сеченовым, Введенским и Павловым. Как известно, эти же законы возбуждения — торможения легли в основу и павловского учения о высшей нервной деятельности, поскольку, как указывает И. П. Павлов, основные процессы всей центральной нервной деятельности, очевидно, одни и те же: раздражительный и тормозной.

Таким образом, соподчинение иммунологических процессов основным законам возбуждения — торможения, с одной стороны, было бы равнозначно фактической неотделимости иммунологических закономерностей от общефизиологических законов руководящего значения. С другой же стороны, указанное соподчинение уже само по себе предрешало бы наличие определенной зависимости явлений иммуногенеза от регулирующей деятельности нервной системы, что в свою очередь было бы равнозначно обоснованию приложения павловского учения о нервизме к учению об иммунитете.

Обратимся теперь к фактическим данным о явлениях возбуждения и торможения в иммунологических процессах.

Как показали многочисленные наблюдения нашей лаборатории, иммунологические процессы в отражении сопутствующей продукции противотел полностью подчиняются физиологическим закономерностям, связанным с возбуждением и торможением. Поскольку указанные закономерности в физиологии установлены для возбудимых систем, естественно, что и в иммунологических процессах они выявляются главным образом в тех случаях, когда организм под влиянием предварительных иммунизаторных воздействий выводится из состояния исходной инертности и приобретает необходимый уровень иммунологической возбудимости или реактивности, что, в частности, особенно отчетливо воспроизводится в условиях так называемой «отдаленной ревакцинации».

Относящиеся сюда данные нашей лаборатории детализируются в следующем виде.

Прежде всего, в соответствии с основной установкой Введенского и Павлова о безусловной сопряженности явлений возбуждения и торможения, аналогичные взаимоотношения последних отчетливо выявляются и в иммуногенезе. Так, по данным нашей лаборатории, при образовании противотел в условиях ревакцинации фаза возбуждения или перевозбуждения, возникающая под влиянием антигенного раздражения, регулярно сменяется здесь фазой заторможенности или рефрактерности. При этом последующий выход организма из заторможенного состояния часто, а при известных условиях и регулярно, сопровождается повышением его иммунологической реактивности, что представляет для нас разительную аналогию с явлениями последовательной индукции (опыты Рошковской, Халяпиной, Поликевич).

Характерной особенностью является лишь медленность развертывания иммунологических процессов и связанная с этим длительность интервалов, подразделяющих исходные и результирующие явления. Однако указанные «микроинтервалы», свойственные иммунологическим процессам, конечно, могут быть лишь относительно противопоставлены «микроинтервалам» других физиологических процессов.

Далее, в аналогии с той категорией торможения, в основе которого, по Павлову, лежит конкуренция как внешних, так и внутренних раздражений на первенствующее влияние в организме, иммунологическая реактивность может тормозиться и в условиях неуравновешенного взаимодействия в организме конкурирующих антигенных раздражителей, что опять-таки особо наглядно выступает в условиях отдаленной ревакцинации. Так, по наблюдениям нашей лаборатории, у животных, иммунологически высоко активных к двум антигенам, в условиях перераз-дражения одним антигеном (например, при «сдвоенной» ревакцинации) наблюдается полная заторможенность в отношении другого антигена (опыты Халяпиной, Климентовой).

Наконец, как мы убедились в нашей совместной работе с А. А. Вишневским, проводимой в руководимом им Институте хирургии АМН в полном соответствии с учением И. П. Павлова об охранительном торможении, лекарственный сон вызывает у животных выраженное торможение иммунологической реактивности, распространяющейся также на ряд токсико-инфекционных процессов, вызывая их угнетение или полное предупреждение (опыты И. Я. Учитель).

Указанные опыты с охранительным сонным торможением конкретизируют в общем плане возбуждения — торможения и самое понятие о реактивности применительно к патогенезу инфекций и иммуногенезу, наглядно иллюстрируя наличие возбудимости организма как обязательное условие для возникновения инфекционных и иммунологических процессов под влиянием соответствующих раздражителей. Отсюда и предупреждение этих процессов в условиях сна, осуществляющего угнетение возбудимости.

Таким образом, мы видим, что к явлениям иммуногенеза полностью приложены основные законы возбуждения — торможения, как они формулируются в учении Введенского и Павлова; эти законы имеют, очевидно, универсальное значение в биологии.

В качестве дополнительной иллюстрации к вопросу о неотделимости иммунологических закономерностей от общефизиологических законов необходимо отметить, что в иммунологических процессах и в смежных с ними явлениях инфекционной патологии обнаруживается и феномен специфических раздражений, весьма сходный с аналогичным феноменом, известным в физиологии.

Так, явления суммации раздражения, очевидно, имеют место при так называемой сдвоенной ревакцинации (опыты Рошковской), при «двухэтапной» терапии аллергенами (метод Руднева) и в особенности при повторном воздействии па организм малых индифферентных доз бактерийных токсинов. Последнее особенно наглядно иллюстрируется в опытах с воспроизведением у животных дифтерийного конъюнктивита в результате повторного закапывания в глаз малых доз токсина, не оказывающих никакого действия при их однократном введении.

Итак, закономерности, определяющие динамику изменений иммунологической реактивности организма, развертывающуюся в нем под влиянием антигенных воздействий, несмотря на все своеобразие и специфику относящихся сюда явлений, действительно неотделимы от общефизиологических законов и в первую очередь от основного биологического закона возбуждения — торможения, как он выявлен русскими физиологами во главе с Павловым.

Наряду с этим, как мы уже видели, эффект иммунизаторных воздействий, приводящих организм к тому или иному уровню специфической реактивности, зависит от состояния общей, или неспецифической реактивности, которая также определяется различными физиологическими компонентами (возраст, индивидуальность, питание и пр.).

Таким образом, по всей совокупности данных иммунологические процессы, связанные с поведением макроорганизма, или явления иммуногенеза в широком значении этого понятия, должны изучаться и усваиваться не только по признакам их специфических особенностей, как это до сих пор делается большинством, но и в обязательной интеграции их с общефизиологическими законами.

В логическом соответствии с изложенным разрешается и принципиальный вопрос о значении для иммунитета нервной системы, которая является регулятором всех отправлений. Очевидно, явления иммунологической реактивности должны соподчиняться влиянию нервной системы, по меньшей мере в аналогии с другими физиологическими явлениями. Отсюда представляется вполне обоснованным распространение на иммуногенез и павловского нервизма, т. е. «того физиологического направления, которое стремится распространить влияние нервной системы на возможно большее количество деятельности организма» (И. П. Павлов).

В частности, акцент на удельное значение нервной системы в иммуногенезе обосновывается: 1) вышеприведенными данными о соподчинении иммунологической реактивности законам возбуждения и торможения; 2) весьма ярким влиянием охранительного торможения на иммунологические и токсико-инфекционные процессы; 3) несомненностью наличия особо высокой эффективности субарахноидальной и внутримозговой первичной иммунизации и ревакцинации, связанной, по-видимому, с действием нервных импульсов, и, наконец, 4) влиянием на иммунологические процессы и возникновение иммунных реакций нервногуморальных факторов в опытах с медиаторами и раздражителями вегетативной нервной системы.

При несомненности самого факта значения нервной системы для иммуногенеза, вопрос о форме ее воздействия и объеме ее удельной значимости требует, однако, еще дополнительных исследований с применением комплекса физиологических и иммунологических методов. В частности, по данным нашей лаборатории, особого внимания требует разрешение вопроса о значении в иммуногенезе нервной рецепции и нервных раздражений.

В соответствии с изложенным очередные направления исследовательских работ по иммуногенезу в свете комплексного иммуно-физиологиче-ского понимания проблемы, ориентировочно представляются в следующем виде.

В первом разделе они могут быть объединены под общим названием: «Физиологические факторы естественной устойчивости и значение общей (неспецифической) реактивности для иммуногенеза».

В данном разделе, в соответствии с его титульным обозначением, объединяются, с одной стороны, вопросы, касающиеся влияния различных состояний организма на его естественную устойчивость к инфекциям, с другой стороны — вопросы воздействия тех же состояний на потенциальные ресурсы органов к воспроизведению приобретенного, специфического иммунитета.

Иными словами, раздел в целом касается значения общефизиологического фона или общефизиологической реактивности для естественной и приобретенной самозащиты организма.

Второй раздел может быть обозначен как «Физиологические механизмы приобретенного иммунитета к аллергии».

В данном исследовательском комплексе, на общих предпосылках предшествующего раздела, объединяется целый ряд проблем, касающихся выяснения иммуно-физиологических механизмов приобретенного иммунитета и аллергии. Построенная на опыте предшествующих советских исследований под общей эгидой физиологической трактовки иммунитета, с максимальным использованием павловского учения о нервизме, обсуждаемая проблематика поэтому предусматривает, наряду с применением классических иммунологических методов изучения, широкое использование физиологических приемов исследования, а также необходимых иммуно -химиических и морфологических методов и установок.

Я не могу останавливаться па различных подразделениях данного исследовательского комплекса, которые в разрабатываемом плане новой пятилетки нами составлены по материалам Проблемной комиссии. Отмечу лишь, что разработка проблем иммунитета названных направлений, совершенно естественно, возможна лишь при тематическом объединении иммунологических, физиологических, патофизиологических, иммуно-химических и морфологических лабораторий соответствующего типа и профиля.

Наиболее рациональным при этом представляется сосредоточение указанного комплекса по изучению проблем иммунитета в одном из соответствующих институтов АМН с четким профилированием его задач в области иммунологии. Лишь при этих условиях может быть обеспечен кратчайший путь к построению и завершению новой, советской иммунологии на базе отечественной физиологии, озаряемой бессмертным маяком павловского учения. (Аплодисменты).

С. В. Аничков

Институт экспериментальной медицины АМН СССР, г. Ленинград

В своем докладе Константин Михайлович остановился на значении Ивана Петровича Павлова в фармакологии.

Наследие Ивана Петровича Павлова, учение которого является основой передовой советской медицины, для советской фармакологии имеет исключительное значение. Иван Петрович в течение ряда лет руководил кафедрой фармакологии в Военно-медицинской академии и в течение всей своей творческой жизни не раз обращался к фармакологическим проблемам.

Ему и его ученикам принадлежит ряд крупных открытий в области фармакологии, имеющих, бесспорно, мировой приоритет. В трудах Ивана Петровича Павлова мы находим высказывания, относящиеся к задачам и путям фармакологии, которые должны быть направляющими в работах советских фармакологов.

Ряд прямых учеников Ивана Петровича стали крупнейшими фармакологами. Достаточно назвать имена покойного В. В. Савича и участвующего в нашей сессии И. С. Цитовича. Следовать по путям, проложенным великим учителем, и множить его научное наследие — почетный долг советских фармакологов.

Необходимо задать себе вопрос, как обстоит сейчас дело на нашем фармакологическом фронте? Занимает ли советская фармакология то место в советской медицине, которое отводил нашей дисциплине Иван Петрович Павлов? Достаточно ли используем мы, советские фармакологи, его наследие и всегда ли идем по намеченным им путям?

К сожалению, на оба эти вопроса придется ответить отрицательно. По всему научному пути Ивана Петровича красной нитью проходит идея о тесной связи между экспериментальной физиологией и практической медициной. В этой связи особое значение он придавал фармакологии. На огромной территории медицинских знаний фармакология представляется, можно сказать, пограничной областью, где происходит оживленный обмен услугами между естественно-научной основой медицины — физиологией и специально медицинским знанием — терапией.

Так говорил И. П. Павлов на V Пироговском съезде. Иван Петрович, как известно, является основоположником экспериментальной терапии, и в этой области видную роль он отводил лекарственной терапии, что видно из тех ярких цитат, которые приводил в своем докладе Константин Михайлович.

В Советском Союзе, создавшем свою мощную химико-фармацевтическую промышленность, помощь со стороны экспериментальной фармакологии практической медицине в первую очередь должна заключаться в широкой работе над изысканием новых лекарственных средств, над разработкой и внедрением в клинику новых методов лекарственной терапии.

Что можем предъявить мы, советские фармакологи, в этой области? Некоторые успехи, несомненно, у нас имеются.

За последние три года в актив ленинградских фармакологических школ можно отнести предложение нового синтетического препарата дибазола, который явился плодом совместной работы химической лаборатории проф. Б. А. Порай-Кошица и коллективов фармакологов, руководимых проф. Н. В. Лазаревым и мною.

Этот совершенно оригинальный советский препарат нашел применение при гипертонии и при лечении вялых параличей. Н. В. Лазареву принадлежит заслуга предложения и внедрения в лечебную медицину метацила как средства при лейкопении и агранулоцитозе; проф. Михельсон разработал метод применения прозерина для ускорения родов; работами моих сотрудников новый класс химических соединений, обладающих как анестезирующим, так и блокирующим холинорецепторы действием, введен как средство для блокады симпатической цепочки.

Особенно следует отметить успехи томской фармакологической школы Н. В. Вершинина в деле внедрения в лечебную медицину препаратов из отечественного растительного сырья.

Успешное изыскание новых эффективных фармакологических веществ и изучение закономерностей их действия оказывают большие услуги не только практической медицине, но и экспериментальной физиологии. Химические вещества, по Павлову, представляют собой тончайшие аналитические методы физиологии, при помощи которых делят, изолируют то, чего нельзя разделить никакими инструментами.

Частный успех в этой области ведет к творческому контакту между •фармакологией и физиологией; примером может служить введение в экспериментальную практику физиологических лабораторий предложенного нами нового препарата, блокирующего адренарецепторы, — симпатолитина.

Этими примерами, конечно, не исчерпываются успехи советских фармакологов, достигнутые за последние годы. Я привожу их лишь для того, чтобы показать, что при направленной работе по изысканию новых лекарств, обогащающих советское здравоохранение, усилия исследователя вознаграждаются радующим успехом. Однако если оценить грандиозность задач советской фармакологии, которая должна в своих изысканиях освободиться от пут продажной рекламно-зарубежной фармакологии, находящейся на откровенной службе капитала, и учесть имеющееся у нас в Союзе число фармакологов, то наши практические достижения приходится признать недостаточными.

Чем же объясняется наше отставание? Надо, во-первых, иметь в виду, что работа по синтезу, изысканию и изучению новых лекарственных веществ является работой весьма трудоемкой, требующей больших материальных средств.

Для синтеза новых соединений требуются оборудованные лаборатории с большим штатом химиков-синтетиков; для работ по изысканию лекарственных растений необходима организация экспедиций.

Все это, как правило, не под силу кафедрам фармакологии большинства медицинских вузов, специальных же научно-исследовательских фармакологических институтов, к стыду нашему, в Союзе нет. Вопрос о создании в системе Академии медицинских наук Института фармакологии поднимался неоднократно, но осуществления до сих пор не получил. Удалось добиться лишь организации отдела фармакологии в Ленинградском институте экспериментальной медицины с совершенно недостаточным штатом и оборудованием.

В системе Министерства здравоохранения имеется несколько химико-фармацевтических институтов и во главе их находящийся в Москве Всесоюзный научно-исследовательский химико-фармацевтический институт (ВНИХФИ), чрезвычайно мощный по своим химическим силам.

Однако прямой задачей этих институтов является текущее обслуживание химико-фармацевтической промышленности, и они не включают в свой план чисто изыскательскую работу по новым рядам фармакологически активных веществ, а тем более по организации исследований по экспериментальной терапии в духе Павлова.

Московский ВНИХФИ имеет много заслуг по внедрению новых препаратов в нашу промышленность и медицину, но в порядке критики следует сказать, что многие из этих препаратов являются копией иностранных.

Изыскание же своих собственных новых путей на оригинальных теоретических основах работники ВНИХФИ повидимому, считают не своей обязанностью, а задачей других научно-исследовательских институтов.

Мне кажется, что эта точка зрения неправильна. Новаторство присуще не только высшим научным учреждениям нашей страны, а творчеству всего советского народа, начиная с работников цехов и фабрично-заводских лабораторий. Такое новаторство мы вправе ожидать и от коллектива ВНИХФИ.

Осваивать препараты, выпущенные заграничными фирмами, оказывается легче, чем итти своими собственными путями. Одной из причин этого является слепая вера наших клиницистов в заграничные авторитеты и недоверие к отечественным успехам.

Если одной из основных причин сравнительно медленного поступательного движения советской фармакологии является слабость материальной базы, то из этого не следует, что сами мы не чувствуем в этом своей вины.

С полной самокритичностью следует признать, что, если бы советские фармакологи тверже держались павловских путей, нам были бы обеспечены и большие успехи.

При изыскании новых лекарственных средств и при работах по фармакотерапии могут быть два направления: 1) Путь эмпирический, путь испытания массы синтезированных веществ в расчете, что случайно среди них обнаружится эффективное лекарственное средство. Этот американизированный путь голого эмпиризма недостоин советских фармакологов, стоящих на твердых основах диалектического материализма и стремящихся итти по путям последовательнейшего материалиста-диалектика И. П. Павлова.

2) В основу своих исканий советские фармакологи должны класть физиологический анализ действия лекарственных веществ по принципам павловского учения.

К сожалению, среди советских фармакологов раздаются голоса, возражающие против признания за физиологией ведущей роли в фармакологических исследованиях.

К фармакологам такого толка приходится отнести одного из самых крупных фармакологов нашей страны, Николая Васильевича Лазарева.

Я смею выразить надежду, что Николай Васильевич в ходе своих интереснейших исследований, имеющих большую практическую ценность, сам откажется от этой в корне неправильной позиции.

В развернувшейся на страницах медицинской печати дискуссии фармакологии был предъявлен ряд обвинений. Я не могу подробно их здесь касаться, некоторые из них справедливы, большинство же не имеет принципиального характера.

Однако мне хочется отвести одно из них. В статье д-ра Сперанского в «Медицинском работнике» по адресу некоторых наших фармакологов, в частности Владислава Иринарховича Скворцова, брошен упрек, что они слишком большое внимание уделяют химической стороне при изучении действия лекарственных веществ. Упрек этот несправедлив, и правильнее было бы сделать по адресу тех же фармакологов обратный упрек.

Результаты фармакологии, указывал Иван Петрович, т. е. определение всех отношений живого организма к всевозможным химическим веществам, ближе всего подвинут нас к уяснению химической основы жизни, в чем заключается одна из конечных задач физиологии.

Такое направление, указанное фармакологии Иваном Петровичем Павловым, составляет предмет общей фармакологии. Признанным авторитетом в области общей фармакологии является среди нас Владимир Моисеевич Карасик. Его статьи и работы по закономерностям фармакологических реакций, вышедшие за последние годы, привлекли общее внимание и одобрение.

Но мне хочется пожелать, чтобы Владимир Моисеевич больше приблизил свою интереснейшую тематику к задачам экспериментальной фармакотерапии, для чего у него имеются все данные.

Следует признать, что подавляющее большинство советских фармакологов недостаточно работает над экспериментальной фармакотерапией и недостаточно работает над фармакологией восстановительных процессов, к чему призывал Иван Петрович.

Но особо следует подчеркнуть сравнительно слабую работу советских фармакологов в области фармакологии центральной нервной системы и рефлексов, т. е. как раз в разделе, составляющем основу павловского учения. Правда, некоторые успехи в этой области имеются, в частности, они имеются и у ленинградских фармакологов. Я имею в виду работы Василия Васильевича Закусова по фармакологии безусловных рефлексов и работы, проводимые уже ряд лет моим коллективом над фармакологией каротидных хеморецепторов, т. е. одних из тех чувствительных к химическим веществам образований, роль которых и значение для фармакологии пророчески предсказывал Иван Петрович.

Однако все эти работы не касаются фармакологии высшей нервной деятельности. И нужно со всей самокритичностью сегодня признать, что мы, советские фармакологи, совершенно не используем ценнейшего наследства Ивана Петровича в этой области и не добились даже оснащения наших лабораторий, позволяющего выполнять эту работу. Между тем нет никакого сомнения, что фармакология могла бы вложить свою долю в дальнейшее развитие павловского наследия по высшей нервной деятельности и содействовать использованию его в клинике.

Для примера упомяну о проблеме снотворных и успокаивающих средств. Известно широкое и успешное применение снотворных средств для сонной терапии по принципу И. П. Павлова. При выборе снотворных средств принимают прежде всего во внимание длительность их действия и относительную токсичность, но обычно не дифференцируют их друг от друга по характеру их действия на центральную нервную систему. Между тем Иван Петрович, выступая по докладу доктора Чу-рилова, сказал: «Вся фармакология стоит на том, что каждому средству принадлежит своя физиономия, каждое из них резко отличается от ближайшего к нему» (Полн. собр. трудов, т. V, стр. 322).

Вскрыть, пользуясь методом Павлова, характерные особенности как старых снотворных и успокаивающих средств, так и новых классов химических соединений, обладающих угнетающим действием на центральную нервную систему, и использовать эти особенности в клинике при соответствующих показаниях — неотложная задача советских фармакологов, стремящихся умножить павловское наследие.

При критическом разборе работы фармакологов я использовал материал Ленинграда. Это вполне естественно, так как критика должна начинаться с самокритики, и мне как члену ленинградской семьи фармакологов необходимо было прежде всего направить свою критику в адрес своего дома.

Однако из этого не следует, что фармакологи других городов нашего Союза и в первую очередь столицы свободны от общих наших грехов. И в их работах можно найти большой материал для критики. К сожалению, это прежде всего касается московских фармакологов, на которых мы вправе смотреть как на передовой отряд нашей науки и ожидать от них ведущей роли.

Одним из самых существенных показателей интенсивности и успешности научной работы является рост молодых кадров.

Как обстоит это дело в московских фармакологических школах? В истекшем году советская фармакология понесла большую утрату: скончались два крупных московских фармаколога — Владимир Васильевич Николаев и Михаил Петрович Николаев. Мы с тревогой должны констатировать, что смерть их вызвала катастрофический прорыв на московском фармакологическом фронте, заменить их некем.

Из этого следует печальный для фармакологических школ столицы вывод, что эти школы не вырастили молодых творчески сильных кадров, которые могли бы взять на себя бремя ушедших учителей.

Выращивание кадров, в частности, учреждение большего количества докторантур, является насущной организационной мерой.

Перед советскими фармакологами стоит ответственная задача — коренным образом перестроить свою работу, сделать советскую фармакологию действительно павловской фармакологией. Это требует больших творческих усилий при содействии глубокой взаимной критики.

Советские фармакологи сознают свой долг и свою ответственность перед Родиной. Они вправе надеяться, что со стороны руководящих органов и высших научных учреждений страны им будет оказана необходимая помощь. (Аплодисменты).

П. Н. Л а с m о ч к и н

Педиатрический институт, г. Ленинград

Товарищи, вопрос о претворении идей Павлова в практику, в жизнь, взятую во всей ее многогранной сложности, до сих пор трактовался преимущественно только лишь в одном направлении, чрезвычайно, конечно, важном — в направлении применения их в патологии, для лечения больных, для клиники. Получается впечатление, что великое дело

Павлова и его школы имеет громадное значение исключительно для одной части нашего общества — для больных.

Так, минувшая дискуссия на страницах «Медицинского работника» касалась только патологии, оставляя в тени и физиологию здорового человека, и грандиозные профилактические (гигиенические) задачи советского здравоохранения в направлении охраны, укрепления и совершенствования сил организма двухсотмиллионного здорового населения нашей страны, наших самых ценных природных ресурсов — этой живой силы, творящей новую жизнь.

Вообще редакция «Медицинского работника» не сумела организовать обсуждение вопросов физиологии, профилактики, гигиены и, даже больше того, отказалась поместить для дискуссии статьи о павловском направлении; в гигиене.

Кроме того, нужно отметить, что и сами последователи павловского направления недостаточно уделяли внимание задачам общественной профилактики, центрируя его на клинике.

Ведь, кроме больных, существует громадный мир здоровых людей: 37 миллионов школьников, миллион студентов, многие миллионы рабочих, колхозников, интеллигенции, миллионы детей и пр.; кроме больниц, санаториев, строятся города, бурно развивается индустрия, растут колхозы, расцветает социалистическая культура — страна целеустремленно идет к коммунизму.

Какое же значение имеют идеи Павлова для этого творческого мира 200 миллионов здоровых людей, для их строительства, культуры и роста, для охраны, укрепления и совершенствования сил их организма и для содействия созданию нового человека коммунистического общества?

Наука едина, и вся она у нас служит интересам народа.

Но существуют в нашей советской стране три отрасли естествознания, изучающие жизнь организма в связи, в единстве с внешней средой: во-первых, это мичуринская биология, во-вторых, павловская физиология и, в-третьих, наша русская, советская гигиена. Все они, единые по своим диалектико-материалистическим принципам, являются творческой силой, направленной на преобразование природы и человека.

Гигиена, как известно, есть наука, ставящая своей задачей изучение закономерностей во взаимодействии процессов внешней среды и процессов организма человека (человеческий коллектив). Это изучение производится с целью нахождения для функций организма оптимальных значений внешних условий, факторов внешней среды, нахождения так называемых гигиенических нормативов. Это имеет практической целью приложение найденных гигиенических нормативов к жизни, труду и быту людей для реконструкции внешней среды и для наилучшего приспособления к этой среде и к функциям человеческого организма. Гигиена использует для этого все естествознание, физику, химию, технику и социальные науки.

Это основная практическая, целевая линия гигиены — реконструкция внешней среды и посредством этой реконструкции воздействие на организм человека (коллектива) в целях его охранения от болезней, укрепления и увеличения его сил и работоспособности — и сообщает гигиене революционный характер, включая ее задачи в общий поток задач Октябрьской революции по коренной перестройке жизни на пользу трудящихся.

И в настоящее время русская, советская гигиена достигла блестящего развития в деле изучения факторов внешней среды, в применении гигиенических норм к улучшению жизни, в борьбе за снижение заболеваемости и повышение производительности труда, гигиены питания и т. д., проникая во все области труда и быта народов нашей Родины.

И все же для советской гигиены как науки и практики, имеющей основным своим предметом организм человека (коллектива) и внешнюю среду в их единстве, во взаимодействии, школа Павлова, изучающая организм также в единстве с внешней средой, дала в своих трудах такие факты и идеи, которые заставляют не только по-новому ставить и разрешать проблемы гигиены, но и ввести в нее новое направление.

Какие же это идеи Павлова и его школы, относящиеся к задачам гигиены? Это, главным образом, следующее: новое понимание организма человека, новое в вопросах об обмене веществ и питании, о терморегуляции организма, о профилактике заболеваний, о факторах внешней среды.

Забегая несколько вперед, считаю необходимым отметить, что больше всего ценных научных данных представили для гигиены работы К. М. Быкова и его сотрудников. Они прямо относятся к задачам научного физиологического обоснования нормативов, что сообщает трудам Быкова и его сотрудников особо высокий удельный вес среди работ павловской школы.

Что же эти павловские идеи дают нового гигиене?

1.    Центральный объект изучения гигиены — организм человека (коллектива) — рассматривается в ней и по настоящее время еще в механистическом понимании его школами прошлого столетия (Вирхова, Рубнера, Флюгга, Биша и их последователей). В гигиене отсутствует павловское понимание организма человека как единого целого, регулируемого корой головного мозга, с уничтожением противоречия между растительной и анимальной жизнью его, с организованными корой стереотипами в отношениях между внутренними процессами организма и процессами внешней среды.

2.    В основу гигиенических расчетов и норм расхода веществ и энергии и их пополнения — в области гигиены общественного питания, труда, школьной, военной — положены, как известно, механистические представления Рубнера, Фойта и других. Эта рубнеровская концепция является односторонней, механистичной и исходящей из представления об организме как о машине; она не учитывает при этом огромную регулирующую роль коры головного мозга. Поэтому необходимо пересмотреть и дополнить все соответствующие гигиенические нормы, разработанные без учета влияния центральной нервной системы во многих случаях еще в прошлом столетии и притом устарелой методикой.

Тесно связанная с обменом веществ проблема гигиены питания также имеет в лице И. П. Павлова и его школы громадные достижения в деле ее разрешения. При этом И. П. Разенкос и его школа, исходя из идей И. П. Павлова, разработали проблему о влиянии качественно различного питания на функции органов и систем организма, что имеет для гигиены питания актуальнейшее значение. Почему-то эти достижения школы Разенкова замалчиваются и в учебниках гигиены и в других учебниках по медицине. В качественно различном питании, по И. П. Ра~ зенкову, мы имеем мощный фактор, при помощи которого можем изменять функции организма или в сторону их усиления или ослабления. Эго дает в руки гигиенистов (помимо клиницистов) средство управления в известном отношении процессами организма при осуществлении различных форм общественного питания (в детских домах, армии, заводских и диэтических столовых и пр.) и при различных условиях внешней среды (пониженное барометрическое давление, высокая температура в горячих цехах, жаркое время года, высокие полеты и т. д.).

3.    Как известно, при проектировании и осуществлении нашего громадного строительства городов, жилищ, школ, цехов, больниц и пр. их планировка, кубатура, отопление, вентиляция базируются на гигиенических нормативах, имеющих основной целью создание для организма человека нормального «микроклимата», т. е. метеорологических условий, обеспечивающих нормальную терморегуляцию организма. Этот, следовательно, большой значимости для гигиены вопрос о терморегуляции организма, как основной для нормативов строительства, благодаря многочисленным исследованиям школы К. М. Быкова (Слоним, Ольянская, Понугаева), в настоящее время должен ставиться и решаться в гигиене также по-новому в связи с установлением указанной школой зависимости всех сторон терморегуляционного процесса (теплопродукции, теплоотдачи и температуры тела) от деятельности коры головного мозга.

4.    Огромное значение для правильной организации труда и быта в Советском Союзе имеет учение школы Павлова о периодичности явлений в жизни организма.

Как известно, в жизни природы царствует ритмичность — периодичность явлений: смена дня и ночи; утро, полдень, вечер, ночь; весна, лето, осень, зима; лунные месяцы; приливы и отливы; перелет птиц и т. п. Дирижером этого ритма природы считается солнце.

В человеческом организме как органически составной части природы едва ли не все физиологические процессы также испытывают ритмические колебания в своей интенсивности. Это суточный режим сна и бодрствования, активности и покоя; суточные колебания температуры тела, кровяного давления, частоты пульса; содержания в крови сахара, кальция, адреналина; суточная периодичность интенсивности обмена веществ, величины кожных потенциалов; биение сердца; сезонные изменения основного обмена, зимняя и¹ летняя спячка некоторых животных и многое другое.

Этот вопрос о ритме имеет громадное значение для гигиены. Одна из основных проблем гигиены — это установление норм ритма жизни людей, ритма их труда и быта, норма ритма как параметра, прежде всего, времени. Сюда относятся вопросы норм чередования сна и бодрствования; смены и длительности работы и отдыха; вопросы норм ночного труда, его длительности и работоспособности при этом; ритма суток школьника, рабочего, воина, научного работника, ребенка, старика, мужчины и женщины, а также вопросы сезонного (зима, лето, весна и осень) распределения труда и отдыха; характер работы, ритм жизни в Заполярье, где постоянно зима, и в субтропиках, где почти всегда весна и лето; вопросы о том, как изменяется ритм физиологических процессов организма в зависимости от сезонных влияний, например, при переезде рабочих из субтропиков в Заполярье и обратно, так сказать, из лета в зиму, т. е. вопросы, связанные с акклиматизацией. Словом, вопрос о ритме жизни — крупнейшая гигиеническая проблема.

Школа Павлова в лице академика Быкова и его сотрудников в течение ряда последних лет ставила и ставит многочисленные опыты с целью изучения периодических изменений физиологических функций в организме.

Эти опыты доказывают, что такое явление природы, как периодичность функций организма, не является роковой необходимостью, но может управляться человеком посредством изменения факторов внешней среды.

В этом направлении и должна итти гигиена для установления норм и режима, ритма труда и быта как в целях здоровья трудящихся, так и для экономики, концентрирования, бережливости в расходовании их сил, во избежание разбрасывания, разбазаривания, пустой траты их.

5.    Для теории и практики гигиены как медицины предупредительной в деле общественной профилактики болезней, основанной, как известно, на знании этиологии заболеваний, имеет значение учение А. Д. Сперанского о роли нервной системы в возникновении, развитии и исходе патологических процессов. Это новое направление может быть применено в гигиенической работе, например, в отношении: а) общественных мер борьбы по устранению причин болезней профессиональных, школьных, а также пищевых отравлений и т. п.; б) в изыскании и разработке новых путей и средств снижения заболеваемости посредством создания внешних условий труда и быта, соответственно воздействующих на нервную систему организма человека; в) в отношении этиологии эпидемических заболеваний и мер борьбы с ними и т. д.

6.    В гигиене детей школьного и дошкольного возраста, несмотря на значительное применение в педагогике учения об условных рефлексах, павловские принципы в систематическом и экспериментальном их изучении в основном отсутствуют, несмотря на громадное значение условно-рефлекторной деятельности во время роста и развития организма, когда закладываются и приобретаются основные навыки поведения.

Школа проф. Милькова игнорировала это дело.

7.    Гигиеническое понятие «факторы внешней среды», т. е. элементы ее, изменяющие при своем воздействии процессы организма, — должно быть дополнено и расширено. Во-первых, потому, что воздействие материальных факторов внешней среды на организм до сих пор, как правило, изучалось в гигиене лишь со стороны их, главным образом, химического, физиологического и механического влияния на организм и не принималось во внимание, что в то же время каждый фактор является «раздражителем», действующим далее через кору на весь организм в той или иной степени. Во-вторых, учение об условных рефлексах есть, с гигиенической точки зрения, в то же время открытие Павловым новой громадной области факторов внешней среды — области «условных» раздражителей.

8.    Кроме того, учение Павлова и его школы, взятое во всей широте и глубине, дает, естественно, научное основание не только для построения новой теории и практики медицины и санитарной культуры, но и для общей культуры, вследствие расширения павловской физиологией понятия организма человека включением сюда и всех «психических» функций коры мозга в его связи с внешней средой.

Гигиена в своей трактовке взаимодействия организма человека (коллектива) и внешней среды в основном изучала, как известно, влияние на глубокие процессы организма таких факторов внешней среды, которые воздействуют через органы дыхания, пищеварительный тракт, поверхность кожи (дыхание, питание, теплообмен).

Школа академика К. М. Быкова, исходя из идей Павлова, экспериментально обосновала еще другой путь воздействия внешней среды на «внутреннее хозяйство» организма, именно через органы чувств (экстерорецепгоры) и кору мозга, принимая также во внимание учение Павлова о второй сигнальной системе.

Из всего этого мы должны сделать вывод, что гигиена в своей теоретической и практической работе обязана ввести в круг своего изучения и, воздействие на глубокие функции организма всего того, что входит через органы чувств и кору мозга, в том числе все виды искусства (музыка, архитектура, художественное оформление городов, зданий, внутреннего убранства жилищ), а также, поскольку человек для человека является частью внешней среды, и речевой фактор.    

Итак, что же главное, основное мы можем взять из учения Павлова и его школы для нашей советской гигиены, для ее теории и практики?

Наша русская, советская гигиена, имеющая основным предметом изучение организма человека (коллектива) и внешнюю среду в их взаимодействии и единстве, стоявшая всегда на высоком научном уровне, являющаяся в то же время, по сравнению с капиталистической, образцом демократичности, гуманности, преданности в служении своему народу, все же, руководствуясь учением Павлова и его школы, должна быть поднята на еще большую высоту с тем, чтобы охранять и укреплять нормальное течение неразрывно связанных с корой мозга растительных процессов организма и в равной степени, если не более, и самые процессы центральной нервной системы, коры головного мозга; необходимо итти в направлении создания гигиены не просто животного организма, но организма человека — высшего живого существа, с особо развитой корой мозга, организованного человеческим коллективом.

Это особенно необходимо в настоящий период — перехода от социализма к коммунизму, который еще более обеспечит условия для раскрытия неизмеримого богатства возможностей человеческого мозга. (Аплодисменты).

ШЕСТОЕ ЗАСЕДАНИЕ

1 июля 1950 г. (утреннее)

Председательствует президент Академии Наук СССР 

академик С. И. Вавилов 

ВЫСТУПЛЕНИЯ

Ф. Г. Кротков

Академия медицинских наук CСCP, г. Москва

Уважаемые товарищи! Академик К. М. Быков в своем докладе, посвященном развитию идей И. П. Павлова в естествознании и медицине, особо подчеркнул важное значение для гигиенистов взглядов великого физиолога нашей страны на единство организма и внешней среды.

В разделе доклада «Физиология и профилактическая медицина» Константин Михайлович справедливо и, пожалуй, с излишней мягкостью отметил фактический отход гигиенистов от учения И. П. Павлова в трактовке проблемы организма и среды.

Главной задачей гигиены, как известно, является изучение и оздоровление внешней среды. Ее отличие от других наук, также изучающих различные компоненты внешней среды (атмосферу, климат, водоемы, почву), заключается в том, что гигиенистов внешняя среда интересует с точки зрения ее влияния на здоровье человека. Следовательно, гигиена является одной из отраслей медицинской науки, которая непосредственно должна быть занята изучением тесной связи между здоровьем людей и условиями внешней среды, включая и социальные факторы. Организм и внешняя среда в их взаимодействии являются основным объектом исследования гигиенистов.

Одно из важнейших положений учения И. П. Павлова о неразрывном единстве целостного организма и внешней среды находится в полном соответствии со взглядами основоположников отечественной гигиены, определявших гигиену как науку, изучающую влияние факторов внешней среды на здоровье человека и разрабатывающую на этой основе мероприятия по оздоровлению населения.

Великий русский физиолог И. М. Сеченов писал: «Организм без внешней среды, поддерживающей его существование, невозможен». Идеи Сеченова получили дальнейшее развитие в трудах И. П. Павлова, особо отметившего важное значение гигиены в замечательных словах на торжественном заседании, посвященном С. П. Боткину: «Только познав все причины болезни, настоящая медицина превращается в медицину будущего, т. е. в гигиену в широком смысле слова» (Полн. собр. трудов, т. III, стр. 358).

Основным пороком развития гигиенической науки и направления гигиенических исследований в последнее время является отход гигиенистов от изучения влияния внешней среды на здоровье человека, человеческого коллектива.

Концентрируя внимание преимущественно на изучении внешней среды, отправляясь от нее и подчас игнорируя человека, гигиенисты пытались формулировать свои требования к оздоровительным мероприятиям.

Примером уклона в сторону оторванного от человека изучения внешней среды является увлечение значительной части гигиенистов исследованиями в области загрязнения и самоочищения водоемов и атмосферного воздуха, без учета и оценки влияния изучаемого фактора на здоровье человека и санитарные условия жизни населения.

Внешняя среда в этих исследованиях рассматривалась с позиций природоведения без учета социальных условий, оказывающих мощное влияние на изменение всех факторов внешней среды. Больше того, при изучении последних гигиенисты ставили задачи общебиологического порядка, не связанные с требованиями медицинской науки и практики здравоохранения. Это не могло не повести к уничтожению границ между гигиеной как медицинской наукой и гидрологией, метеорологией или почвоведением. Выпячивая изучение внешней среды в отрыве от человека, гигиенисты явно переоценивали процессы самоочищения, протекающие в этой среде.

В порядке критики и самокритики следует признать, что значительная доля вины за создавшееся положение вещей падает и на бюро Отделения гигиены эпидемиологии и микробиологии Академии медицинских наук и, в первую очередь, на академика-секретаря Отделения. Необходимость решительной перестройки гигиенических институтов Отделения в духе павловского понимания организма и среды была отмечена еще в решении президиума Академии медицинских наук от 9 сентября 1948 г., т. е. непосредственно после исторической сессии Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Однако процесс перестройки затянулся чрезмерно и, если говорить честно, не завершился и по сие время. Мы, гигиенисты, пришли на настоящую сессию не только без существенных достижений в области реализации идей И. П. Павлова в гигиенической науке, но и не перестроили свою работу в соответствии с решением президиума Академии медицинских наук.

В дискуссии, развернувшейся на страницах гигиенических изданий и в Отделении гигиены, эпидемиологии и микробиологии Академии медицинских наук, система взглядов, представляющая факторы внешней среды как самодовлеющий объект изучения, получила название санитарно-технического направления в гигиене. Это направление характеризуется именно отрывом человека от окружающей и влияющей на него внешней среды. Другими словами, речь идет о забвении павловского учения о целостности организма и его неразрывном единстве с внешней средой, о взаимодействии организма и среды, об интегральной роли (функции) центральной нервной системы во взаимоотношениях человека и среды. Признавая на словах необходимость, если можно так выразиться, «физиологизации» гигиены, представители этого направления на деле занимали в гигиене антипавловскую позицию.

В качестве примера можно сослаться на сборник «Загрязнение и самоочищение внешней среды» под редакцией и с руководящей статьей А. И. Сысина. Этот сборник подвергся резкой критике со стороны гигиенической общественности во время проходившей недавно дискуссии. Издание этого сборника было признано ошибкой в деятельности Института общей и коммунальной гигиены и его руководителя А. Н. Сысина.

Разумеется, и бюро Отделения в полной мере разделяет ответственность за выход в свет этого сборника. Намеренно или случайно в выступлении проф. Ласточкина вчера прозвучали нотки сочувствия и защиты этого сборника. П. Н. Ласточкину, невидимому, неизвестно и решение бюро Отделения по дискуссии о так называемых двух направлениях в гигиенической науке и выступления по этому вопросу на четырех заседаниях расширенного бюро Отделения гигиены, эпидемиологии и микробиологии. Так называемое санитарно-техническое направление в гигиенических исследованиях, характеризующееся отрывом среды от человека, не только несовместимо с требованиями учения И. П. Павлова о единстве организма и среды, но противоречит прогрессивным взглядам основоположников отечественной гигиены.

Еще в 1882 г. в своей вступительной лекции к курсу гигиены в Московском университете Ф. Ф. Эрисман дал такое определение этой дисциплине: «Гигиена — наука об общественном здоровье. Оригинальность и ценность ее состоит в исследовании тех факторов, которые влияют на здоровье человека, как общественной единицы. Цель гигиены — найти средства для смягчения неблагоприятных условий внешней среды. Клиницисты лечат больных, а мы «лечим» еще здоровое население от риска болезни, мы предупреждаем болезни, изменяя обстановку, искореняя из обстановки все, что может вызвать заболевания».

Как известно, и Эрисман и Доброславин были современниками И. М. Сеченова и находились под его идейным влиянием. Крупнейший гигиенист нашего времени Г. В. Хлопин начинал свою научную деятельность под непосредственным руководством И. М. Сеченова. Естественно было ожидать, что прогрессивные идеи Сеченова нашли отражение и получили дальнейшее развитие в трудах основоположников русской гигиены. В первую очередь это тождество взглядов относится к важнейшей гигиенической проблеме взаимоотношений организма и среды. Основатель и первый руководитель кафедры гигиены в Медико-хирургической академии, а впоследствии Военно-медицинской академии А. П. Доброславин свыше 65 лет тому назад писал: «Принимая во внимание то обстоятельство, что организм берет для своего существования все из мира, вне его существующего, мы обязаны изучить все те точки соприкосновения тела с внешней средой, которыми обусловливается развитие или потеря жизненных сил организма».

Словно предчувствуя развитие так называемого санитарно-технического направления в гигиенической науке и предупреждая последующие поколения гигиенистов от ошибок, А. П. Доброславин говорил: «предметами изучения в здравоохранении (так называл А. П. Доброславин гигиену.— Ф. К.) прежде всего является здоровый человек, а потом уже та внешняя среда, которая или сообщает ему или отнимает от него здоровье».

Следовательно, с гигиенических позиций внешняя среда всегда понималась как совокупность бытовых и производственных факторов, определяющихся природными и социальными условиями, а взаимоотношения человека и среды гигиениста интересовали с точки зрения влияния этих факторов на здоровье и санитарные условия жизни населения.

Важно отметить, что советские гигиенисты получили ясные установки в отношении направления развития гигиенической мысли в программе партии, предусматривающей проведение широких оздоровительных мероприятий в стране в целях предупреждения заболеваний населения. Оздоровление внешней среды, санитарная охрана воздуха, воды и почвы, постановка общественного питания на научно-гигиенических началах — таковы требования программы партии.

Постановление Совета Министров СССР от 20 октября 1948 г. «О плане полезащитных лесонасаждений, внедрения травопольных севооборотов, строительстве прудов и водоемов для обеспечения высоких и устойчивых урожаев» является величайшей по своим масштабам программой активного преобразования природы, а следовательно, и условий внешней среды для человека.

В связи с реализацией этого постановления важнейшей задачей гигиенических учреждений страны является их активное участие в исследовательской деятельности, научно-методической и конструктивной помощи местным органам здравоохранения при разработке гигиенических и санитарных мероприятий в районах крупного строительства государственных защитных лесных полос, полезащитных лесонасаждений и водоемов. Главной задачей начатых в 1949 г. планомерных гигиенических исследований является изучение всех факторов внешней среды, изменяемых в результате воздействия человека, оказывающих или могущих оказать влияние на здоровье населения.

Первостепенное значение для гигиенистов имеет учение И. П. Павлова об условных рефлексах, которые могут и должны рассматриваться как временные отношения между организмом и внешней средой. Эти временные отношения, как учит И. П. Павлов, играют огромную роль в благополучии и целостности организма. При их посредстве изощряется тонкость приспособления, более тонкое соответствие деятельности организма окружающим условиям.

Одной из серьезнейших проблем гигиены является систематическое изучение реакции организма на длительное воздействие факторов внешней среды малой интенсивности. Сюда относятся хронические интоксикации на производстве, загрязненность атмосферного воздуха пылью и газами, влияние микроэлементов, воздействие различных факторов микроклимата в производственных условиях и в быту.

Строгое научное разрешение перечисленных выше задач на основе широкого использования учения об условных рефлексах позволит научно обосновать и осуществить ряд оздоровительных мероприятий, имеющих первостепенное значение для населения советских городов и промышленных районов.

Использование метода условных рефлексов в гигиенической практике для определения и установления предельно допустимой концентрации летучих химических веществ в воздухе рабочих помещений показало эффективность этого метода павловской физиологии в применении к гигиенической практике.

Применение условных рефлексов в гигиене даст возможность заменить косвенные данные и условно рассчитанные показатели физиологически обоснованными нормативами.

Метод условных рефлексов, благодаря его высокой чувствительности и гигиенической значимости вызываемых различными факторами внешней среды нарушений высшей нервной деятельности, может быть применен и к человеку.

В качестве примера можно сослаться на изучение и гигиеническую оценку влияния химического фактора внешней среды на человека.

Такого рода исследования особенно важны в тех случаях, когда в результате длительного воздействия внешних факторов малой интенсивности еще невозможно установить каких-либо клинических проявлений, например, отравления, но когда падает работоспособность, то понижается и производительность труда вследствие нарушения высшей нервной деятельности.

Однако приведенные примеры представляют лишь часть большой проблемы, касающейся применения физиологических методов для раз решения важнейших гигиенических вопросов. Длительное влияние факторов внешней среды и относительно слабая интенсивность их воздействия, характерные для производственных и, в особенности, для бытовых условий жизни человека, с одной стороны, и своеобразный, несколько специфический характер воздействия на человека социальных условий, с другой стороны, требуют для своего выявления и оценки с точки зрения значения для здоровья населения таких физиологических и биохимических методов, которые не имеются в готовом видели в физиологии, ни в биохимии. Это является результатом того, что физиологи и биохимики в своих исследованиях, как правило, не исходили до сих пор из требований гигиенической науки и санитарной практики.

Советские гигиенисты, осуществляя перестройку исследовательской деятельности на основе учения И. П. Павлова, заинтересованы в возможно более тесном содружестве с павловской физиологией. Однако успех этого содружества зависит не только от гигиенистов, но и от встречного движения со стороны физиологов.

Совместные усилия гигиенистов и физиологов будут особенно плодотворными, если физиология применительно к интересам гигиенической науки создаст необходимые методические приемы, а гигиеническая наука сухмеет их правильно использовать для изучения влияния на организм многочисленных бытовых и производственных условий жизни.

Это в свою очередь предполагает, что гигиенисты должны быть хорошо ориентированы в физиологических вопросах и не только для формирования своего научного мировоззрения, но и для того, чтобы умело применять физиологические данные и методы для изучения и решения гигиенических проблем.

В ряду больших вопросов, стоящих перед советской гигиенической наукой, одно из первых мест занимает проблема акклиматизации: освоение советскими людьми обширных территорий, находящихся в крайних климатических зонах, предъявляет гигиенической науке требование изучить закономерности процессов акклиматизации с учетом воздействия факторов внешней среды и адаптационных приспособлений организма. Рассматривая все факторы внешней среды в процессе акклиматизации как комплексный раздражитель, гигиенисты обязаны уделить внимание не только объективным физиологическим критериям, но и субъективным переживаниям, играющим столь важную роль в перестройке организма, в приспособлении его к новым условиям обитания и трудовой деятельности.

Только на основе применения и использования принципов учения И. П. Павлова гигиенисты могут правильно разрешить проблему акклиматизации и в теоретическом отношении и в плане научного обоснования практических мероприятий.

Внешняя среда и здоровье населения представляют собой как объект гигиенического изучения неразрывное единство. Нельзя изучать сдвиги в состоянии здоровья коллектива, не принимая во внимание роли факторов внешней среды. Равным образом невозможно представить себе сколько-нибудь эффективную исследовательскую деятельность гигиениста, изучающего факторы внешней среды в отрыве от здоровья коллектива. Подобная исследовательская деятельность не может не быть бесплодной.

Вице-президент Академии медицинских наук И. П. Разенков в своем вступительном слове призывал участников настоящей сессии критически разобрать все, что сделано до сих пор в области разработки павловского учения, наметить конкретные задачи планирования исследовательской деятельности в связи с запросами социалистического строительства и практики советского здравоохранения, создать новые учебные пособия для студентов и врачей.

Объединенная сессия двух академий, посвященная проблемам физиологического учения И. П. Павлова, не выполнила бы своей основной задачи, если бы в своих решениях не ответила вполне конкретно на поставленные вопросы. Это касается не только физиологии, но и других медицинских дисциплин, среди которых видное место занимает и гигиена.

В области научно-исследовательской работы гигиенические учреждения страны, и в первую очередь учреждения АМН, должны пересмотреть свои планы с позиций павловского учения о взаимоотношениях организма и среды.

Во втором пятилетием плане по науке гигиеническая тематика должна быть сформулирована также в духе павловского учения. Центральной гигиенической проблемой пятилетнего плана надо считать проблему изучения влияния производственных и бытовых факторов на организм человека и санитарные условия жизни населения.

Второй важный вопрос — это подготовка гигиенических кадров. Недавно по поручению Главного военно-медицинского управления мне пришлось ознакомиться с учебными программами по группе гигиенических и смежных с ними предметов Военно-медицинской академии, учреждения, в котором И. П. Павлов до 1924 г. возглавлял кафедру физиологии.

В программах, просмотренных мною, имя И. П. Павлова обнаружено не было. То же самое следует сказать и о программах медицинских институтов и институтов усовершенствования врачей. Еще раз должен оговориться, я имею в виду программы не по физиологии, а по гигиене и родственным ей дисциплинам (эпидемиологии, микробиологии, военной гигиене и др.).

Можно ли мириться с таким положением вещей? Думаю, что нет. Воспитание молодых врачей в духе павловского учения, павловских идей — слишком важная задача, чтобы научная сессия двух академий прошла мимо нее, не приняв соответствующих решений.

Тщетно было бы искать имя Павлова в гигиенических учебниках для студентов и в руководствах для врачей.

В наиболее распространенных среди студентов учебных пособиях по гигиене С. В. Моисеева и А. Н. Сысина о Павлове, о его значении для гигиены, о его взглядах на проблему взаимоотношений организма и среды, о его учении об условных рефлексах применительно к требованиям гигиенической науки ничего нет.

В порядке самокритики должен заявить, что написанное мною незадолго до начала Великой Отечественной войны руководство по военной гигиене страдает теми же недостатками.

Отсюда следует сделать только один вывод — учебники для студен-тов и руководства по гигиене для врачей должны быть написаны заново на основе павловского учения, в духе идей И. П. Павлова.

Наконец, нельзя пройти мимо такого бьющего в глаза обстоятельства. Недавно закончилось издание «Энциклопедического словаря военной медицины», труда единственного в своем роде: это настольная книга каждого военного врача. Мировая литература подобных изданий не знает. В словаре приведены биографические данные, касающиеся огромного числа деятелей медицинской науки. Но среди них, как это ни странно, отсутствует Павлов. Разве это не является выражением недооценки великого значения И. П. Павлова для медицинской науки вообще и военной медицины в частности?

Великий естествоиспытатель и мыслитель нашего времени И. П. Павлов своими трудами создал новую эру в естествознании и медицине. К нашему стыду, мы с огромным опозданием приступили к разработке и использованию в научной деятельности и в области воспитания молодой научной смены драгоценного наследия И. П. Павлова.

Настоящая сессия Академии Наук СССР и Академии медицинских наук СССР должна означать великий перелом не только в нашем сознании, но, что особенно важно, и в нашей деятельности. (Аплодисменты).

В. Н. Б и р м а н

Институт эволюционной патологии и физиологии высшей нервной деятельности им. И. П. Павлова АМН СССР, г. Колтуши

В связи с обсуждением на настоящей сессии проблем физиологии и патофизиологии высшей нервной деятельности моей задачей является изложить в общих чертах развитие идей И. П. Павлова в основанной им клинике неврозов.

В этой клинике проводились при участии И. П. Павлова клинические «среды» и было положено начало физиологическому направлению в изучении неврозов человека.

На мою долю выпало счастье быть участником работы И. П. в деле приложения данных лаборатории к клинике. После ознакомления и детального изучения физиологического анализа основных форм неврозов И. П. Павлов пришел к заключению, что все наблюдаемые в нервной клинике невротические симптомы можно привести в связь с лабораторными патофизиологическими данными.

Патофизиологический анализ невротических симптомов касается трех основных сторон структуры этих симптомов: во-первых, нейродинамики, во-вторых, нервного механизма действия патогенных факторов, вызывающих эти симптомы, и, в-третьих, почвы, на которой возникают эти симптомы под влиянием действия патогенных факторов.

Отсюда возникают три основные проблемы, которые должны занимать каждого исследователя в этой области.

И четвертая проблема касается взаимоотношения этих трех сторон.

Эти четыре проблемы разрабатывались учениками и последователями Ивана Петровича в ряде клиник, но главное средоточие работы по этим проблемам происходило в основанной Павловым клинике.

Обратимся к проблеме нейродинамики синдромов. На основании лабораторных данных Иван Петрович пришел к возможности расположить те патофизиологические явления, которые лежат в основе невротических симптомов, в известный ряд по степени их тяжести, причем в начале этого ряда находятся различные фазовые состояния, или гипнотические фазы охранительного торможения.

Симптомы, в основе которых находятся фазовые явления, Иван Петрович считал менее тяжелыми и более доступными лечению благодаря тому, что они являются выражением охранительного торможения.

Но, кроме фазовых состояний, большую роль играют явления инертности нервных процессов — раздражительного или тормозного. Симптомы, которые обусловлены инертностью нервных процессов, Павлов считал более трудными для излечения. Задачей клиники являлось углубленное изучение этих патофизиологических явлений, которые находятся в основе нейродинамики невротических симптомов.

В первую очередь клиника обратилась к изучению фазовых состояний, т. е. различных фаз гипнотического торможения. Иван Петрович придавал крайне большое значение изучению этих фаз. На одной из клинических «сред» Иван Петрович обратился к присутствующим невропатологам и психиатрам со следующим упреком. Слова эти зафиксированы в еще не опубликованных протоколах клинических «Павловских сред».

«Я обращаюсь к вам с упреком,— говорил Иван Петрович невропатологам и психиатрам, — что вы до сих пор мало знаете гипнотические фазы. Мы в своей лаборатории больше знаем, чем вы, об этих фазах».

При изучении этих фазовых состояний обнаружилось, что главное значение они имеют в симптоматике истерического синдрома, причем многие симптомы, которые проявляются во время истерического приступа (на которые обычно мало обращали внимания), обусловлены различными фазами охранительного торможения. Сюда относятся такие явления, наблюдаемые при истеро-гипнотическом состоянии, как стереотипия, итерация, эхолалия, персеверация, т. е. такие симптомы, которые свойственны кататонии.

Эти клинические наблюдения, которые были сделаны в клинике частью при жизни Ивана Петровича и частью после него, подтвердили учение Павлова о гипнотической основе кататонических синдромов при шизофрении, но там они обусловлены органическими причинами, а при истерии — функциональными. Оказалось, что фазовые состояния имеются и при психастении и при неврастении, на что до сих пор мало обращалось внимания.

Что касается неврастении, то, как известно, Иван Петрович разделял неврастению на два типа — на неврастению сильного типа и неврастению слабого типа, причем для первого он считал характерным превалирование явлений возбуждения, а для второго — различные фазы угнетения нервной деятельности.

Наши клинические наблюдения установили, что, кроме таких двух резко выраженных форм неврастении, существует и третий вид, а именно такая форма, при которой наблюдается смена этих фаз, причем в первой стадии неврастении наблюдаются явления возбуждения, а иногда патологическая инертность, а во второй стадии наблюдаются различные явления охранительного торможения.

Я был очень удовлетворен, когда в вышедшей недавно книге проф. Иванова-Смоленского я увидел подтверждение наших наблюдений его собственными самостоятельными наблюдениями.

Кроме явлений охранительного торможения и различных фазовых состояний, клиника занималась изучением патологической инертности нервных процессов. Оказалось, что фазовые состояния и патологическая инертность пронизывают всю функциональную патологию, то сочетаясь, то выступая отдельно. Но существует один невроз, при котором эта патологическая инертность выступает в резкой форме. Это невроз навязчивых состояний. Этому вопросу посвящен ряд работ клиники неврозов (доктор медицинских наук Л. Б. Гаккель и др.).

Еще мало изучены другие группы навязчивых состояний, именно фобии. Мы теперь как раз занимаемся этим вопросом. Как известно, в исследованиях М. К. Петровой в основе фобий лежит патологическая лабильность тормозного процесса. Однако патофизиологический анализ фобий заставляет нас думать, что в ряде форм имеется патологическая инертность тормозного процесса.

В результате исследований нейродинамики невротических симптомов мы пришли к некоторым общим заключениям, имеющим существенное значение для клиники и терапии неврозов.

1.    Фазовые состояния и патологическая инертность как в общей, так и локальной форме имеют доминирующее значение в патодинамике невротических симптомов, выступая отдельно или в различных сочетаниях.

2.    Динамика симптомов, иногда переход симптома в противоположное ему состояние обусловливается или сменой патофизиологических явлений, или патологическое явление остается одним и тем же, но меняется общий тонус коры, общий фон нервной деятельности. Такие явления мы имеем при переходе навязчивого состояния в бред.

И, наконец, третий общий вывод, подтверждающий вышеизложенное положение И. П. Павлова, о том, что наивысшей стойкостью обладают симптомы, обусловленные инертностью нервных процессов.

Все те симптомы, которые обусловлены инертностью, гораздо труднее поддаются лечению, более упорны, чем те симптомы, в основе которых лежат фазовые патологические состояния.

Какое имеют значение для общей патологии исследования вопросов корковой динамики при неврозах? Они имеют, с нашей точки зрения, то значение, что наполняют до сих пор совершенно негативное понятие функционального определенным содержанием. До Павлова понятие функционального носило отрицательный, негативный характер. В любом учебнике нервных болезней мы видим, что функциональными называют те симптомы, в основе которых нет органических повышенных повреждений. А что же есть? На это пытались ответить и сейчас отвечают. Есть, например, диасхизия, интеграция, дезинтеграция и т. д., есть асинапсия, дисинапсия, гиперсинапсия. Я считаю, что на этот вопрос дает ответ учение И. П. Павлова о патофизиологическом механизме невротических симптомов.

Вторая основная проблема — это проблема типа высшей нервной деятельности. При разработке этой проблемы должны быть приняты во внимание соответствующие указания И. П. Павлова. Что же мы наблюдаем? Вопрос о типах, к сожалению, несколько вульгаризировался. Каждая клиника определяет тип нервной системы по-своему. Здесь каждый вносит много своей фантазии. Но если исходить из теории нервизма об определяющем значении нервной системы для организма в условиях нормы и патологии, то вопрос о типе нервной системы приобретает общее значение для всей медицины. Этому вопросу надо уделить особое внимание.

К сожалению, за недостатком времени не могу остановиться на проблемах терапии неврозов, в частности, лечения длительным сном и гипнозом.

Г. В. Гершуни

Физиологический институт им. И. П. Павлова АН СССР, г. Ленинград

Изучение высшей нервной деятельности человека является одной из важнейших задач советской физиологии. Установление конкретных путей этого изучения, достижение решающих успехов в этом направлении, успехов, которые были бы достойны великого периода истории человечества, который мы переживаем, — цель жизненной деятельности многих и многих советских физиологов.

При изучении высшей нервной деятельности человека встал, как правильно говорит проф. Иванов-Смоленский, во всем его объеме труднейший вопрос о взаимоотношении субъективного и объективного.

Классики марксизма-ленинизма дали глубокое философское решение этого вопроса. Павловское учение делает возможным для советской науки естественно-научное решение этой грандиозной задачи.

Вопрос о взаимоотношении объективного и субъективного — не абстрактный вопрос. Он встает в той или иной форме перед каждым исследованием, касающимся высшей нервной деятельности человека.

Задачей этой сессии является то принципиальное критическое и самокритическое рассмотрение вопроса, которое должно помочь преодолеть ошибки и затруднения для того, чтобы максимально ускорить творческое развитие учения о высшей нервной деятельности.

С этой точки зрения я хочу подойти к вопросу о взаимоотношении субъективного и объективного, с которым неразрывно связана моя работа.

Материалистическая диалектика учит нас тому, что субъективное явление всегда является отражением, образом объективной реальности. Субъективные явления, представляя собой продукт деятельности мозга, входят в единую природу человека и отражают его взаимоотношение с внешним миром и обществом.

Так, В. И. Ленин писал: «Материалистическое устранение «дуализма духа и тела» (т. е. материалистический монизм) состоит в том, что дух не существует независимо от тела, что дух есть вторичное, функция мозга, отражение внешнего мира» (Соч., т. 14, стр. 78).

Павловское учение неизмеримо двигает вперед этот «материалистический монизм», давая реальные пути изучения взаимоотношений целостного организма с внешним миром, давая реальные пути изучения той аналитической и синтетической работы больших полушарий, проявлением которой являются также и субъективные явления.

Это дает возможность ставить перед естественно-научным исследованием ту грандиозную задачу, которая была сформулирована Павловым как «слитие субъективного с объективным», т. е. по существу задачу полностью детерминированного изучения субъективных явлений как одной из сторон высшей нервной деятельности человека.

Перед нами, естественно, встает вопрос, должны ли мы при исследовании высшей нервной деятельности человека, при исследовании синтетической и аналитической работы мозга и в первую очередь его ведущего отдела — коры больших полушарий — учитывать теми способами, которые разработаны для этого наукой, также и картину протекания субъективных явлений.

В докладе проф. Иванова-Смоленского на этот вопрос нет четкого ответа. Между тем, Павлов говорит об этом совершенно ясно. Так, в протоколах «среды» от 3 декабря 1930 г. приведены следующие высказывания Павлова по поводу весьма интересных опытов Иванова-Смоленского на детях:

«Иван Петрович задает вопрос: почему автор ни разу не спросил детей, которые уже могут сообщить о своих субъективных переживаниях, о причине такого поведения? Он считает, что нельзя игнорировать субъективный мир человека, который является несомненной реальностью, от него не отмахнешься; подобные опыты полезны, но при них необходимо спрашивать о том, что переживает человек, чтобы эти субъективные факты накладывать на известные, изученные физиологами. Нельзя третировать человека во время опыта, как собаку, тем напрасно суживая круг своего исследования. Таким путем, можно надеяться, все факты, известные психологам, в будущем наложить на наши физиологические факты» («Павловские среды», т. I, стр. 99—100).

О важности включения при изучении высшей нервной деятельности человека в круг исследования и субъективных явлений Павлов говорил неоднократно.

Если это важно, то как же это сделать? Проф. Иванов-Смоленский толкует павловское понимание «слития» психологического с физиологическим (стр. 51 доклада) как «установление соотношений и совпадений между тем, что было ранее описано субъективно-психологическим путем, и тем, что получено путем объективно-физиологического исследования». Что же значит это «ранее» в смысле реальных задач детального исследования «слития»? Значит ли это, что мы должны те факты, которые были получены старыми психологами много лет тому назад в неизвестных условиях, сопоставлять с той реальной и конкретной динамикой высшей нервной деятельности человека в каждом опыте, которую мы исследуем сегодня? Почему мы должны предоставить это описание субъективных явлений старым психологам, как будто бы у нас нет возможности самим описывать эти переживания?

Я уверен, что проф. Иванов-Смоленский так не думает. Но тогда надо совершенно ясно формулировать это положение в отношении конкретных путей исследования. Надо совершенно ясно сказать, что при изучении высшей нервной деятельности человека надо, следуя павловским указаниям, изучать и то, что переживает человек, и, конечно, изучать эти явления в процессе всей динамики высшей нервной деятельности, а не сопоставлять статически с тем, что вообще может переживать человек неизвестно когда.

Если это так, то как же это сделать? Еще при жизни Павлова была сделана попытка в этом направлении в выполненной под руководством Ивана Петровича работе Долина, затем продолженной Майоровым с Короткиным.

Мы, сотрудники Леона Абгаровича Орбели, пришли к этому вопросу от изучения физиологии органов чувств, которым мы занимались до этого в течение многих лет. Нельзя отрицать громадное теоретико-познавательное и практическое значение этой науки. Нельзя забывать высказывания Ленина, который относил физиологию органов чувств к тем областям знания, «из коих должна сложиться теория познания и диалектика» («Философские тетради», 1938, стр. 321).

Мы воочию убедились, что никакое дальнейшее продвижение вперед целостного изучения физиологических механизмов ощущений у человека невозможно без павловского учения, без изучения той аналитической и синтетической работы больших полушарий, которая лежит в основе всей высшей нервной деятельности, и частного ее проявления, каким является ощущение. Естественно, что это изучение должно быть конкретно, оно должно охватывать деятельность различных анализаторов и тех конкретных ощущений, которые возникают при этой деятельности и отражают явления внешнего мира.

Поэтому наша задача не в отрицании того, что фактически получено старой физиологией органов чувств, а в создании нового, павловского этапа ее развития. Именно физиология органов чувств должна быть использована уже сегодня для наиболее полного осуществления того «слития субъективного с объективным», о котором говорил Павлов.

Из сказанного несомненно, что именно физиология органов чувств должна быть реорганизована на основе павловского учения, а никак не наоборот, и я должен признать ошибочность, нечеткость и неясность формулировок этих вопросов в целом ряде своих работ, особенно до 1948 г.

Что же реально дало нам изучение этого вопроса?

Исследуя образование временных связей у человека, мы имели возможность судить и о субъективной стороне явлений, развивающихся при аналитической и синтетической работе мозга при каждом воздействующем условном стимуле. При этом мы фактически полностью придерживались павловского принципа естественно-научного изучения деятельности мозга, который был сформулирован им в его знаменитой речи «Естествознание и мозг» следующими словами: «Точно сопоставлять изменения во внешнем мире с соответствующими изменениями в животном организме и устанавливать законы этих отношений».

При этом изучении мы обнаружили возможность протекания условных реакций при действии звуковых и световых раздражений, при которых не возникает ощущений. Этот факт был, несомненно, интересен, подобный условный рефлекс был обозначен мною как субсенсорный. Он был подтвержден в тысячах экспериментов, и поэтому я не понимаю, как мог проф. Иванов-Смоленский, принципиально ставящий вопросы в своем докладе, написать, что в наших опытах раздражитель, вызывающий условный рефлекс, «якобы не вызывает в то же время никакого ощущения». Что это? Сомнение в достоверности наших фактов? Тогда каковы их основания?

Я прошу Анатолия Георгиевича отказаться от этого слова. Другое дело, как оценивать эти явления, о чем я скажу позже.

Но не в этом главное значение полученных нами фактов. Об этом я уже говорил в своем докладе на юбилейной сессии, посвященной Павлову, в 1949 г. Главное заключается в том, что, сопоставляя свойства условных реакций, возникающих при действии ощущаемых и неощущаемых (или, может быть, лучше сказать, неосознаваемых) стимулов, мы обнаруживаем характерные и закономерные различия между свойствами этих условных реакций. Нам теперь не надо гадать, возникает или не возникает ощущение при действии внешнего стимула и как оно связано с условной реакцией. Мы знаем теперь, что тогда, когда условные рефлексы образуются после определенного числа сочетаний и характеризуются множеством других изученных нами признаков (скрытым периодом, характером развития дифференцировок и т. д.), неизбежно возникает ощущение, независимо от того, говорит ли человек, что он чувствует, или не говорит, или дает ложные словесные ответы. Разве это не есть один из достаточно хорошо экспериментально доказанных примеров полной научной детерминированности возникновения субъективных явлений, в данном случае ощущений, т. е. то «слитие», о котором говорил Иван Петрович и которому он придавал такое значение.

Следует подчеркнуть, что если бы мы при этом не изучали субъективных явлений, мы бы не получили этих фактов, а то, что эти факты имеют немаловажное научное значение, полагаю, я имею достаточно оснований говорить. В этом нас убеждает также то прямое практическое приложение, которое получают эти факты в клинике. Действительно, если мы имеем возможность характеристики той синтетической работы больших полушарий, неразрывной частью которых является возникновение ощущений, то мы можем ввести в клинику объективные методы изучения ощущений. Исследование слухового анализатора у человека уже сейчас в содружестве с некоторыми клиниками дает возможность по-новому ставить вопросы дифференциальной диагностики слуховых, особенно центральных поражений. Но это, конечно, лишь частный случай разработанного нами метода объективной характеристики возникновения ощущений. Разве это не доказательство могучей силы павловских путей изучения явлений?

Как толковать полученные нами факты в свете общих закономерностей высшей нервной деятельности человека? Проф. Иванов-Смоленский высказал интересные соображения о том, что наши данные могут быть объяснены взаимоотношениями между первой и второй сигнальными системами. Я не согласен с этим и нахожу, что в данном случае суть не в этом.

Какими же закономерностями высшей нервной деятельности мы занимаемся? На это совершенно ясно отвечает нам более глубокое изучение павловских работ. Дело в том, что все изученные нами условные рефлексы, протекающие при действии раздражений, которые не ощущаются, характеризуются признаками развития тормозных явлений.

Павлов, обсуждая вопрос о возможности образования временных связей в особых неблагоприятных условиях предшествования безусловного раздражителя условному, писал в 1926 г.:

«При полном оправдании наших соображений и при дальнейшем подтверждении наших теперешних ориентировочных опытов физиология больших полушарий овладела бы очень важным для приложения к человеку положением, что образование новых связей в коре может происходить не только в районах полушарий с оптимальной возбудимостью, но и в частях их, более или менее заторможенных» (Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 325).

Эти высказывания Павлова показывают, какое значение Иван Петрович придавал протеканию и образованию условных связей в заторможенных областях коры, но это и есть то, чем мы занимаемся. Наши данные свидетельствуют, что при определенной глубине заторможенности одним из проявлений этого состояния является нарушение тех субъективных явлений, которые выражаются в ощущениях. Почему Павлов придавал такое значение этому механизму протекания и образования временных связей в заторможенных областях коры? Да потому, что без них невозможно научно объяснить многие проявления высшей нервной деятельности человека, в частности, всю картину восприятия объектов внешнего мира, автоматизацию двигательного навыка и многое другое.

Продвижение павловских идей в вопросы развития двигательного навыка, в чем так нуждается советская физкультура, не может быть осуществлено без изучения механизма протекания временных связей в заторможенных областях коры. В Ленинградском научно-исследовательском институте физкультуры в тесном контакте с нами сейчас проводятся подобные работы.

Исходя из всего сказанного, позволяю себе считать, что мы активно развиваем определенные достаточно важные и непосредственно вытекающие из идей Павлова стороны физиологии высшей нервной деятельности человека.

Как же могло получиться, что, став на правильный экспериментальный путь, мы, особенно в первые годы своей работы, давали неправильные толкования и объяснения явлений? Как мы могли совершить те методологические ошибки, о которых говорил проф. Иванов-Смоленский, критику которого в этом отношении я должен признать правильной?

Единственное, в чем я могу упрекнуть Анатолия Георгиевича, это в том, что он не цитировал мою более позднюю работу 1949 г., напечатанную в «Физиологическом журнале», и мой доклад на павловской юбилейной сессии, из которых виден пересмотр и отказ от ряда неправильных позиций.

Это произошло после большой дискуссии, которая происходила в Физиологическом институте АН в 1948 г. Но сейчас дело не в этом.

Я открыто признаю, и это соответствует моему глубокому убеждению, что формулировка принципиальной задачи исследования — одновременность изучения субъективных и объективных явлений, как это делалось мною ранее, совершенно неправильна. Она возникла потому, что мы отождествили частный методический прием одновременного исследования условных реакций и ощущений с принципиальной задачей исследования. Подобная формулировка неправильна потому, что она совершенно не характеризует принципиальную сущность нашего изучения, которая направлена на изучение закономерностей синтетической и аналитической работы мозга, одним из проявлений которой и является возникающее ощущение. Она неправильна потому, что не дает характеристики взаимоотношения организма с внешним миром; она неправильна потому, что одновременность протекания субъективных и объективных явлений представляет основной принципиальный тезис всех дуалистических концепций; этот тезис не может поддерживать ни один материалистически мыслящий физиолог. Одновременность протекания во времени есть идеалистическая концепция, которая ложна и не соответствует фактам, ибо легко показать, что материальные изменения предшествуют во времени развитию субъективных явлений, и поэтому даже в методическом отношении подобная формулировка может являться грубо приближенной. Несомненно, эти ошибки явились результатом недостаточного проникновения во всю глубину ленинской теории отражения и понимания всей широты павловского учения. Но вместе с тем,— и меня должна понять настоящая аудитория,— эти ошибки были сделаны в самом разгаре получения новых фактов, во время того экспериментального азарта, при котором исследователь перестает правильно оценивать явления в целом. В этом, в частности, находит свое выражение павловский закон отрицательной индукции. Ведь научное творчество не катится прямолинейно, как поезд по рельсам. Тут неизбежны ошибки и зигзаги, и для их преодоления, как воздух, нужна товарищеская критика.

Рассмотрение более широкого круга явлений с точки зрения частного случая изучаемой реакции на неощущаемые раздражения — привело меня в той же статье 1947 г. к недооценке значения интерорецепции в целостной деятельности организма, значения работ школы академика Быкова, о чем упомянул в своем докладе Константин Михайлович. Действительно, получилось странное явление. В своей обзорной статье, написанной в 1943 г., т. е. тогда, когда я еще не занимался изучением условных реакции, я дал действительно значительно более объективную и правильную оценку значения работ по интерорецепции школы академика Быкова, чем в моей статье 1947 г. Это не было, однако, следствием «тенденциозного и высокомерного скепсиса», а результатом увлечения одним типом изучаемой мною реакции в строго ограниченных методических условиях определения порога ощущения.

Именно только с точки зрения этих методических условий рассматривался весь вопрос. Это ошибка преувеличения частности. Как можно, действительно, отрицать значение интерорецепции в целостной высшей нервной деятельности? Ведь еще И. М. Сеченов в «Элементах мысли» писал: «...у человека не может быть собственно никакого предметного ощущения, к которому не примешивалось бы системное чувство в той или другой степени».

Как известно, под системными чувствами Сеченов понимал ощущения, возникающие под влиянием деятельности систем органов самого тела человека. Поэтому совершенно ясно, что работы школы академика Быкова, направленные на раскрытие этой важной стороны деятельности центральной нервной системы и ее ведущего отдела — коры полушарий, дают возможность правильного понимания взаимоотношений между внутренней и внешней средой целостного организма и имеют очень большое научное значение.

Я хотел бы, чтобы в результате дискуссии на сессии уяснен был следующий вопрос. В докладе Константина Михайловича говорится о принципиальной тождественности условных рефлексов с интерорецептивных и экстерорецептивных поверхностей; что понимается под этой тождественностью? То, что и тут и там идет речь об образовании временных связей, это несомненно. И это чрезвычайно важно. Но вместе с тем нельзя же себе представить, что возможности синтетической и аналитической работы зрительного и слухового анализаторов, которые еще Сеченов рассматривал «как орудия общения организма с внешним предметным миром», тождественны с интерорецептивным анализатором. Ведь нельзя же отрицать тот очевидный факт, что если какой-либо предмет будет наложен на интерорецептивную поверхность, при этом не возникнет его предметного отражения, а возникнут лишь темные ощущения.

Два слова по поводу выступления Н. И. Гращенкова. Как раз в моей статье десятилетней давности, о которой говорил проф. Гращенков, я не мог заметить особенных неправильностей. Если же они были так ясны Николаю Ивановичу, почему же он молчал об этом десять лет? (Смех).

Товарищи, перед нами всеми встает громадная задача в смысле творческого развития павловского учения. Мы должны включить в научно-детерминированное изучение многочисленные, конкретные проявления высшей нервной деятельности человека и обеспечить при их изучении наиболее полное исследование всех сторон аналитической и синтетической работы больших полушарий, включая и субъективные явления.

Это должно значительно помочь перестройке на принципах павловского учения советской психологии. Подобное изучение невозможно без исследования второй сигнальной системы. Сама жизнь и любой эксперимент на человеке наталкивают на это. Теперь не может быть места недооценке этого вопроса. Мы должны продолжать изучение динамики в заторможенных областях коры, вести это изучение в неразрывной связи с клиникой и находить все новые формы практического использования научных достижений.

Эта весьма трудная задача может быть выполнена только при условии развития свободной принципиальной критики. Мы должны понять все государственное значение слов товарища Сталина: «Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики» (Относительно марксизма в языкознании, Госполитиздат, 1950, стр. 28).

Мы все, присутствующие здесь работники Физиологического института Академии Наук и в первую очередь наш руководитель академик Орбели, должны понять, что если наша самокритика и критика ограничатся декларативными заявлениями на сессии, то Институт не сможет выполнить возложенные на него задачи.

Мы все должны понять, что принципиальная и товарищеская критика, открытое обсуждение наших научных и организационных недостатков, является не нашим частным, а государственным делом. Только тогда мы сможем выполнить возложенные на нас задачи. Важно, чтобы эта критика была принципиальной. Я, например, не чувствую обиды на резко, но принципиально критиковавшего меня Иванова-Смоленского, хотя его критика достигала в отношении меня высокой концентрации. (Ш ум, смех в зале).

Жалею только, что период времени, начинающийся от момента выхода в печать моих статей, до момента начала критики достиг внушительной величины в три года.

Будем стараться укорачивать эти периоды в дальнейшем, тогда нам легче будет в процессе повседневной работы исправлять свои ошибки. (Аплодисменты).

М. А. Усиeвич

Горьковский медицинский институт

Глубокоуважаемые товарищи! Настоящая сессия, созванная двумя всесоюзными академиями, имеет для нас, учеников Ивана Петровича Павлова, особенно большое значение. Здесь, действительно, широко раскрываются двери, и живительный свежий воздух вступает после грозовой бури в ту атмосферу, которая, несомненно, до известной степени является застоявшейся.

Мы должны прямо сказать, что все мы ответственны за многое, что не выполнено со времени кончины нашего незабвенного учителя.

Прежде всего мне хотелось высказать несколько замечаний по поводу организационных вопросов.

Здесь т. Асратян уже указывал, и я подчеркиваю, что в организационном отношении было очень много сделано, но далеко не столько, сколько нужно было для выполнения заветов Ивана Петровича.

Дорогой Леон Абгарович, при всем моем глубоком к вам уважении и любви я должен прямо сказать, что вы выступили несамокритично. Вы не показали, как шла работа в вашем Институте, почему вы отошли настолько далеко от разработки идей И. П. Павлова, почему вы не создали условий для объединенной, дружной работы всего павловского коллектива для того, чтобы мы действительно могли достойно разрабатывать его великое учение.

Возьмем, например, те совещания, которые были посвящены физиологическим проблемам. В этих совещаниях, которых было уже тринадцать, сколько было вопросов, не относящихся к изучению высшей нервной деятельности? Когда мы приезжали с периферии в Ленинград или в Москву, мы ожидали совсем не тех выступлений и не того отношения к нашим выступлениям, которые мы позволяли себе высказывать. Настоящей критики не было. Сколько было опубликовано в печати тех трудов, которые были на этих тринадцати сессиях? По существу только одна московская сессия, посвященная десятилетию со дня кончины И. П. Павлова, была опубликована, а все остальные? И недаром П. С. Купалов сетовал, что многое из того, что он высказал больше шести лет назад, еще не нашло никакого отражения в печати.

А возьмите наши физиологические журналы. Разве там можно получить место провинциальному работнику?

C меcт.Правильно, правильно.

Я не ошибусь, если скажу, что наполовину, а может быть, даже на две трети физиологические журналы заполнены работами, выходящими из лабораторий Л. А. Орбели. Это, конечно, честь и заслуга, что в институтах, возглавляемых Леоном Абгаровичем, имеется такая большая научная продукция, но, с другой стороны, мы должны понимать, что в Ленинграде и Москве большие возможности для опубликования своих исследований, чем это имеем мы в своих высших медицинских учреждениях.

Вот об этом, Леон Абгарович, вы не сказали.

Константин Михайлович, вы были 13 лет тому назад официальным оппонентом по моей докторской диссертации. Еще в 1935 г. на одной из «сред» И. П. Павлов подчеркивал значение и своевременность тех исследований, которые мы вместе с некоторыми товарищами, например, С. М. Рыссом, В. И. Введенским, начали в павловской лаборатории, в Институте экспериментальной медицины. За последние два года в Ленинграде уже прошли две конференции по кортико-висцеральной патологии и физиологии. Кто является участником этих конференций? Я не знаю.

С мест. Правильно.

А между тем уж кому-кому, как не вам, мне кажется, надлежало бы знать, что Усиевич около 20 лет занимается вопросами кортико-висцеральной патологии и физиологии, и не только Усиевич, но и Долин, и Каминский, и еще ряд других учеников и сотрудников Ивана Петровича Павлова, но вы не привлекаете нас к работе, к обсуждению этих важнейших проблем, имеющих непосредственное отношение к практической медицине. Я не получил от вас ни одного приглашения. И вследствие этого понятно, что мы варимся в собственном соку. Мы не можем получить ни указаний, как нам дальше работать, мы не можем ничему научиться из того, что говорится на этих совещаниях, и тем самым мы по существу являемся кустарями-одиночками.

Я, Константин Михайлович, хочу сказать только одно: если бы в нашей промышленности, в нашем сельском хозяйстве стахановцы, передовые люди так не передавали своего опыта молодым, растущим работникам, как это делается Российским, Корабельниковой и бесчисленным сонмом замечательных советских людей, — разве могла бы так расцвести наша великая Родина? А ведь получаются такие вещи: получается, как правильно сказал т. Дурмишьян, что кастовое, какое-то замкнутое у нас отношение к окружающим. Получается, действительно, нечто вроде отрицательной индукции, все кругом будет уже вне наших отношений. Мы работаем, мы эту проблему, так сказать, захватили, и другие никто к ней не смеют приближаться. (Аплодисменты).

Я напомню вам, товарищи, еще только об одном — о великих высказываниях нашего И. П. Павлова. Он всегда говорил: я рад, что мое дело развивается и вширь и вглубь, что не только в нашей стране, но и за рубежом все больше и больше работают над этим нашим делом, и чем больше будет умов, гем только будет лучше от этого. Вот как говорил Иван Петрович. К сожалению, мы далеко не следуем его указаниям.

Петр Кузьмич! Мне кажется, что самым тяжелым для вас на этой конференции должно было явиться высказывание проф. Теплова, когда он заявил, что современным советским психологам — большинству из них — гораздо приятнее пользоваться вашими туманными и часто непонятными интерпретациями вопросов высшей нервной деятельности, чем кристально-ясными и простыми высказываниями И. П. Павлова. (Смех в зале).

Петр Кузьмич, вы в течение более чем 18 лет работаете и пропагандируете метод, двигательную секреторную методику, сетуете на то, что в других лабораториях этот метод почему-то не прививается. Но вы забываете, Петр Кузьмич, о том, что Иван Петрович неоднократно говорил, что мы никогда не забываем о регистрации и учете двигательной реакции животного, но в то же время мы знаем, что двигательная реакция направляется зачастую на совершенно другие надобности организма, а секреторная реакция является наиболее точно приспособленной к тем отношениям организма к внешнему миру, которые как раз и изучал методом условных рефлексов И. П. Павлов.

И для того, чтобы оправдать этот свой метод, вы прибегаете к формулировкам о функциональных системах. Вы говорите о том, что при определенных деятельностях одна функциональная система вытесняет другую функциональную систему. А не кажется ли вам, Петр Кузьмич, что своими функциональными системами вы отодвигаете в сторону учение И. П. Павлова?

У нас, работников на местах, имеется серьезная претензия к правлению Всесоюзного общества физиологов, к Министерству здравоохранения СССР, к Министерству высшего образования СССР.

Уже давно было поручено правлению составить новую программу по физиологии для медицинских вузов и для университетов. Что же, составлена эта программа? Не составлена. На одном из заседаний правления К. М. Быков докладывал, что та программа, которая существует и которая утверждена Министерством, вполне удовлетворяет требованиям, предъявляемым к программам высших учебных заведений.

Неправильна эта точка зрения, Константин Михайлович! Не удовлетворяет эта программа, совершенно не удовлетворяет. И то, что она не удовлетворяет, между прочим, об этом свидетельствует высказывание даже и вашего ученика — т. Айрапетьянца.

Но вот какое странное событие произошло совершенно недавно. 24 февраля 1950 г. за подписью ответственного сотрудника Министерства здравоохранения СССР т. Павленко, а 26 февраля этого же года за подписью ответственного сотрудника Министерства высшего образования т. Кочергина нам спущена новая программа по физиологии человека, причем спущена в середине июня, т. е. как раз тогда, когда у нас были в разгаре переходные государственные экзамены на 2-й курс. Конечно, мы этой программой не могли воспользоваться — и не воспользовались; не воспользовались, потому что, во-первых, она ничего существенно нового не вносила, несмотря на то, что уже много месяцев шла речь о внедрении павловского учения и в физиологию и в медицину. Там нет совершенно указаний на необходимость полной перестройки программы. Просто вычеркнуты все живые, оставлены только одни покойники. (Смех). И на этом, по существу, составители программы,—

и кто ее составлял, я не знаю, — и ограничились. Больше там существенно нового ничего нет.    

Я, товарищи, не могу касаться многих ужасных, методологически ошибочных высказываний в этой программе; там попрежнему забываются и Павлов, и Введенский, и Ухтомский, и Сеченов; но там есть еще такие неувязки, из-за которых, можно сказать, стыдно эту программу показать студентам. И это происходит в конце февраля 1950 г., когда вся наша страна взбудоражена вопросами о положении в медицинской науке и живет тем, как претворить павловское учение в жизнь.

Скажите, пожалуйста, как мы будем претворять павловское учение в жизнь, если мы не имеем даже руководства к действию? Но, правда, мы не руководствуемся этой программой. (Смех, аплодисменты).

Мы составили собственную программу, читаем лекции по собственной программе, где в первую очередь идет нервная система. И мы добились того, что и смежные с нами кафедры, например, кафедра анатомии, гистологии, биохимии, так строят свое преподавание на 2-м курсе, чтобы полностью согласовать с павловским учением и с перестройкой программы по кафедре физиологии и свое преподавание.

В заключение, товарищи, я должен сказать следующее. Эти мои замечания, конечно, относятся и ко мне самому. Нужно было пройти 14¹/₂ годам, прежде чем я выступил с этой трибуны с таким высказыванием. Конечно, об этом нужно было говорить всюду, везде и постоянно.

Мы недостаточно самокритичны, мы боимся кого-то уязвить, кого-то обидеть и т. д., и из-за такого либерального, я бы сказал, отношения друг к другу терпит, конечно, дело.

Нужно от этого коренным образом отказаться, нужно прямолинейно, как Павлов требует, отказаться от многих наших ошибок и пойти по совсем другому пути.

А перед нами стоят огромные задачи.

Взять хотя бы ту же кортико-висцеральную патологию. Прав М. К. Черноруцкий, который говорил, что до сих пор изучается болезнь, а не изучается больной человек. И те проблемы кортико-висцеральной патологии, которые так хорошо разрабатываются в лаборатории Константина Михайловича, все-таки еще не ставят вопроса о больном человеке, о человеке как таковом.

Поэтому вопросы изучения типов нервной системы, вопросы изучения взаимоотношений между подкоркой и корой, вопросы становления условно-рефлекторных и безусловных реакций — все это должно быть поставлено во главу угла в нашей будущей повседневной работе.

Все те, кому дороги заветы Ивана Петровича Павлова, должны собраться и обсудить в дружеской, товарищеской обстановке все то, что нам нужно в дальнейшем выполнить, и, засучив рукава, действительно по-настоящему разрабатывать великое наследие нашего гениального учителя. (Аплодисменты).

X. С. Коштоянц

Институт морфологии животных АН СССР, г. Москва

Товарищи, к трудам великого русского физиолога, материалиста Ивана Петровича Павлова привлечено внимание всего советского народа, деятелей советской науки без различия специальностей и передовых ученых мира. Это происходит прежде всего потому, что на протяжении ряда десятилетий И. П. Павлов, вооруженный неопровержимыми по своей убедительности фактами, продолжая славные традиции русской передовой материалистической философии, без всяких компромиссов вел острую борьбу с идеализмом в одной из самых трудных областей науки, а именно в области понимания сущности сознания.

Именно эту сторону деятельности И. П. Павлова высоко оценили В. И. Ленин и И. В. Сталин, охарактеризовав труды Павлова как имеющие значение для трудящихся всего мира, как гордость нашего народа.

И вот теперь, когда стоит вопрос о дальнейших путях развития физиологического учения И. П. Павлова, мы прежде всего должны со всей ответственностью отдать себе отчет в том, что продолжать павловские традиции, развивать павловское научное наследство, это означает прежде всего быть непримиримыми борцами против идеализма, это означает давать сокрушительный отпор всем тем, кто пытается повернуть историю науки вспять в разрешении центральной философской проблемы о сущности сознания, ведя в этих целях подкоп под материалистическое физиологическое учение Сеченова и Павлова.

Вот именно этому делу придает исключительное значение наша славная большевистская партия и ждет от советских физиологов серьезного вклада в дело борьбы с влиянием западноевропейских и американских буржуазных лженаучных теорий.

Академику Л. А. Орбели — директору Физиологического института, носящего имя Павлова, и всему коллективу этого Института прежде всего важно осознать огромное значение правильно и своевременно поставленных на настоящей сессии вопросов о том, что как академик Л. А. Орбели, так и Физиологический институт в целом не выполнили б полной мере возложенной на них задачи борьбы с влиянием западноевропейских и американских буржуазных теорий, с которыми вел непрерывную борьбу И. П. Павлов со свойственной ему страстностью.

Во время этой сессии я непрерывно вспоминаю, как 18 лет назад, в 1932 г., на мою долю выпало великое счастье видеть И. П. Павлова на трибуне Международного конгресса физиологов, где он, в буквальном смысле слова засучив рукава, боролся против идеализма перед аудиторией собравшихся всех физиологов мира, в Риме, в этой цитадели католицизма и реакции. Он весь свой авторитет ученого и гражданина отдавал постоянно этому великому делу прогресса человечества. В этом мы должны подражать И. П. Павлову.

Эта задача становится особенно актуальной в наше время, когда вновь и вновь отдельные естествоиспытатели капиталистических стран выступают с реакционными идеалистическими утверждениями о раздельности материи и сознания, о бессмертии и непознаваемости духа и смертности бренного тела.

Ярким примером в этом отношении является глава британских физиологов Шеррингтон, который провозгласил принцип непознаваемости психических процессов. В своей последней книге «Человек в своей природе» Шеррингтон прямо утверждает, что «мысли и чувства не подчиняются энергетической и материалистической концепции», что «они лежат вне ее, а следовательно, и находятся вне пределов естественных наук».

Важность и своевременность глубокой и острой методологической работы в указанном направлении диктуются и тем, что, ревизуя павловское учение, зарубежные физиологи пытаются противопоставить павловскому учению «более правильную», с их точки зрения, конечно, концепцию сущности высшей нервной деятельности, сформулированную, конечно, вне России и, конечно, до Павлова. Так, например, профессор из Канады Бабкин, в первые годы советской власти покинувший родину, павловскую семью советских физиологов, в специальных биографических речах, статьях и книгах на английском языке, посвященных Павлову, пытался утверждать, что предшественником Павлова был английский невролог Джексон. Канадскому физиологу проф. Бабкину нет дела до того, что И. П. Павлов во всех своих наиболее ответственных выступлениях постоянно подчеркивал, что его предшественником и идейным руководителем был именно Сеченов; что Павлов нигде даже не цитирует имени того английского невролога, которого Бабкин навязывает ему в качестве предшественника. По словам Бабкина, Джексон «отверг материалистическую гипотезу и выдвинул собственную доктрину сосуществования, сопутствования. Согласно этой доктрине, состояние сознания совершенно отлично от нервного состояния». Я бы не привел этот пример, если бы вслед за Бабкиным Шеррингтон в опубликованной совсем недавно рецензии на книгу проф. Конорского, посвященную вопросам физиологии высшей нервной деятельности, не писал о том, что павловское учение ограниченно, недостаточно для вскрытия закономерностей высшей нервной деятельности и что будто бы именно взгляды Джексона дают новые перспективы работы в этом направлении.

Таких примеров можно было бы привести много. Выступавшие до меня приводили яркие факты в том же направлении.

Как же могут советские физиологи, стоящие во главе этого большого тела, относиться бесстрастно к этим выступлениям, как могут ближайшие ученики И. П. Павлова, в первую очередь его старейший ученик, один из авторитетных физиологов современности Л. А. Орбели, оставаться безучастными в этом деле огромного политического значения, в деле разгрома идеализма, в деле, в которое так много страстности и ума вложил И. П. Павлов?

Этот упрек можно предъявить в первую очередь К. М. Быкову, П. С. Купалову и целому ряду других учеников Ивана Петровича.

Мы знаем, что Леон Абгарович опубликовал статью «Критика критиков Павлова», мы знаем, что он написал интересную статью «Диалектический метод в физиологии нервной системы». Но этого мало, речь идет о направлении всей работы, руководимой им, речь идет о превращении Физиологического института им. Павлова в цитадель борьбы с идеализмом в такой важной области науки, которую разрабатывает этот Институт.

Классики марксизма-ленинизма придавали совершенно исключительное значение разработке первостепенного естественно-научного вопроса о сущности сознания и постоянно связывали эту работу с острой задачей идеологической борьбы революционного пролетариата против идеализма и поповщины.

Вот почему на настоящей сессии так остро поставлен вопрос. Вот почему к академику Орбели и возглавляемому им коллективу предъявляется серьезный счет в отношении выполнения их долга перед советской наукой, перед советской Родиной.

Стоящая перед советскими физиологами огромного значения задача борьбы против идеализма, за материализм в области проблемы о сущности сознания, для дальнейшего развития материалистического учения Сеченова — Павлова и продолжения их боевых традиций может быть разрешена лишь на путях, которые указаны в философских трудах классиков марксизма-ленинизма по вопросу о сущности ощущения и сознания, на основе сознательного применения диалектического материализма под направляющим влиянием и руководством нашей партии.

Главная ошибка Л. А. Орбели заключается в том, что он не осознал в полной мере эту сторону огромного, ответственного дела, доверенного ему партией и правительством. В заключительной части своего выступления Леон Абгарович сам пытался вскрыть недостатки своей работы именно в том, что он не обращался в руководящие органы за советом, но, поставив этот вопрос, Леон Абгарович должен, был развить эту мысль дальше и показать, что основной недостаток в его работе и работе его коллектива заключается в том, что эти работы не имеют этой руководящей идеи и теоретической установки.

Нечего доказывать, что партия и ее основоположники — Ленин и Сталин — глубоко интересовались этой проблемой на протяжении всего существования нашей партии, основная сила которой заключаемся в том, что это единственная партия в истории человечества, которая вооружена глубокой теорией. Начиная с конца XIX в., уже с первых работ В. И. Ленина, наша большевистская печать, ведя наступление па силы реакции в области идеологии и политики, постоянно ставила и разрешала центральную философскую проблему о сущности сознания, обосновав и провозгласив единственно правильный научный принцип — принцип первичности материи и вторичности сознания.

На нашей сессии особенно важно остановиться на основных положениях Ленина и Сталина, развитых в этом направлении. Всем нам хорошо известны замечательные страницы бессмертного трактата Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», где важнейшая проблема об ощущении как свойстве и функции особым образом организованной материи поднята, как никогда в истории науки, на исключительно большую высоту. Развивая свой взгляд об ощущении и сознании как свойстве и функции особым образом организованной материи, Ленин писал также, что сознание есть функция того особенно сложного куска материи., который называется мозгом человека. «Материя есть первичное. Ощущение, мысль, сознание есть высший продукт особым образом организованной материи»,— говорил Ленин (Соч., т. 14, стр. 43). Борясь с идеализмом и дуализмом и развивая основное положение диалектического материализма о первичности материи и вторичности сознания, И. В. Сталин в своей работе «Анархизм или социализм», давая глубокую концепцию понимания природы сознания, еще в 1906 г. писал: «Первое живое существо не обладало никаким сознанием, оно обладало лишь свойством раздражимости и первыми зачатками ощущения. Затем у животных постепенно развивалась способность ощущения, медленно переходя в сознание, в соответствии с развитием строения их организма и нервной системы» (Соч., т. I, стр. 313).

На протяжении последующих четырех десятилетий в своих философских работах И. В. Сталин постоянно возвращался к большим философским вопросам и обогатил науку своей глубоко философской теорией о правильном понимании сущности идеального и материального, о правильном понимании взаимоотношений материи и сознания.

В тесной связи со взглядами Ленина об ощущении как свойстве и функции особым образом организованной материи находятся его глубочайшие мысли о превращении энергии внешнего раздражения в ощущение, в факт сознания. Ленин писал, что ощущение есть действительно непосредственная связь сознания с внешним миром, есть превращение энергии внешнего раздражения в факт сознания. Эти имеющие чрезвычайно большое значение философские обобщения Лепина находятся в тесной связи с тем огромным значением, которое придавал. Ленин развитию физиологии органов чувств и онтогенетическому фор

мированию сознания ребенка как тех важнейших отраслей знания, «и коих должна сложиться теория познания и диалектика» (Ленин).

Павловское учение дорого нашей большевистской партии прежде всего тем, что оно впервые в истории науки, в истории материалистической философии дало конкретное разрешение вопроса о том, каково качественное своеобразие закономерностей той стадии материи, на которой формируются органы чувств и мозг, каковы в связи с этим конкретные закономерности превращения энергии внешнего раздражения в факт сознания. Я имею в виду раскрытый гением Павлова принцип временных связей и его замечательное учение об анализаторах.

В постановке Лениным проблемы ощущения как свойства и функции особым образом организованной материи выдвигается прежде всего принцип развития и принцип единства мира.

Этим самым Ленин выдвигает одну из самых актуальных проблем теории развития органической природы, которая должна разрешить проблему происхождения и развития психических процессов.

Ленин писал, что «с «принципом развития»... ,,согласны все“. — Да, но это поверхностное, непродуманное, случайное филистерское „согла-сие“ есть того рода согласие, которым душат и опошляют истину. — Если все развивается, значит все переходит из одного в другое, ибо развитие заведомо не есть простой, всеобщий и вечный рост, увеличение (respective — уменьшение) etc.— Раз так, то во 1-х, надо точнее понять эволюцию, как возникновение и уничтожение всего, взаимоперехода.— А во 2-х, если все развивается, то относится-ли сие к самым общим понятиям и категориям мышления? Если нет, значит, мышление не связано с бытием. Если да, значит есть диалектика понятий и диалектика познания, имеющая объективное значение» (Философские тетради, 1947, стр. 239).

Эти свои мысли Ленин иллюстрирует совершенно исключительной по своему значению для понимания ленинской теории развития схемой, согласно которой всеобщий принцип развития надо соединить, связать, совместить с всеобщим принципом единства мира, природы, движения материи.

В этой схеме особенно ярко выступает роль второго принципа — принципа единства мира, который является стержневым для понимания всей глубины ленинского учения об ощущении как свойстве и функции особым образом организованной материи, о первичности материи и вторичности сознания и закономерностях исторического развития различных форм проявления нервно-мозговой деятельности как этапа в развитии природы, материи.

Я привел здесь ленинскую концепцию развития для того, чтобы, во-первых, показать, что она должна быть основой в дальнейшем материалистическом развитии проблем физиологии нервной системы, а во-вторых, она должна быть основой в развитии того направления, которое носит название эволюционно-физиологического и которое до настоящего времени занимало большое внимание многих советских физиологов, а также академика Орбели и его учеников.